Мы стояли в темноте. Я и тетя Вера с бабушкой возле печи, мама возле окошка у спальни, а тетя Таня возле окна у обеденного стола.
– Рита, ты видишь кого?
– Да нет, темно...
– Вот и мне никак не разглядеть, такое ощущение, что возле двора кто-то бродит.
– Возле двора?
– Ну.
В полной тишине они продолжали смотреть в окна, а мы просто стояли у печи. Тетя Вера была сильно напугана. Бабушка рядом лишь тяжело дышала, не показывая при этом никаких эмоций. Вскоре Таня подошла к нам. Мама была в двух метрах от нас, все еще поглядывая в окошко.
– Да кто ж там бро... – Не успела она договорить, как в окошко постучали еще несколько раз.
Мы вздрогнули, и в этот раз никто из нас уже не осмелился подойти и заглянуть в окно. Глухой удар раздался и за другим окном. Такой сильный, словно в стекло врезалась птица, едва не разбив его. Потом – в другое окошко, уже на кухне. Тетя Вера начала тихонечко плакать. Ужас от понимания, что их много и они почти окружили дом, расплывался по всему телу. Тут поднялся дикий шум. Кажется, стучали во все окна нашего дома разом; возле одного из них, в большой комнате, я даже сумел разглядеть чью-то ладонь. Тетя Вера закричала:
– Господи, да за что же это? За что? Кто здесь? Кто?
Я схватил кочергу, стоявшую у лежанки, и постарался восстановить дыхание. Вмиг стало так тихо, что я мог слышать собственное дыхание. Оно казалось таким шумным, что я почти перестал дышать, лишь изредка делая глубокие вдохи. Мне казалось, что они тоже слышат, как я дышу. Они, там, на улице, под окнами нашего дома. Еще через мгновение где-то на чердаке раздался скип половиц. Тяжелый скрипучий звук, как будто там ходил кто-то очень тяжелый. Мы все спрятались в углу за печкой. Я не выпускал кочергу из рук. Бабушка что-то бубнила, но кажется, на этот раз это были молитвы.
Что-то тяжело переставляло копыта по полу на чердаке – именно копыта, с такой силой, что я видел даже в темноте, как с потолка сыплются мелкими кусками старые белила. Хрясь... Секунда, две... Хрясь! Три, четыре... Хрясь! Пять, шесть... Хрясь! Бум! Тишина... Словно оно дошло до края и уронило или поставило что-то тяжелое. Мое воображение уже рисовало картину огромного двуногого лося с рогами, который ритмично перебирал ногами с копытами по чердаку, держа в руках сундук, и вот, добравшись до края, поставил его на пол. Что же он будет делать теперь? Почему опять все стихло? В такие моменты непонятно, чего именно ты боишься больше: ожидания неизвестно чего в тишине или страшных звуков, которые могут подобраться еще ближе, оказавшись совсем рядом, за печкой, например. Я старался прогнать эти мысли.
Пес в кои-то веки начал лаять. Про себя я подумал, что это не к добру. Если в предыдущие разы он их не слышал, а теперь лает, значит, теперь все намного хуже. Кто-то пробежал по коридору. Моя мать вздрогнула. Я еще крепче сжал кочергу. Пробежал, я четко это слышал... Этот звук уже никак нельзя было объяснить. В коридоре нашего дома, там, за дверью кто-то бегал. Черт бы побрал, ну кто там может быть? Ну, пусть бы это были воры или даже убийцы, но нет... Из коридора раздался лязг упавшего ведра. Тима залаял с новой силой. Мне казалось, что кто-то стоит в коридоре прямо за нашей дверью. Я ничего не слышал, а может, и слышал... Тишина давила, и эти мельчайшие шорохи... Я не мог понять, действительно ли я их слышу или же их придумывает мое воспаленное воображение, оглушенное напряженной тишиной. И все же у двери кто-то стоял. Стоял, я чувствовал это. Дверь дернулась, и раздался скрип. Мы все прижались друг к другу еще сильнее. Бабушка перестала молиться и замолчала. Ничего не происходило. Оно просто открыло дверь? Или приоткрыло чуть-чуть? А если оно уже пробралось в дом и спряталось где-то внутри? А если оно ждет нас прямо за углом у печки? Поджидает, пока мы расслабимся? Я продолжал с ужасом вслушиваться в тишину. И кажется, такие мысли одолевали не одного меня. Но ничего не происходило, и это было хуже всего – сидеть и ждать, пока еще что-то скрипнет или стукнет, с каждым разом все ближе и ближе. Мне казалось, что у меня от напряжения потяжелела голова. Сколько мы уже сидим? Час? Нет, вряд ли... В такие моменты время предательски тянется. Хочется верить, что уже прошел час, но на самом деле – едва ли половина. От усталости паника отступила. Нам было страшно, но мы могли уже дышать и даже аккуратно переминаться на затекших ноги. Пес давно не лаял. Может, все закончилось?
