Диме Бартуганову было сорок три, образование высшее, холост, родных практически нет — мать умерла давно, а отец переписал квартиру на старшую сестру, и с тех пор они не общались — ни с отцом, ни с сестрой.
Отец не одобрял Димино поведение в быту и на службе: Дима часто менял женщин, и нигде толком не работал, а сестра Лена была образцовой папиной дочкой, а потом бухгалтер на фирме, двое детей и муж тоже бухгалтер, но — главный.
Дима Бартуганов, как считали его друзья, был очень талантлив, — но зарывал свой талант в землю.
Он писал рассказы и повести, пару раз напечатался в «Знамени», подрабатывал на разных сайтах, от выпускающего до обозревателя. Одну его колонку перевели на все языки и всё время цитировали, потому что он что-то там предсказал с точностью до дня.
Написал пьесу, ее поставили в Воронеже, Улан-Удэ и почему-то в Валенсии, в вольном пересказе его тогдашней подруги-испанки, сценаристки документального кино; правда, он с ней недолго пробыл, ушел к одной парикмахерше. Стал выпивать, она его выставила. Уехал в Улан-Удэ, к артистке, которая в его пьесе играла главную роль, и там у нее, на кухне сидя за дряхлым компом, отгоняя котов и ссорясь с ее мамашей, написал роман на восемьсот семьдесят пять страниц десятым кеглем.
Повез в Москву. Схватили на ура, уже заверстали, но издательство накрылось. Предлагали за свой счет, но откуда деньги? Да и как-то унизительно. Хотя отрывки удалось напечатать в «Неве», а остальное ему советовали переделать в сериал, но он плюнул, махнул рукой. Начал писать новую вещь, цикл повестей, метафизический сюрреализм.
Так и жил. Кочевал по друзьям и женщинам, нигде надолго не задерживаясь. Был смуглый и худой, жилистые руки с широкими желтыми ногтями, ранние морщины от скул к подбородку. Не то чтобы совсем не мытый, но амбре так себе — сильно прокуренный пиджак, плюс двойной алкогольный запах: вчерашний перегар и нынешний свежачок. Он не был настоящим пьяницей, но попивал регулярно, и в пьяном виде делался глуп и смешлив.
Бывало, серьезные интеллигентные люди, особенно женщины, которые читали его прозу в интернете по наводке друзей, и поражались, какой он талантливый, почти что гениальный («новый Маркес явился!») — звали его в гости, накрывали стол, и там поражались во второй раз. Новый Маркес оказывался быстро пьянеющим рассказчиком похабных анекдотов.
Второй раз его не приглашали.
Его друзья, с которыми он пил, и подруги, у которых он жил, становились все проще и опаснее. Пару раз он попадал в больницу после драки. Денег не было совсем. Но он продолжал писать, вот что удивительно. В интернет-кафе сидел и лепил свои короткие повести: метафизический, как уже было сказано, сюрреализм.
Но у него были и настоящие друзья, еще по институту, и они решили его спасти. Талант пропадает. А может даже, гений гибнет!
***
Сначала был суровый мужской разговор. Потом — уговор насчет полной завязки и чтоб бросил курить. В обмен — место заместителя креативного редактора в новом глянцевом би-гендерном журнале «Лиса и волк». А двое ребят, крупный инвестор и известный брокер, сложились и купили ему маленькую, но трехкомнатную квартиру: гостиная, спаленка и кабинет. Почти что в центре, зеленый район, близко от метро.
Почему трехкомнатную? Потому что друзья познакомили его с чудесной женщиной, моложе его на восемь лет. Кандидат филологических наук, редактор, уже давно его читательница и поклонница. Кроме того, его помирили с сестрой. Она оказалась вполне приятная дама, и ее дети стали называть его «дядя Дима».
В общем, все наладилось в лучшем виде, включая мебель из Икеи и хороший ноутбук.
Свадьбу и новоселье отпраздновали в один день.
***
Наутро, изнывая от незаслуженного счастья, Дима Бартуганов поцеловал еще спящую жену, встал, принял душ, на кухне выпил кофе и прошел в свой кабинет.
Сел за стол. Раскрыл компьютер. Взял из ящика стола лист бумаги, из стакана — авторучку, и долго рисовал спасательный круг, украшая его флажками и якорьками. По бокам нарисовал волны, пальмы и прочую морскую дребедень. Он не умел рисовать, поэтому чайки у него получились как галочки, а рыбы, — как огурцы с хвостиками. Но он рисовал долго и прилежно.
Потом подошел к окну, посмотрел на дома и деревья, и с бесповоротной ясностью ощутил собственную пустоту, никчемность и полную неспособность связать хотя бы три слова.