Алексей КУРГАНОВ
У одного мужика (фамилия его, кажется, Зуев. Или Михельсон. Или Козлевич. Как-то так…) была очень сварливая и вообще жутко стервозная жена. И чего обидно: сам-то мужик был хороший! Да чего там хороший — золото был мужик! Он был поэт. Писал там разное то про птичек, то про берёзки, то про любовь. Типа «ты ушла, а я остался. И горюю хоть прям вой».
Но поэтам сейчас денег не платят (совсем), поэтому чтобы хотя бы элементарно выжить, он устроился в какую-то мутную контору, занимавшуюся непонятно чем. В частности, рисованием номеров на дома.
А этот деятель в своё время закончил художественную школу, так что рисование номеров освоил быстро (да и чего там осваивать-то?). И хотя такая работа не вызывала у него никаких творческих порывов, позывов призывов и вообще положительных эмоций, зато платили ему аккуратно, два раза в месяц. Так что на батоны и колбасу всегда хватало. И даже этой стервозе на чулки.
А надо сказать, что у них сосед был. Прямо через стенку. И этот сосед очень любил на балалайке играть. Он в засолочном пункте работал засольщиком. Так что закусочные помидоры, огурцы и квашеная капуста у него никогда не переводились.
И вот, бывало, придёт он со своей засольчищеской смены, пол-литру из порток достанет, охреначит её в два засоса (губищи-то — во! А глотка как труба канализационная!), уворованной на пункте засолошной продукцией закусит смачно, похрустит ядрёно… Потом хватает балалайку и давай наяривать.
«Месяц светлый, месяц ясный! Светит зверская луна».
Или «А не одна трава помята. Помята девичья душа!» Или «Слышишь, время гудит БАМ-М-М-М-М! На просторах крутых БАМ-М-М-М-М! И большая тайга покоряется нам. Слышишь, время гудит БАМ-М-М-М-М! На просторах крутых БАМ-М-М-М-М! Этот колокол наших сердец молодых!»
В общем, ужас... Как его только на работе терпели, такого музыкального? Или там он не пел? Там он стеснялся?
Ему уж другие соседи, которые из пятой квартиры, сколько раз говорили:
Ермоша, ты прекратишь эти своим музыкальные инсталляции или нет? Сколько можно-то, Ермоша! Значит, так: или ты прекращаешь, или мы отымаем у тебя на хрен твою мандолину и охерачиваем её всем её музыкальным фасадом об бетонный об забор! А? Выбирай, месяц светлый, месяц ясный!
Только тогда этот козёл малость утихомиривался. Жалко ему было балалайку. Всё-таки музыкальный инструмент.
Ему её ещё в пионерском возрасте подарили. За участие в каком-то там слёте.
А нашего героя он не боялся. Ну, ни капельки, ни капелюшечки.
Совершенно. Да и чего его бояться: он же поэт! Его самого хоть обзывай, хоть пристыживай, хоть по маковке гладь, он и слова тебе поперёк не скажет. Потому что тонкая натура. Холодец не ест. И водки мало пьёт.
Одно слово, творец.
И вот этот наш творец от сложившейся вокруг него атмосферы беспросветной безысходности, которую создали ему его жена-дура и балалаешный сосед, решил помереть. А ну вас всех в баню, подумал он горестно. Мне впереди уже ничего не светит, и даже робкое весеннее солнышко уже не шшыкотит мою цыплячию грудку, и даже птички не вызывают платонических чувств… Так что решено. Сливаю воду. Двигаю кони.
И уж не знаю как (то ли он во сне проговорился, то ли супруга его в уборной подслушала), но и ей, и балалаечнику вдруг стало известно об этих его горестных планах. А если известно, подумали они, чего стесняться? И в этот же день начали прямо-таки внаглую всем (в том числе и этому номерному живописцу) демонстрировать свою близкую половую связь. Они, оказывается, с самого Покрова были страстными любовниками, и все соседи об этом знали, только наш герой единственно не был в курсе. А даже если бы и знал, то чего? Да ничего! Одно слово — поэт.