Тетя Таня стянула одеяло с печи, и все им накрылись. Я был ближе всех к проходу и не пожелал полностью спрятаться под ним, хотя позволил укрыть и себя. Главное, не закрывать лицо. Кому-то бывает легче спрятаться, но для меня это было еще более ужасной пыткой. А что, если оно рядом, стоит тут, ты его не видишь, а оно стоит и смотрит на тебя? Ну уж нет. Какой бы ужас ни предстал передо мной, лучше, если я буду видеть его, чем оно меня.
Звуки так больше и не появлялись. Я даже не заметил, когда мы успели расслабиться так, что уснули. А ведь так и произошло. Мы уснули, спрятавшись впятером за печкой, между лежанкой и кроватью, накрывшись сверху одеялом. Последнее что я помнил – это когда я попытался разжать пальцы, которые впились в кочергу, и мне стало вдруг больно. Пальцы не разжимались. С большим трудом преодолевая боль, я смог разжать их. Я впился ногтями себе в ладошку, оставив на ней кровавые следы. Пот попадал в эти маленькие ранки, и их неприятно щипало. Кажется, я успокоился уже до такой степени, что чувствовал боль и ломоту в ногах. Больше я ничего не помню. Проснулся я оттого, что тетя Таня стояла надо мной, а мама заправляла одеяло на лежанке. Мы решили выглянуть из-за печи. В окна пробивался первый свет. Еще не было светло, но ночная темнота уступила место светлеющему небу, а в избе сменилась явственно проглядывали очертания предметов. Приближался рассвет. Дверь из коридора в избу была лишь чуть-чуть приоткрыта. А вот люк под столом, ведущий в подпол, снова оказался отброшен в сторону. Интересно, почему мы этого не услышали? Его сдвинули настолько тихо, что мы... Или это было сделано, пока мы спали? Мы почти не разговаривали. Все и так было понятно. Мы решили собрать необходимые вещи и как следует отоспаться у соседки. Возможно, даже до самого обеда.
Баба Нина, несмотря на ранний час, согласилась нас принять у себя и устроила нам лежанки в большой комнате. Пока мы обустраивались, тетя Вера с мамой в красках рассказывала соседке о произошедшем. Та лишь поддакивала, качала головой и все время восклицала: «Во как!» Вообще, я чувствовал себя неуютно. Не знаю, почему именно, но мне не хотелось спать в чужом доме. Но все же я понимал, что лучше заснуть на чужом месте, чем всю ночь не спать из-за неизвестно кого, разгуливающего по коридору, на чердаке и в подвале. С этими мыслями я устроился на лежанке вместе со всеми, и мы уснули. Я ни разу не проснулся и не видел никаких снов. Когда же меня разбудили, был почти полдень. Оказалось, что пока я спал, тетя Таня уже ходила в дом на разведку и даже успела навести порядок. В коридоре оказались сбиты в кучу все половики и разбросаны какие-то тряпки с чердака. В доме все было в порядке, не считая открытого подпола. На чердак она забираться не стала, а свалила груду тряпок в клити.
