Глава "Наша родня" здесь
...Но случались у нас с Тасей в нашем старом доме и огорчения, большие и маленькие...
Когда нам было всего по три-четыре года, бабка Марья и мать, часто уходя в город на базар, закрывали нас рано поутру на замок. Они надеялись, что мы, по своему обыкновению, будем спать часов по десяти-одиннадцати. Но мы, как назло, именно в этот день просыпались спозаранку. Обнаружив себя взаперти, мы немедленно звали сквозь открытую форточку нашего соседа и ровесника Шуру Крумкача. Шура тут же являлся, доставал из сарая ключ, который висел в потайном месте на гвоздике (но мы-то это место знали), и открывал здоровенный, прадедовский, наверное, еще навесной замок. Почувствовав свободу, мы тут же пускались во всякие веселые, а иногда и опасные игры.
Однажды по крутой шаткой лестнице мы взобрались на высокую, покрытую зеленым скользким мхом, крышу нашего дома. Придерживаясь за трубу, мы стали оглядывать все окрест, и впервые нам открылись дальние, невидимые прежде просторы: излучина реки Снови за селом и огородами, Милорадовский давно манящий нас своими тайнами лес, недавно только восстановленный железнодорожный мост возле станции Щорс, а чуть в стороне – березняк, кладбище и множество соломенных крыш, над которыми в это раннее время еще кое-где курились дымки...
Мать после рассказывала, что заметила нас на крыше еще издалека. Сердце у нее обмерло, но она сдержала себя, не стала нас окликать и даже не ускорила шаг. Ведь, увидев ее бегущей, мы могли бы испугаться и попадать с крыши. Осторожно, как будто ничего и не случилось, мать поднялась по лестнице, приласкала нас и одного за другим сняла с крыши. И лишь на земле, когда мы были уже в полной безопасности, она строго выговорила нам за такое баловство и развела по разным углам. Стояние в углу у нас считалось самым страшным и позорным наказанием...
...В другой раз мы устроили баловство еще более опасное. И опять не без участия Шуры Крумкача. Мать и бабка Марья, хлопотавшие возле ярко горящей печи, ушли на несколько минут в грядки по какой-то своей надобности: не то за укропом, не то за морковкой, а Шура Крумкач уже тут как тут. Незаметно пробравшись в дом, он разбудил нас, и мы все трое с полного согласия и единомыслия затеяли веселую игру: стали бросать от двери в печку мою вязаную (и, надо сказать, ненавистную) тюбетейку помпоном на макушке. Несколько раз тюбетейка долетала только до загнетки, а то и вообще лишь до середины кухни, но один бросок у меня все же получился. Тюбетейка, словно маленький парашютик, набрала воздуху, залетела в печку и на редкость удачно приземлилась на горшок с картошкой. Шура благоразумно исчез, а мы с Тасей, вооружившись ухватами, стали снимать ее, уже дымящуюся, с горшка. Но у нас ничего не получалось: ухваты были для нас слишком тяжелыми, до печного зева мы доставали с трудом, даже подставив маленький стульчик. Когда же мать вошла в дом, было уже поздно – от разноцветной моей, вязанной на заказ тюбетейки остался лишь один обугленный помпон...
Пришлось нам с Тасей опять расходиться по углам и стоять там едва ли не до обеда.
...Но все это были, конечно, детские, хотя и опасные шалости, а вот однажды я подвел мать уже по-настоящему. Это было тем более непростительно, что в то время мне шел уже девятый год...
Несмотря на все наши старания, старый дом разрушался прямо на глазах. По всем четырем стенам он был взят в “лисицы”: толстые слеги, стянутые болтами. Но и они дом не спасали. Он все больше проседал, словно зарывался в землю от осенних проливных дождей, от зимних стуж, когда, несмотря на забитые соломою окна, он промерзал до самых завалинок и опасно потрескивал, заставляя нас просыпаться по ночам. От этого проседания штукатурка в доме пошла громадными буграми. Глина из них все время вываливалась, обнажая дранку и трухлявые темно-коричневые бревна. Бабка Марья упрямо боролась с этим наваждением, замазывала бугры и дыры новой глиною, но вскоре повторялось то же самое. Особенно донимали ее две дыры в простенке между окнами, которые выходили на улицу. Глина в них держалась неделю-другую, от силы месяц, а потом начинала трескаться и падать на пол.
