(Сто рассказов о детстве и юности - 36)
– Айда в воскресенье на пруд, лед уже сошел! – зовет Татка, и ковыряет сапогом отмякшую землю, помогая чешуйчатым стебелькам мать-мачехи пробиться к свету. Холодный апрель кутается в меха цветущей козьей ивы, ветер лохматит золоченые кусты, засевает пыльцой мелкие голубые лужи.
– Не могу, – важно говорю я, нюхая пушистые цветки и пачкая нос желтым, – завтра мы с бабушкой на базар идем.
– Ух ты! – округляет глаза Татка. – А мне можно с вами?
Вздыхаю: хорошо бы вместе пойти, да бабушка небось не согласится. Она и меня брать не хотела:
– И не просись даже, – говорит. – Мала еще.
Боится, что я на толкучке потеряюсь или цыгане меня утащат – нужна я им! Я обижаюсь:
– Как в магазин за молоком меня посылать, – говорю, – я, значит, «большая»! Так не честно! – и губы надула.
Бабушке крыть нечем, но она все равно упрямится. Тогда я хитро захожу с другого боку.
– А сумку тебе кто понесет? У тебя ведь спина больная.
Бабуля скорбно поджимает губы и глядит на меня с сомнением. Почуяв слабину, усиливаю натиск.
– Сама говорила, много всего купить надо.
– Так ведь пасха на носу, – толкует бабушка, – вот и войди в рассужденье: творогу надо? – надо. Сметанки пожирней, маслица… Да кролей еще тащить.
– Кроликов? – радостно ахаю я.
– Ба, мы их купим, да?
– Пора уж, – снисходительно принимая мой энтузиазм, откликается она, – вот-вот трава попрет. Гляди, сама их понесешь!
Уговорила таки, ликую я и скачу вокруг нее:
– Ура! На базар! На базар!
– Разбужу рано, так и знай, – напуская на себя строгость, предупреждает бабушка.
На базар с ранья надо. Еще затемно, поскрипывая и роняя клочки сена, тянутся мимо наших окон вниз по Улановой горе груженые возы – Слободские и Фатьяновские. Под гору лошади норовят прибавить шагу, но возницы опасаясь за булькающие жестяные бидоны и визжащие мешки с поросятами, натягивают вожжи и орут, выпячивая красные губы: «Тпррру-у!» По всей улице хлопают калитки, шаркают боты и галоши – хозяйки, подхватив сумки, поспешают за возами – базар не ждет!
– Ну что, возьмете меня с собой? – Татка возвращает меня к действительности.
– Бабулю спросить надо, – осторожно говорю я.
– Так бежим, спросим, – она оставляет мать-мачеху: сама вырастет, и берет меня за руку.
А бабушка вдруг соглашается:
– Ладно уж, пойдем…
Наутро выходим чуть свет. Зябко, лужи в ознобе. Татка, привалившись к забору, ждет нас, зевая и ёжась:
Мимо едут телеги, пятная городской асфальт ошметками рыжей деревенской глины, тарахтят мотоциклы с колясками, осевшие под тяжестью наваленного добра. Улица, запруженная людьми и машинами, стекает вниз широкой пестрой лавиной. Мы тоже вливаемся. Сверху, обгоняя нас, движется небо. Ветер рвет облака в белый дым. Голые ветки придорожных лип энергично машут нам вслед.
У бабушки на плече сумка, у меня на локте круглая корзинка, выстланная сеном, а у Татки руки в карманах.
– Знаешь, что у меня есть? – хвалится Татка и достает новенький полтинник. – Мамка дала! Петушков на палочке купим, ирисок, пряников, – перечисляет она. – Эх, наедимся!
На базарной площади – народищу! В открытые железные ворота валом валит люд с ящиками, кулями, узлами. По обеим сторонам от входа тянутся длинные деревянные столы. Слева торгуют картошкой и луком, справа – молочным, а прямо – против магазина потребкооперации – мясным.
Нам направо, туда, где громоздятся рассыпчатые горы творога и желтые масляные глыбы с воткнутыми в них разбойничьими ножами.
– Смятана совхозная, маслице топленое, молочко с утренней дойки! – певуче голосят торговки – здоровенные бабы, обвязанные поверх пальто простынями вместо фартуков, и хватают покупателей за рукав.
– Покушайте творожку! – бабы суют нам под нос пахучую щепоть, – пух, а не творог!
Но бабуля не дает себя уговорить и тащит нас вперед. Молочницы настырные, но бабушка непреклонна.
