- Приехал! Приехал ... - Клаудина заглядывает в номер, глаза подвытаращены от возбуждения. Психика человека поразительно пластична. Она защищает от перегрузок. Приехал Федерико Феллини, лично, за девяносто километров, чтобы встретиться со мной. Событие? Ошеломляющее. Но что теперь, в обморок падать? Нет. Приехал и приехал. Сейчас я к нему выйду.
За окном 30 градусов жары. Значит, надо быть одетой в светлое. Я надеваю белый костюм и смотрю на себя в зеркало. Жаль, что мы не встретились двадцать лет назад. Но как есть, так есть. Хорошо еще, что живы и встречаемся по эту сторону времени. Могли бы и по ту.Я выхожу из номера. Клаудиа — впереди указующей стрелочкой. Прошли коридор. Вот холл. Еще шаг — и я его увижу. И вот этот шаг я не могу ступить. Остановилась.
— Вы что? — шепотом удивилась Клаудиа. Я молчу, как парашютист перед открытым люком самолета. Надо сделать шаг. И я его делаю. Маэстро сидел на диване, глубоко и удобно вдвинувшись в диванные подушки. Я поняла, что это он, потому что больше некому. Рядом тощенький Манфреди с женой и пятилетней дочерью. Жена, дочь и Манфреди исключаются. Значит, то, что остается,
— Федерико Феллини. Я подошла. Он поднялся. Я проговорила, глядя снизу вверх:
— Каро Федерико, мольто грация перле флере... Он выслушал, склонив голову... Когда я закончила, воскликнул радостно с итальянской экспрессией:
— Послушайте! Она как две капли воды похожа на крестьянок из Романьолы. Я поняла, что это хорошо. Это, как если бы он сказал: она похожа на мою маму или на мою сестру. Что-то свое. Для Феллини Романья — самое драгоценное место на земле. Я согласна быть похожей на собаку из Романьолы, не только что на крестьянку. Федерико обнял меня, и через секунду мне казалось, что я знаю его всегда. Я успокоилась и села рядом. Потом поняла, что это неудобная позиция: я буду видеть его только сбоку, и пересела напротив. Федерико тем временем стал объяснять смысл нашей встречи. Он говорил то, что я уже знала: проект фильма о России, он — не журналист и не публицист, России не знает, путешествовать не любит и так далее и тому подобное. Он хочет со мной поговорить и что-то для себя прояснить. Я незаметно разглядывала маэстро с головы до ног: из ушей, как серый дым, выбивались седые волосы. Мощный лоб мыслителя переходил в обширную лысину, а после лысины седые волосы ниспадали на воротник, как у художника. Непроходимая чаща бровей, и под ними глаза — крупные, с огнями и невероятные. Пожалуй, одни глаза подтверждали космическую исключительность. А все остальное — вполне человеческое: под легкой рубашкой белая майка. Зачем, в такую жару? Может быть, у него волосатая грудь? А может быть, он мерзнет? Здесь пора сказать о работе Клаудии. Она не просто доносила смысл сказанного, но перевоплощалась как актриса, была то Федерико, то мной. И нам казалось, что мы разговариваем напрямую, без посредника. Клаудиа угадывала не только слова, но и оттенки слов. А когда возникала пауза — она переводила паузу. Она молчала так же, как мы, и совершенно не помнила о себе. Это высший пилотаж — профессиональный и человеческий. В паре с Клаудией мы могли набрать любую высоту.
— Я благодарна вам за приглашение,— сказала я Федерико.
— Но есть гораздо более интересные русские. Может, вам с ними поговорить?
— Тогда этому не будет конца! — энергично возразил Федерико. И я поняла, он не хочет более интересных русских и не хочет делать фильм о России. В одном из интервью Феллини сказал о себе: «Я поставил шестнадцать фильмов, а мне кажется, что я снимаю одно и то же кино». Это так и есть. И Фазиль Искандер пишет один и тот же рассказ «Чегем». И Маркес всю жизнь пишет свое «Макондо». Большой художник открывает свой материк, как Колумб Америку. И населяет своими людьми. Зачем ему Россия? Чужой и ненужный материк?
— По-моему, это какая-то авантюра,— созналась я.
— Конечно, авантюра! — обрадовался Федерико,
— Но авантюра ищет подготовленных. Ты подготовлена. Я тоже. Но тогда и любовь ищет подготовленных. И поражение. Я подготовлена ко всему. И к авантюре. И к поражению.
— Но о чем может быть это кино? — спросила я.
— О том, как русская писательница разговаривает с итальянским режиссером.
— А кто будет играть писательницу?
— Ты.
— А режиссера?
— Я.
— А сюжет?
— О том, как тебе не достали билет на самолет.
— В самом деле? — не поверила я.
— А почему нет?