Тогда мать придумала вот что. Она купила в городе два большущих портрета Берии и Маленкова и после очередного ремонта прикрыла ими дыры. Так и висели эти два портрета у нас в доме несколько лет: слева Берия в золоченом пенсне, а справа дородный, гладко на пробор расчесанный Маленков.
Осенью пятьдесят второго года я долго и опасно болел скарлатиною. Сорок один день пролежал в больнице, а потом почти столько же дома, отогреваясь на печке и лежанке. Ни в школу, ни даже просто на улицу я не ходил. По-девчоночьи повязанный платочком, почти целые дни сидел на печке, читал любимые свои “Русские народные сказки” да горестно переживал, что вот из-за этой неожиданной болезни пропустил две серии “Тарзана”, которые показывали в нашем деревенском клубе.
От такой однообразной, затворнической жизни я совсем заскучал и очень радовался, когда к нам кто-нибудь заходил в дом. А заходили многие: то соседи поговорить с бабкой Марьей, пощелкать семечками, то нищие, которых в те годы немало бродило по деревням и селам, то ненадолго мои одноклассники, бежавшие после уроков на речку кататься на коньках и санках.
Однажды под вечер зашла к матери по какому-то своему делу наша учительница украинского языка и литературы Ольга Ивановна Калиновская. Я немедленно слез с печки и, должно быть, стараясь как-то обратить на себя внимание взрослых, вдруг указал на Берию, на его диковинное ни разу не виданное мной в живой жизни пенсне и произнес:
– Вот, нацепил на нос чертика и радуется.
Взрослые на полуслове замолчали, переглянулись, а потом мать, умевшая быть строгой и требовательной, взяла меня за плечо и, несмотря на болезнь, отвела к двери в угол. Уткнувшись в старый бабкин кожух, я простоял там несколько часов, горько плакал и, кажется, раскаивался...
Правда, летом следующего года я крепко отомстил Берии за свою обиду. Когда в газетах опубликовали, что он враг народа и английский шпион, я достал детский украинский журнал “Барвинок”, полностью посвященный смерти и похоронам Сталина, отыскал там Берию, несущего гроб, и выцарапал ему булавкой глаза...
...Но подобные происшествия случались у нас все же редко. Жили мы дружно, во всем помогая и подчиняясь матери. И если бы не дом, который продолжал неумолимо разрушаться, то, казалось бы, и горя мало. По крайней мере мне и Тасе...
Но дом разрушался. Соломенная крыша на нем напрочь прохудилась и во время дождей протекала. То в одном, то в другом месте нам приходилось подставлять тазики и деревянное долбленное из осины корыто. На окнах совсем прогнили рамы и косяки. Матица, хоть и подпертая столбом, опасно провисала и в любой момент могла рухнуть. Вдобавок ко всему что-то случилось с печкой. Она, как говорила бабка Марья, требовала прорву дров и торфа, но совершенно перестала греть, хотя мать то и дело чистила трубу и многочисленные дымоходные колодцы, которые замысловато прятались внутри коменка и лежанки.
Одним словом, дальше тянуть со строительством нового дома матери было нельзя, и она начала потихоньку откладывать от своей не очень большой учительской зарплаты деньги на покупку леса, а мы с Тасей стали носить в город на базар всякую огородину: редиску, морковку, лук – зарабатывали на хлеб. И не в переносном, а в буквальном смысле этого слова, потому что на вырученные деньги мы покупали в городских магазинах, выстаивая длиннющие очереди, несколько буханок хлеба. Ржаная мука, из которой мы в зимнюю пору пекли хлеб сами, к этому времени уже заканчивалась...
В доме у нас тогда только и было разговоров, что о строительстве. Бабка Марья часто плакала, вспоминая сруб, который у нас так несправедливо забрали, а мать, во всем советуясь с дедом Игнатом, жившим через дорогу, хлопотала о лесе...
Продолжение следует Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга автора здесь
Книга "Мы всё ещё русские" здесь