Наконец влажные зерненные горы позади. Возле румяной тетки в мохеровой шапке мы останавливаемся. Перед ней эмалированный таз, прикрытый марлечкой от пыли и сора. Хозяйка зачерпывает ложкой из под марли и подает ее бабушке:
– Пробуйте.
Творог желтый и плотный, как масло. Бабушка вдумчиво жует, кивает одобрительно и лезет в сумку за стиранным целлофановым пакетом.
– На пасочку берете, – понимающе кивает продавщица и сочно шлепает на весы тяжелый пласт, прослоенный розовыми пенками топленых сливок. – Масличка еще возьмите, – радушно предлагает она. – Гляньте какое, со слезой.
Бабушка согласна и на масло, и на баночку сметаны, которая с ложки не капает – комком висит. Накупив всего, идем дальше.
– Верба! Вербочка жабынская! Из Макарьевской пустыньки! Верба свяченая! – кричат с телеги, заваленной ворохами веток с жемчужно-желтыми барашками.
– Ба, а свяченая – это как? Светится она что ли?
– Не приставай, – бормочет бабуля, направляясь прямиком к телеге. Вокруг толкутся старухи, благоговейно трогают веточки шишковатыми сморщенными пальцами.
– Вербное нынче, – шепчет мне на ухо Татка, – праздник большой… церковный.
Бабушка покупает несколько прутиков, перевязанных тесемкой.
– Зина, голубушка, с праздничком! – восклицает, обернувшись, одна из старух. – Давно не видались…
Сердце у меня падает: ну все, теперь мы тут до вечера застрянем… Бабушки заводят обстоятельный разговор о болезнях и видах на огурцы. Мы с Таткой мученически переглядываемся, мнемся с ноги на ногу. Базар гудит и манит соблазнами.
– Ба, – робко встреваю я, – можно мы с Таткой пока петушков купим? Она нас отпускает.
Радость свободы толкает нас в спину и под коленки. Мы бежим мимо оскаленных свинячьих голов, мимо пахнущих чесноком, пластов сала: «Берите сальца на разговенье!», мимо открытых мешков с комбикормом и клеток с курями, мимо автолавки, чьи борта завешены халатами и махровыми полотенцами…
Базар редеет. Вот уж и ограда. Вдоль нее наставлены телеги, фыркают лошади, пахнет потной упряжью, навозом и табаком. Мужички покуривают, бабы точат лясы и лузгают семечки – вся земля в пегой шелухе. Леденцовых петушков нигде не видно – должно быть мы не туда забежали.
– Ой, цыгане! – Татка толкает меня локтем в бок. Среди телег бродят смуглые тетки в широченных сборчатых юбках и красных платках, пристают к деревенским – те лениво отбрехиваются.
Между облепленных грязью тележных колес лазят их чумазые дети. Выпестованный бабулей страх сжимает сердце.
– Пошли отсюда, – тороплю я.
– Стойте красавицы! – шуршащая и звенящая куча тряпья преграждает нам путь. Глаза у цыганки под низко надвинутым платком черны, будто смола в них кипит.
– А купите котика, – сверкнув золотым зубом, говорит она, выхватывая из складок необъятной юбки тощего белого кота – почти котенка. Держит его за шкирку и показывает нам. Поджав хвост, кот безвольно болтается, покорившись своей участи, и смотрит на нас несчастным голубым глазом.
– А почем? – растерявшись, спрашивает Татка.
– Рупь, – нагло ухмыляется цыганка, не сводя с нее глаз. – Берешь?
– У меня столько нету, – бормочет Татка и прячет руку с денежкой за спину.
– Ну полтину давай! – наседает та.
Татка пятится и мотает головой. Мне очень страшно.
– Не дашь? – недобро усмехается цыганка. – Тогда я его задушу, – и стискивает грязными пальцами тощую кошачью шейку. Глаза у кота закатываются, из разинутой пасти выходит мучительный хрип.
– Не надо, тетенька! – в ужасе молю я.
– Пустите его! – орет Татка и наскакивает на подлую убийцу.
– Деньги давай! – нагнувшись к ней, шипит цыганка, и, швырнув ей полудохлого кота, быстро уходит.
Заливаясь злыми слезами, Татка кое-как возвращает горемыку к жизни. Спасенный жалобно мяучит, надрывая нам сердце.
– Что с ним теперь делать? – я тоже чуть не плачу.
– Возьми его себе, – просит Татка, – у нас же собаки!
– А у нас уже Тишка есть. И Шарик тоже. И бабушка не позволит…
Судьба кота висит на волоске.
