«Горчит…» Он вскинулся: «Что? Сильно?»
«Терпимо. Ладно, не надо… Не надо, говорю! Так допью», — и отодвинула стакан с газировкой…
Век, только два десятилетия как, точился. А уже всё — по горлу, до «не могу». Люди, слова, дела, намерения. Намерения — почему-то, особо! Когда из них посверкивало — из-за чего и что хотят «в итоге». Становилось невыносимо мерзко! Это привычное — подтянуть убойные причины. Для гнуси. Проходные поводы. Для блицкригов. И поставить впереди «высочайшие» цели. Будто то, что показывают «до». И декларируют, как «после». Может обелить середину, которая и есть — суть!..
Я пятый день сидела дома. Голова стойко болела, горло зверски саднило, трахею рвало сухим кашлем. Температура скакала — от смешной до увесистой. Как можно простыть летом? Интересовался муж. И шёл варить снадобье. Поил принудительно, держа в другой руке стаканчик с «Буратино». Я кривилась, с усилиями глотала лечебную гадость. Даже, плакала. Так жаль было себя и бесталанно слитые в сифон крайние дни августа. Он щупал — дежурной медсестрой — потный лоб. Качал «ёжиком», целовал в висок. И уезжал на работу…
После опаивания, я брела понуро на балкон. Устраивалась в кресло-качалку. Смотрела тоскливо на, куда-то спешащие, машины; унылых бродячих котов и псов; заполошных, в своих непонятных устремлениях, людей. Охватывала недужным, припухшим от нутряного жара, глазом суету и мельтешение постороннего быта. Раскардаш чужих мыслей, тишину пришлых душ. Совсем утомившись, пялилась, в релаксе, на небо. Тучи плыли вязко, нагромождённо важно. Как и не надо им никуда. «А мне бы и надо…» — томилась бездельем и скукой, — «а уж я бы и поторопилась!..» Закрывала в полудрёме вежды. И опадала в поверхностный, чахоточно-дёрганный сон.
К вечеру оживала. И тянулась на аппетитные запахи. В кухоньку. Муж — фартук «в одуванчик», чёрная «в черепа» банда — ваял вкусненькое. Сыпал шуточками, бранился на подчинённых, объявлял свои мелкие новости. Одновременно, помешивал, пробовал, раскладывал на тарелки. Немножко смешно топорщился заботой. И беспокойством.
Я клевала нехотя. И уходила спать. До ночного приёма спасительной горечи…
Особенно удачно — в эти несносные дни — нылось, горюнилось и ругалось. «Ну, вот смотри…» — тыкала в телек пальцем я, за завтраком — «новости кормят нас свежими трупами…» Лучше не скажешь! И что только с ними ни приключается! Ужасного… Но. Почему все они так поступают — ведь знают. Не могут не знать. Что — плохо, с последствиями это. Ритуальными, возможно…»
Он подливал кипяток в пиалу, отрезал ломтик лимона — пихал в чай. Зачерпывал в десертную ложку мёд и наворачивал кругами наваристое пойло. Дабы, размешать тщательно. Подпихивал мне под ладонь, кивал: «Пей. Остынет. Кислое — хорошо, что-то там убивает…»
Я морщилась в смешке: «Витамин С… Убивает… Всех… На хрен!..» И прихлёбывала. И договаривала, жалостно: «Но у них же есть выбор. Он — по сути — всегда есть…»
Подперев щёку кулаком, глядел на меня. С укромной мужской нежностью. И каялся: «Вот я... Тебя встретил... И — нет выбора…»