Когда я встал, все уже сидели за столом и пили чай. Бабушка с тетей Таней решили отблагодарить бабу Нину тем, что помогли ей напечь гору пирогов из нашей свежей муки. Разговор вновь зашел о вчерашнем:
– Так и не знаю, что вам теперь делать. А делать что-то нужно.
– А что тут сделаешь? Я ведь и не знаю тоже.
– А может, само пройдет? Как болезнь какая-нибудь?
– Вот еще, я на своем веку про такое слышала, не кончается оно...
– Как так, теть Нин? А что же?
– Ну, плохо... Да ты не думай. Тут что-то узнать надо, у этих... Заболотных колунов, чудских.
– А как? Если их и не осталось совсем?
– Надо вот что, все же к Воробьевой-то сходить.
– Нет уж, я не пойду, – сказала Вера.
– А я пойду, я из сестер старшая, войну в детстве видела, я к ней схожу, я скажу ей… – В голосе тети Тани впервые слышалась неувренность.
– Да ты, Танюшка, не бойся, я с тобой схожу, вместе с ней и поговорим.
– А я и не боюсь, Теть Нин, сходим, значит!
– И я пойду, я тоже не боюсь, – вставил зачем-то я.
– Вон какой храбрый внук у бабушки-то, ничего не боится, золотиночка.
Хоть мама и тетя Вера и пыталась меня отговорить, но видимо, им и самим стыдно было перед соседкой излишне меня опекать. А я... Что я? Не сказать, чтобы я не боялся. Боялся, еще как. Что эта Воробьиха там скажет? Куда пошлет? Опять в лес с записочкой? Но мне, как и всегда, было любопытно. Иной раз мне даже становилось стыдно за свое любопытство. Люди в таких ситуациях переживают, боятся за своих, а меня сильнее всего одолевает желание все разузнать, хотя и не только оно. Я потому и начал проситься, что чувствовал себя каким-то беспомощным и слабым, словно маленьким ребенком. Единственный мужчина в семье пока что – да и тот вместе с тетками за печкой с кочергой прячется. Хотя с другой стороны, кто бы поступил иначе? Дым. Точно... Он бы точно повел себя по-другому, хотя даже он таких вещей побаивается и старается держаться поодаль. Но уж с кочергой он бы за печкой прятаться точно не стал. Дядя Вася, охотник, тот тоже вон был в лесу, когда дядя Гена и Степа Кургановы тройку слышали. Хотя нет, он, кажется, ушел раньше. Да и Кургановы испугавшись были очень сильно. Дядя Гена пил... И другие боятся. Значит, все же все боятся. Просто каждый по-своему реагирует. В меру своей сдержанности. Ну значит, и мне бояться не стыдно. Но все же сходить надо, обязательно надо. Хоть чем-нибудь помогу. Хотя бы рядом постою, вместе ведь не так уж и страшно. И любопытно. Жутко любопытно. Как она живет? Так же, как и все, или как-то по-особенному? Как обычно вообще живут ведьмы? Такого ведь ни в сказках, ни тем более в книжках нет. Да и в школе не расскажут. Кто его знает, как они живут на самом деле... Надо непременно посмотреть.
– Да не поможет она. Не поможет!
– А кто ее знает, все-таки выручить из леса-то согласилась же?
– Как так? В лес Верочка ходила... Там такие страсти творились!
– Да я помню же!
– Ну? Ничего же у них не получилось! Вот они и вернулись.
– Зато сама-то она потом в лес пошла, и в ту же ночь Шурушка-то и вернулась! Правильно ведь я говорю, а? В ту же ночь ты вернулась?
– Кто?
– Ты.
– Да плохо она теперь понимает, не всегда...
– Чего же?.. Понимаю я.
– Помнишь, ты в гостях у них была? Там, в лесу которые?
– Да чего же не помнить, в лесу у них терем стоит. Помню.
– Ты в какой день вернулась от них?
– В тот же.
– Как в тот же-то, мама?
– Дак как заблудилась, он и подъехал да говорит: «Пойдем с нами, ждут там!» Я и поехала, а потом вернулася... Когда я на пиру-то была, и сказал, что меня обратно ждут. В тот день и домой пришла.
– Ага.
– Опять двадцать пять!