– Может, просто отпустим его? – нерешительно предлагаю я.
– Ни за что! – всхлипывает добрая Татка, крепко прижимая к себе страдальца.
– Тогда давай отдадим кому-нибудь.
Белого котика никто не хочет. Торговки сметаной и салом бранятся и гонят нас прочь. Покупатели ворчат: «Тут продукты! А вы со своим блохастым…» Мы обходим ряд за рядом, теряя надежду – люди злы, жизнь сурова. И бабушка наверно уже волнуется.
– Может, вон туда зайдем? – я киваю на вывеску «КООП Магазин». – Вдруг им кот нужен.
В «Кооперативном» дают мослы, и полно народу. Продавец – небритый дядька в заляпанном кровью фартуке, занят, ему не до нас.
– Дяденька… – робко зову я, – возьмите котика, он хороший, он вам будет мышей ловить.
Хресь! – мясник, высоко занеся топор, с хрустом разрубает мосолыгу – прилавок подпрыгивает:
– Какого еще котика? – бурчит он.
– Пошли отсюда, – шепчет Татка, и тянет меня прочь, испуганная хищным блеском лезвия.
Я молча отпихиваюсь и показываю дядьке кота.
– Эге! – говорит он, и прямо с топором надвигается на нас. – Вы где его взяли?!
Я бормочу про цыганку, но продавец не слушает.
– Это ж наш Снежок! – обрадовано говорит он. – Два дня как пропал…
Водворенный за прилавок Снежок, стремглав бросается к своей миске и быстро-быстро убирает в живот скисшее молоко. Мясник и покупатели смеются.
Освобожденные, мы выходим на базарную площадь. Бабушка в конце молочного ряда взволнованно озирается.
– Где ж вас носит?! – напускается она на нас.
Мы наперебой рассказываем про Снежка и цыганку. Бабушка сперва пугается, потом сердится, потом смеется и наконец велит нам идти следом – кроликов покупать.
Кролики – рыжие, белые, серые – сидят в ящике из реек, грызут сохлый хлеб и соломенную подстилку, носами дергают.
– Хороши трусики! Выбирайте, девки, покрасивше! – балагурит хозяин, веселый дед в телогрейке.
Мы с Таткой заглядываем в щели: ах, какие лапочки! Ушастики милые!
Белых бабушка брать отказывается – дохнут часто. Рыжие ей не по нраву. Серых возьмем, как всегда.
– Мне вон тот со звездочкой на лбу нравится, – говорю я Татке.
– Этот самый крупный, – замечает дед и, крепко взявши зверька за уши, вытаскивает его на свет. Кролик егозит лапами – удрать норовит.
– Бери, – подмигивает мне дед, – из этого зверя к зиме знатная шапка вырастет!
– Как шапка? – удивляюсь я.
– Ну не шапка, – покладисто соглашается он, – шубка.
– Шутит дедушка, – думаю я и улыбаюсь в ответ.
Бабуля, пощупав в ящике, выбирает еще двоих.
– И вон того, серебристого возьмите, – советует Татка. Берем и его. Ноша моя делается тяжела, кролики возятся, устраиваясь в сенном гнездышке. Сверху обвязываем корзину платком, чтоб не выскочили.
– Давай помогу, – говорит Татка и хватается вместе со мной за витую ручку.
Базар уже расходится. В рядах сворачивают торговлю. Громыхая пустыми бидонами, выезжают за ворота телеги. Бабы на возах, роются в мошне с довольными лицами. Покупатели медленно тянутся в гору, из сумок торчит верба. С Сабининой горы наплывает на пустеющую площадь дальний колокольный гул, покрывая воскресное утро благостью. Бабуля налегке идет впереди, мы тащимся следом.
– Вот молодцы-то! Бабушкины помощницы! – громко нахваливает нас чужая старушка, притулившаяся со своим товаром за воротами. На клеенке у ее ног разложена всякая мелочь: пуговицы, прищепки, книжки, мешочек гороха и синее игрушечное ведерко, полное светло-коричневых сахарных петушков, рыбок, белок.
Я сглатываю слюнки. Татка отводит глаза. Бабуля останавливается, ждет нас.
– Никак внучки? – спрашивает торговка.
– Бабушка гордо кивает. Она вынимает из сумки кошелек, отсчитывает двадцать копеек и покупает двух петушков – одного Татке, другого мне.
P.S. Дорогие читатели: Елена, Татьяна, Оксана, Тина и другие. Я уезжаю на три недели, в течение которых не смогу выкладывать здесь новые рассказы. Вернусь в начале октября. До встречи! :)