151. Юность
Сквер у статуи Петра I, вид на порт с подъёмными кранами, похожими на далианских слонов. Портвейн с колой, гитары, дарбуки, весь цвет неформального города. Яркое движение: оторвавшиеся от дома студентики, нежногрудые первокурсницы, джигиты на посаженных «Радах», африканцы в национальных одеждах, песня невинности, она же опыта, песнь песней на высоких морских берегах.
Здесь сам Демьян Колдунов из группы Немезида высекает из струн искры. Широкоплечий, с тату Сатурна на руке, чернобородый, как Арамазд, стращает не знающих меры пропойц, играючи, не пропускает в круг наш гнусавых зомби клана Э-Слышь.
О юность, откуда ты льёшься? Последние из наших с Полиной не общих друзей становятся общими. Когда мы наедине, она говорит:
— А давай, у нас с тобой будет конфетно-букетный период?
— Это как?
— Давай повстречаемся.
— Зачем? Мы ведь уже решили жить вместе.
— И будем. Но всё же, пока есть время, давай поспим немного порознь.
— Не понимаю, — говорю. — Разве когда мы спим вместе, мы не встречаемся? Мы даже во сне встречаемся. Разве не здорово, милая?
— Не здорово. Хочу, чтобы мы повстречались.
— Я не понимаю.
Лицо Полины Ривес принимает отсутствующее выражение — впервые на моей памяти. Больше в тот вечер мы не разговариваем, даже когда за нами приезжает такси-блюз и везёт к Полине домой. Не разговариваем и когда ложимся спать на балконе.
Однако среди ночи мои хмельные сны тают от поцелуя. Полина лежит рядом и изучает меня широко открытыми глазами. Целую её иссохшим ртом, проникаю рукой под жёсткое кружево цвета фуксии. Ворочаемся в узком пространстве, среди вещей не первой необходимости. Слышно, что в комнате пробудилась мама Полины. Ей достаточно приподняться на постели и взглянуть в окно, чтобы увидеть, как дочь её, закусив губу движется в ритме бодрого джазового соло на ударных, крепкие бёдра её на опасной скорости исполняют доминиканскую бачату, а ноги до хруста сжимают мне поясницу.
Валю Полину на спину и, до боли прижавшись к её венериному бугорку, обдаю потоком семени её грудь и живот. Ещё кончаю, а Полина уже говорит:
— А ты мог бы не кончать мне на тело?
— А куда же мне кончать, золотце?
— Не знаю. В постель.
— Может, тогда мне просто дрочить?
— Мне не нравится, что я вся в твоей сперме.
— Ты можешь её глотать.
— Как сказала одна моя подруга, мужикам, которые так говорят, стоило бы самим хоть раз попробовать.
— Какая умница. У неё есть парень?
— Нет.
— Удивительно. А разве не ты мне говорила, что моя сперма на вкус как шампанское?
— Давай спать.
Так закончилась моя юность. В первое утро молодости я узнал, что умер Деннис Хоппер.
150. Крутость
Все, кого я знал, были на кого-нибудь похожи. Кроме него. Я знал Животное с детства. Он появлялся в моей жизни с некоторой регулярностью, но всегда как будто невзначай. Познакомились мы в знаковом месте, а именно — хуй знает где. Животное просто как будто всегда был.
Я уже упоминал о жестокой мантре его авторства «Гу-ка — в ар-ми-ю», но то была лишь половина истории. Уже после армии я проходил как-то по Октябрьской площади (в народе «Лысине»), где стоит памятник Ленину, а рядом косматые геологи поют о том, как хорош он был в качестве вождя. Вдруг слышу звуки гитары и ещё каких-то инструментов да несколько голосов, распевающих знакомый первобытный мотив:
— Гу-ка — в ар-ми-ю! Под зву-ки ман-до-лин! Гу-ка — в ар-ми-ю! Под зву-ки ман-до-лин!..
С восторгом и ужасом я осознал, что с лёгкой руки Паши Животного стал персонажем городского эпоса. Поющие, конечно, не подозревали, что тот самый Гук наблюдает за ними с расстояния броска кобры.
Пока я был в армии, Животное основал альтер-металл-группу Holy Basement, с которой репетировал в тот самом подвале, где были мои проводы. Команда совершила пару туров по Ростовской области и распалась вследствие наркозависимости одного из гитаристов. Животное тогда уехал автостопом в паломничество на Утриш — заповедное историческое лежбище хиппарей.
Объявился внезапно через полгода на вечеринке у Финна, второго гитариста «Пальмового Вора» с рецептом ликёра из водки и сгущёнки, а также массой историй про голых, обкуренных и просветлённых людей. Животное был везде и всегда своим. Казалось, что эта вечеринка уже не может быть лучше, но потом явился Животное, и она переросла в домашний мини-Утриш, а он — местами в оргию. Кое-кто закончил ту ночь в больнице.
Мы с Животным столкнулись посреди улицы Чехова за сутки до моего переезда. Он выглядел как альт-рок-хиппи: волосы ниже ушей, загорелые татуированные руки в феньках, узкие джинсы, кеды в клетку. Мы зашли в кафе «Фагот», где звучали The Cranberries.