– Ну, что у нее спрашивать, что ее мучить?
– К Воробьихе идти надо, точно говорю. Вот мы с Танюшей и пойдем, верно?
– Верно, да только вот сегодня надо, после обеда, может?
– А почему и нет, а ночевать – у меня переночуете, если что.
– Да я даже не знаю, теть Нин.
– А чего не знать?
– Ну, плохо это, а вдруг оно, это все... И к вам сюда... В избу придет?
– Другой бы испугался и отказался, а я не спугаюсь. Так что ночуйте у меня. Другим, может, и худо будет. А мне не будет.
– Да как же так, теть Нин?
– Не спорь, больше тебя никто непримет, да и плохо, правда, может, а я сама... Добровольно… Согласная я... Так что у меня ночевать будете.
– Спасибо вам, теть Нин, не бросила в беде, соседушка!
– Ничего-ничего, мне хоть все компания, веселей жить, чем одной.
– Значит, после обеда?
– После обеда!
Мы все пошли домой через дорогу. Стоял солнечный день, хоть и прохладный. Теперь с каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Баба Нина стояла у калитки и смотрела нам вслед, словно провожала в дальнюю дорогу, хотя жили мы напротив. Стояла и смотрела. И что-то мне в этом не нравилось... Она хоть и помогала нам, но мне всегда казалось, что у нее какой-то свой личный интерес. Другой.
Дома было тихо, спокойно и привычно. Все как обычно, словно ничего и не происходило. Из окошка падал дневной свет, с кухни доносился треск растапливаемой печи, а по дому все так же важно расхаживал Васька. Интересно, подумал я, а как это видят животные? И видят ли они что-то вообще? В этот раз Тима лаял, а в предыдущие нет. Коту вообще, судя по всему, по барабану. Хотя может, и он был напуган, просто куда-нибудь спрятался – и всего делов. А может, и вовсе для него это не является ничем страшным? Скрипы – и скрипы, разве он понимает? Он боится лишь других крупных животных да бабушкиного веника.
Бабушка. А вот ей, кажется, с каждым разом становилось все хуже и хуже. Она все реже приходила в себя и все больше несла какую-то околесицу. Сначала она пыталась разговаривать с какими-то людьми, которых никто не знал, с каким-то Васей. Просила, чтобы ему передали, что баня натоплена, а то остывает уже. Потом и вовсе что-то бубнила себе под нос и никак не желала отзываться нам. Я даже попробовал с ней поговорить, пока никто не обратил на это внимание. Обычно мне не разрешали заводить с ней «такие» темы, потому что все думали, что если она об этом не будет говорить, то побыстрее все забудет и вернется к нормальной жизни. Но все были заняты на кухне и во дворе, а я остался с бабушкой в спальне.
– Чего они там, чего они?
– Кто?
– Да они... Там… Чего делают-то?
– Обед готовят, а Вера скотине пошла дать.
– А-а-а... А эти чего сидят?
– Кто?
– Да вон, в фуфайках.
– Кто в фуфайках?
– Да вон, они, чего сидят-то? Чего им надо?
– Бабушка, ты про кого? Нет же здесь никого!
– Да вот же сидят!
Если бы такое произошло ночью, да еще и слышался бы хруст или шорох, у меня бы сердце в пятки ушло. Но это было днем. За окном светило яркое солнце. Было, конечно, немного не по себе, но страха не было. Я даже встал и подошел к креслу, на которое указывала бабушка. Поводил по нему руками, присел на него: а вдруг там правда сидел бы кто-то невидимый? Но ничего не произошло, да и сам я ничего не чувствовал. Чудится. Может, и в остальные разы так же было? Кто-то шуршал там... Может, лисица пробралась, а тут и бабушкины видения под руку? Хотя кто тогда был на веранде? Кто открыл крышку подпола два раза? Кого я видел на чердаке? Нет, нет... Все же что-то не так. Но и бабушка, видимо, не просто что-то видела, а действительно потихонечку сходила с ума.
Вскоре мы сели обедать. Бабушка опять странно себя вела, она присела за стол, огляделась по сторонам, затем вышла и вернулась обратно со стопкой тарелок.