И вот когда его супруга и балалаешник узнали, что её супруг собирается двигать, то они даже, можно сказать, предельно обнаглели, связь свою уже даже и перед ним перестали скрывать. И даже открыто говорили, что когда он уберётся в лучший из миров, то немедленно переселятся на их общую кровать, а то у балалаешника по причине его чрезмерного увлечения алкоголизмом из всей спальной мебели только раскладушка, да и та дырявая.
Понятно, что такое сообщение не могло принести нашему герою дополнительную порцию оптимизма и продлить его земное существование. И поэтому в свой последний день он решительным шагом направился в хозяйственный магазин для приобретения там верёвки, мыла и табуретки.
И вот тут-то жизнь и внесла в его завершающееся земное бытие свои корригирующие планы: он там, в магазине, познакомился с некоей миловидной барышней, конторской служащей. Она пришла в магазин по направлению своего конторщического руководства за стаканами, а то в конторе как-то сразу не стало из чего пить чай.
И они ей сказали: иди и купи. Штук пятьдесят, чтобы два раза не бегать. И вот она пришла. И он пришёл. И встали в очередь в кассу, тем более что касса временно не работала. У неё в её кассовом аппарате чего-то то ли сломалось, то ли отвинтилось, то ли развалилось. И вот слово за слово, взгляд за взглядом…
Он вдруг приободрился, осмелел и даже анекдотец ей какой-то рассказал, почти не пошлый. И она, услышав, сначала этак мило прыснула, а потом весело и даже беззаботно рассмеялась…
В общем, вышли они из магазина, держась за руки. И он даже верёвку с мылом забыл купить. И табуретку вешательную. А она — стаканы. Вот как их внезапно захлестнуло великое и всё побеждающее чувство!
И в этот же вечер, проводив её к ней домой, он вернулся в свою квартиру, согнал пинками со своей кровати супругу и горячо обнимавшего её ейного балалаешника, после чего сделал прямо-таки зверскую рожу и закричал при этом же зверским голосом:
«Вон отсюдова, твари! А то я щас водки выпью и всех вас здеся распатроню, трам-тарарам!»
И в конце этого искромётного спича даже ножкой этак гневливо притопнул. Он раньше никогда таких зверских рож не делал, таких убедительных слов не произносил и ножкой так не притоптывал, — а теперь получите и распишитесь. Вот что с ним сделала любовь!
И вот, значит, выпер он этого балалаечного кобеля со своею жёнушкой почти ненаглядною со своей кровати, и далее, со своих квартирных квадратных метров (квартирка-то была на него записана! Дурак дураком, а соображает!), тут же привёл свою конторскую возлюбленную (а то она жила в двухкомнатной вместе с мамой, папой, братиком и братиковой здоровенной собакою то ли кавказской, то ли договой породы) и стали они здесь жить-поживать, добра наживать.
А эта склочная грымза, его бывшая супруга, с пару недель повалялась с этим своим Мендельсоном на его вонючей раскладушке, намяла бока, после чего послала его к чёрту и уехала в Гагры. И там осталась. Говорят, мороженым торгует на набережной.
И вышла замуж за какого-то тамошнего грузина. В общем, жизнь у неё удалась. И у наших молодожёнов тоже. А балалаешник почему-то перестал терзать свой струнный инструмент, квасить тоже стал поменьше, и сейчас готовится стать ударником своего засолочного труда. Ему уже даже грамоту дали. И Почётный вымпел обещали дать. К Новому году или к Покрову.
А наш поэт после всех этих приключений вдруг ощутил небывалый прилив творческих сил и начал писать поэмы. Он их уже штук двадцать настрочил.
Сейчас двадцать первую доканчивает. Называется «Любовь в степи». Я же вам говорил: у него с мозгами не всё в порядке. Какая степь? При чём тут степь? В нашей местности степей отродясь не было! Тоже мне, казак лихой.