Полистав меню, Животное сказал мне:
— Как насчёт вот этой пиццы с бараниной?
— Которая трёхэтажная?
— Ага.
— С двойным сыром и фрикадельками?
— Именно.
— Чувак, ты глянь, сколько она весит. Мы не осилим.
— Я очень голоден.
— И всё же.
— Давай так, — говорит Животное. — Если мы вдвоём не съедим эту пиццу, ты пожизненно будешь круче меня.
Это было глупо, но оттого вдвойне заманчиво. Я не знал, является ли крутость относительным понятием, а если её можно измерить, то в чём, а также передаётся ли она таким путём, но всё же это было дьявольски заманчиво. Я не знал кого-либо круче Животного.
— Ну а если съедим? — спросил я.
— Статус-кво сохранится.
Я ещё раз взвесил данные и сказал:
— Пицца считается съеденной, когда она будет целиком внутри нас. Если выйдешь из зала, пока не доедим, проиграешь спор автоматически.
— Замётано.
Мы ударили по рукам и заказали пиццу и пиво. Я рассказал Животному, что уезжаю в Питер, а он — как пил с археологами отвар мухоморов. Официантка не без труда вынесла нашу пиццу и водрузила её на стол. Я захохотал.
— Да ты взгляни на эту громадину! Её вдесятером не съесть!
Животное молча решительно заткнул салфетку за ворот футболки и приступил к трапезе. Я съел пару кусков с верхнего яруса и насытился. Паша вгрызался в хрустящее тесто, упивался сыром, смаковал баранью плоть, овощи и грибы, шумно всасывал фрикадельки и выглядел при этом, как человек, который знает, что делает. Я уже было забеспокоился, но когда Животному оставался до победы всего один кусок, он вдруг отстранился, вздохнул, утёр рот салфеткой и сказал:
— Поздравляю, Серёга. Ты пожизненно круче меня.
— Большая честь, — сказал я.
И немедленно выпил.
149. Блюз
Мы с Животным в яхт-клубе у памятника-корабля, азовские волны лижут наши босые пятки. Шалит рваный бриз. Пиво названо в честь реки, сухари — в честь премьер-министра.
— Что нового на Утрише? — спрашиваю.
— Разное было. Один геолог мне затёр про Великое Но.
Это был первый раз, когда я услышал о Великом Но от кого-то ещё.
— Продолжай, — говорю, скрывая волнение.
— А чего продолжать? Всегда оно есть и никуда не уходит. А если уходит, то ему на смену тут же спешит другое. Как будто без Но и нельзя вовсе.
— Почему так?
— Не знаю, Серёжа. Везде так. Дьявольщина. Блюз.
И верно, блюз. Элегия крепнущих сил, песнь расправляющей плечи молодости. Мы с Животным мало в чём были похожи. Он любимец женщин, баловень судьбы, душа любой компании и разгильдяй, о каких при жизни слагают легенды. Я же слыл тихоней, одиночкой, неприметным из неприметных. Но теперь я был пожизненно круче его.
148. Филиал
Утром я простился с мамой и покинул дом с гитарой и одной дорожной сумкой. 36 часов с Полиной в плацкарте, «Звуки Му», поля, леса, тульское пиво с пряником, Останкинская башня, Полина, давай займёмся любовью в туалете, фу, Сергей, какая мерзость, это же туалет, Бологое, Петербург, Ладожская, новый дом, утром на работу.
Работаю я по-прежнему в ЗАО ЕБИ. Меня перевели в Северо-Западный филиал. Офис торговли на улице Ленсовета 88. Просторно, есть подсобка, туалет и даже кухня — в ЗАО ЕБИ так везёт немногим. Нас здесь около десяти человек.
Наш БОТ (босс офиса торговли) — хрупкая и улыбчивая на вид, но довольно строгая девушка Таня Карамель. Шпилечки, бронзовый загар, блестящая чернь волос, золотые блестяшечки в ушках. Таня ведёт двойную жизнь: днём она руководит офисом торговли, а ночью танцует go-go.
Первый после БОТа — главный специалист Руслан Горбач. Очень серьёзный тип с крайне щетинистым лицом. Ни разу я не видел его ни с бородой ни гладковыбритым — лишь постоянно свежая щетина, не знаю, как это вообще возможно. Ухо Руслана не покидает блютуз-гарнитура, а лицо — выражение усталости от «всего этого дерьма».
Есть и второй главспец — Лизанька Каренина. Приятная высокая девушка, волосы цвета тёмного портера, озорные веснушки, игриво задирается фирменная красная маечка ЗАО ЕБИ. Я сижу за кассовым монитором на ресепшн, и когда Лизаньке что-то от меня нужно, она подходит, становится позади меня и указывает на монитор. Тяжёлая Лизанькина грудь при этом трётся об мою ключицу, а иногда даже трогает мою щёку. Удовлетворив рабочие потребности, Лизанька уходит, качая академично широкими бёдрами. Уходит, чтобы вернуться. Мне, конечно, приятно, но в целом это всё меня волнует мало. Ибо Полину Ривес я люблю страшно.
Страшно.
Читать антироман «Овердрайв» дальше