– Ты чего опять, мам?
– А чего они? Пусть тоже с нами кушают.
– Да кто хоть у тебя опять-то, ну?
– А чего? Чего они сидят-то? Пусть тоже!
– Да нет же никого!
– Да как нет-то? Вон же сидит один, а вон второй.
– Где, где? Покажи!
Бабушка указала пальцем в сторону стула у порога. Тетя Таня встала, подошла к стулу, осмотрела его со всех сторон, а затем села.
– Ну? А теперь где?
– Да вот же, рядом стоит.
– Тьфу ты! Едрена вошь!
– Нечего, нечего с ней о том разговаривать. Без толку!
– Ну, как же так-то? Как же это в голове так? Вот мне бы если сказали, что никого нет, а я бы что-то видела, я бы уж, наверное, прислушалась бы к остальным.
– Ну, никак, видишь, это в голове уже, она половину не понимает, никак.
– Нет, дак вот я просто же говорю, размышляю.
– Ну да…
– Если бы я видела кого-то, а мне все твердили бы, что нет такого, я бы, там, подошла бы, руками бы поводила, поняла бы, что кажется что-то... Али еще что… А она как баран упрется: нет, есть – и все! Ну что такое!
– Ну все, видно уже, что она половину слов даже не понимает, сидит да бубнит, за ней теперь глаз нужен, она так и чего лишнего сделать может.
– Ой, что и за напасть, к какому хоть доктору да к какой хоть бабке идти...
На слове «бабка» все немного поутихли, потому что вспомнили, что после обеда идти к Воробьихе. Мама с тетей Верой останутся дома, а мы с тетей Таней зайдем за бабой Ниной и пойдем до Воробьевой избы. Отобедав, мы так и сделали. Баба Нина, увидав нас из окошка, сразу же зашумела в коридоре и защелкала замками, затворяя избу.
– Сейчас, милки, сейчас, золотиночки, только закрою!
– Да не спеши, теть Нин! Не на поезд!
Когда она вышла за калитку, мы хотели уже двинуться в путь на деревню, в сторону нужного нам дома, как соседка нас остановила.
– Нет, нет! Не здесь, в обход пойдем, по полю!
– Не поняла…
– По полю, за деревней!
– А зачем хоть?
– Надо так, так лучше будет.
– В обход идти?
– Да, с огорода к ней зайдем, с огорода, через двор!
– Зачем же это, теть Нин?
– Надо так! Надо, чтобы дурного не сделала, не успела!
– Ну, я не знаю, кто ж в чужую избу со двора... Как воры…
– Не воры, не воры... Мы же не воровать идем, зайдем – и сразу к ней!
И мы потащились в самое начало деревни. До полей. Пока мы шли, тетя Таня смеялась с нашей соседкой, вспоминая молодость и старый сельский клуб, как все собирались посмотреть фильм, когда раз в неделю приезжало кино, и прочие вещи, которых я уже не застал. Завернув на поля, мы пошли по грунтовой пыльной дороге, которая тянулась вдоль всей деревни по задворку. Я рассматривал наш дом с большого расстояния и с непривычной стороны. Отсюда было хорошо видно, что наш сарай заметно покосился. Уже виднелся и дом Воробьихи. Мы повернули к нему по уже раскопанному и убранному полю. Через него мы добрались до маленького огорода, не огороженного забором. В нем все было запущено, все поросло травой и какими-то цветущими травами, только у избы стояла яблоня, возле которой была уже проржавевшая бочка с водой. Весь дом обветшал, окна ушли глубоко к земле, их даже до середины закрывала высокая трава. Он был угнетающе мрачным. Когда мы подошли ближе, то увидели, что дверь во двор была открыта.
– Ну? А че хоть у тети Дуни двор-то открыт?
– Пойдем-пойдем, он у ней всегда открыт.
– Всегда? Зачем хоть? Как не боится, что к ней заберутся!
– А кто к ней заберется?
– Да мало ли.
– Пойдем, пойдем.
– Куда? Что, прям через двор, что ли?
– Да, надо так!
– Может, хоть позвать ее для приличия или в окно постучать?
– Нет, не надо, не бойся.
Мы поднялись по рассыпавшимся ступеням и вошли в темный, едва освещенный двор. Потом, пройдя по коридору, без стука вошли в избу. За пустым сидела сгорбившаяся старуха, деловито уставившись на стенку. Мне показалось, она даже не заметила нашего появления. И тут Баба Нина начала почти надрываясь причитать что было сил:
– Дунечка, миленькая, о помощи тебя просили, выручить – выручила, но не до конца… Как же так, Дунечка, пропадет же человек без тебя! Обязалась ведь, а до конца не сделала! Люди страдают, а ты обещалась, не прогонишь же нас с избы, миленькая, некуда нам пойти больше, на тебя вся надежда, уж коли сама-то сказала, дак и до конца дело бы не худо сделать! А то не иначе как обманула людей, получится.
Старуха медленно встала из-за стола, словно только сейчас возвращаясь в реальность и вообще понимая, что происходит, и лицо ее на глазах изменилось. Она помахала правой рукой сбоку, словно отгоняя кого-то навязчивого.
– Ах ты, елдыга ты подковыристая!
– Ругаться ругайся, а мы ведь тебя молить пришли, ругайся, но помочь помоги, сама ведь сказала, а вон как вышло, вернула, да не до конца, люди страдают, от твоего ведь слова!
– Я плохого не делала, безсоромна ты баба!
– А я все по уму говорю, а с избы прогонишь – дело твое, ярло на тебе висеть будет! Так что давай решать дело это по уму...
Воробьиха резко обернулась в сторону и замахала рукой, закричав на всю избу:
– А ну тише, тише я сказала!
Мы опешили, понимая, что это было адресовано не нам, тогда как в избе помимо нас больше никого не было.
Во всем доме чувствовалось напряжение. Хотя возможно, я надумывал себе больше, чем было на самом деле. Но все же мне казалось, что у нее в доме как-то особенно темно, и свет через окна попадал каким-то уже потускневшим, неживым. Потемневшая и покосившаяся мебель. Почерневшая от гари печка, которую уже, видимо, очень давно не белили. Всюду у нее висели на веревочках сухие веники и какие-то тряпочки, платочки, кулечки. Все как-то невзрачно и неопрятно. Сама баба Дуня Воробьева тоже выглядела отталкивающе. У нее на носу были огромные поломанные очки, сквозь линзы которых глаза казались в несколько раз больше обычного. Они очевидно были больными и тускло поблескивали, как помутневшее стекло. Теперь нетрудно было понять, почему люди боялись смотреть ей в глаза. Да и в самом взгляд ее чувствовалась какая-то забитость и угроза. Как у змеи, которую зажали в угол. Лицо ее подрагивало, она кривила губы, что-то шептала, словно оправдываясь перед собой. В моей душе боролись страх и жалость. Мне и вправду почему-то стало ее жалко. Что-то было в ней от человека, который сам недоволен своим положением, потерянного, но вместе с тем, готового пойти на крайность.
– Нету, ничего нету вам тут!
– Чего нету-то? Что же ты, с избы нас прогонишь?
– Не прогоню.
– Спасибо тебе, ты пойми, мы же с просьбой пришли, не к кому нам больше, никто не поможет. Хочешь, на колени встану просить?
– Не надо мне, нечего тут.
– Так помоги чем сможешь-то? А потом и тебе за это воздастся.
– Что ты тут?
– И тебе будет, говорю, все помирать будем, и всем нам помощь нужна будет.
Старуха, которую боялась почти вся деревня, рассмеялась, обнажив остатки чернеющих зубов, как-то резко и даже с каким-то варварским самодовольством.
– Вот оно что, Нинка. Вон чего захотела.
– Я-то ничего, я за Шуру пришла просить.
– Ну-ну... Нету. Ничего не могу сделать.
– Как же так?
– А вот так.
– Ты же взялась ее с лесу вывести?
– С лесу вывести взялась и вывела, даже когда Верка ваша струсила и сама чуть не сгинула! Пошла и вывела! Вывела, слышишь, ты!
– Ну, коли так, то обман получается, вывела так, что и лучше не стало, а только хуже!
– А я за то не говорила!
– Значит, обманула людей добрых?
– Ничего я не обманывала...
– Теть Дунь, ну бог с этим, я-то не считаю, что вы нас обманывали, вы только скажите, что же теперь нам делать? Спасенья ведь нет! Мама все ходит и видит кого-то, а по ночам все шуршит, шумит, к нам в подпол кто-то забрался, в коридоре и на чердаке кто-то шастает. А один раз и на веранде кто-то бродил... Это как же? Спать невозможно!
– Татьяна!
– Что такое?
– Не могу, слышишь? Не могу! Не могу! И ты, Нинка...
– Что?
– Нет спасенья... Нету, не могу я. Все в дыру попадет, все затянет!
– В дыру? В какую хоть дыру-то?
– Все... Все туда, все пойдем в дыру к ним. Нет сил. А ты прочь, говорю, и без тебя дело улажу!
Старуха замахала рукой перед лицом. Сначала я не очень понял, что она делает, но потом вдруг понял, что ведьма кого-то отгоняет. Кого-то невидимого, прямо перед ней.
– Прочь, и вы тоже, прочь, Татьяна!
Баба Дуня резко вскочила и с неестественной для старухи скоростью вцепилась клешней прямо в руку тете Тане, вереща противным полузвериным голосом:
– Прочь, Танька, прочь, всех утащат, оставьте мамку, тебе же сказали уже, я знаю! Не могу больше ничего сделать! Нельзя!
– Да ты чего, тетя Дуня? Пусти!
– Прочь, беги куда глаза глядят, за вами не помчатся! Беги и не оборачивайся!
– Ты чего? Куда бежать?
– Прочь! Они за вами не помчатся, а коли привяжетесь, то и сами пойдете! Все сляжете, для всех нас в земле рано или поздно дырку выкопают! А ты, Нинка! Стара прохвостка! Держись подальше, держись от меня подальше, слышишь? Не дам я тебе, слышишь? Не дам ничего, как бы плохо при смерти ни было! Не зли меня лучше, лучше не зли.
– Да кто ж тебя злить-то вздумал, Дунечка, что ты, мы ж к тебе с поклоном пришли!
– Ух, вертихвостка!
– Ты что? Прости, если чем обидела, хочешь, на колени встану просить прощения? Хочешь?
– Ох, егоза, ох...
– Что ты, что ты... – Баба Нина тут же упала на коленки перед Воробьихой и схватила ее за руки, ползая перед ней и без конца причитая о прощении, о помощи, о том, что к ней пришли с поклоном и негоже без помощи отказывать людям.
Воробьиха села обратно за стол, посмотрела в мутное окошко, сквозь которое едва пробивался солнечный свет, и уже спокойно, не оборачиваясь на нас, продолжила:
– Не могу. Не могу. Нет меня на всех. Нет на то ничего... Я что смогла, то выпросила, остальное не могу. Я не могу. Больше никто не может. Они своего хотят, не нужно было вообще ее в дом вести.
– А как же, как же мать родную в лесу оставить?
– У нее теперь другой дом. Нет ее здесь, силой воротили, а теперь лучше не будет.
– Дак подскажите хоть, Баба Дуня, как поступить-то? Не в лес же ее обратно отдавать?
Старуха вновь посмотрела на нас полным злости и отчаяния взглядом. Лицо ее вновь скривилось, губы что-то зашептали, а глаза... Глаза даже не шевелились. Словно стеклянные камни.
– Нечего тут! Ничего не сделаешь... Подальше держитесь, подальше... Ей все равно срок отведен. Держитесь подальше, чтобы никого с собой в дыру не утащила. Уже скоро ей пальцы свяжут. А теперь все... Теперь уходите! Я все сделала... Что могла... Не могу больше.... Не могу помочь. Нет теперь таких, кто бы смог. Умерли все. И остатки ключей передали, чтобы не мучиться никому больше.