— Это он серьезно? — спросила я у Клаудии. Клаудиа пожала плечами.
— Не знаю... Я внимательно посмотрела на Федерико. Он и сам не знает, будет снимать о России или нет. Художник шепчет ему: «Не надо». А авантюрист возражает: «Почему бы и нет»... Мимо нас прошел горбатый человек в ярко-желтом пиджаке и угольно-черной шляпе. На его горбу вздыбилось какое-то приспособление типа шарманки. Должно быть, это был фотограф. Он хотел подойти, но не решился и прошел мимо, как проплыл. Этот человек показался мне обаятельным монстром из фильмов Федерико Феллини. Вокруг Феллини начинали оживать его персонажи, твориться его мир. Из гостиницы мы поехали ужинать. Манфреди сиял. Это был хороший знак. Обычно Феллини не задерживается. Если бы я не была ему интересна — посидел бы пятнадцать минут и уехал.
В ресторане мы расположились на открытой террасе. Море тяжело шуршало внизу. За моей спиной тлела какая-то спираль. От нее поднимался дымок. Клаудиа объяснила: это от комаров. Я вспомнила июнь на даче, комариные артналеты по ночам. Днем комары замирают, а к ночи собираются в боевые сотни и пикируют с изнуряющим душу звуком. И кажется, что от них нет избавления. А оказывается, есть. В капитализме. К нашему столу подошла молодая блондинка в водопаде шелковых волос. Поздоровалась с Федерико. Он радостно подхватился и вылез к ней, и тут же обнял, нежно поцеловал, похлопал по спине. Блондинка была втиснута, как в чулок, в маленькое черное платье. Ее лицо казалось знакомым. Где-то я определенно видела эти волосы, узковатые, немножко подозрительные глаза. Вспомнила! Она играла главную роль в фильме Тарковского «Ностальгия».
Федерико и актриса о чем-то нежно лопотали. Потом он еще раз поцеловал ее на прощание и полез обратно. Сел на свой стул. Дождался, пока девушка отошла, и спросил полушепотом:
— Кто это?
— Итальянская актриса,— так же полушепотом ответила я.
— Ты уверена?
— Абсолютно уверена. Федерико обернулся. Актриса подходила к своему столику, храня на лице и на спине прикосновение великого маэстро. Она не подозревала, что Феллини поздоровался ВООБЩЕ, а с кем? Не все ли равно? За столиком актрисы сидела девушка, обритая наголо.
— Это дочка Челлентано,— сообщила Клаудиа. Дочка была похожа на солдата-новобранца. Форма головы — почти идеальная, но обнаженный череп непривычен. С обнаженным черепом человек жалок. Лучше обнажить любое другое место. Дочка Челлентано засмеялась чему-то, и сходство с солдатом усилилось. Подали сырокопченое мясо с дыней. Мясо было нарезано, как папиросная бумага. Федерико взял нож и вилку и в этот момент увидел, что его приветствует пожилой синьор. Федерико тоже вскинул руку и помахал в воздухе. Синьор подскочил, протиснулся между стульями и склонился к Федерико. Они пообщались. Синьор отошел. Я подумала: сейчас спросит: «Кто это?».
— Кто это? — спросил Федерико.
— Он говорит, что он адвокат.
— Значит, адвокат,— сказала я.
— Он говорит, что написал книгу...
— Значит, написал.
— И я похвалил эту книгу.
— Правильно сделали.
— Почему правильно? — заинтересовался Федерико.
— Человек нуждается в поощрении. А в вашем тем более. Поощрение — это стимул.
— Может быть,— согласился Феллини. Поощрение нужно любителям. А гении обходятся и без поощрения. К Федерико Феллини тянется все человечество, и он не может запомнить всех. Но, как костер, он готов обогреть каждого: обнять, найти слово. Я подумала, если через год мы с ним встретимся, он шумно обрадуется, обнимет, скажет: «Кариссима». А потом спросит: «Кто это?»
— О чем вы хотите говорить? Что вас интересует в России?... Обычно все спрашивают о перестройке и кто мне больше нравится: Ельцин или Горбачев. Ельцина я обожаю, как и все, впрочем. Но для меня конкретно Ельцин не сделал ничего. А Горбачев посадил меня за один стол с Федерико Феллини.
Авантюра ищет подготовленных. Раньше, до перестройки, если бы Феллини захотел побеседовать с русским писателем, ему послали бы секретаря большого Союза писателей. Был такой случай. В семидесятых годах меня возлюбил болгарский журнал «Панорама». Главный редактор журнала Леда Милева назначила мне премию: месяц отдыха на Золотых песках. Приглашение пришло в двух экземплярах: мне домой и в иностранную комиссию на имя председателя. Я пришла к председателю и спросила:
— Получили?
— Получил. Но вы не поедете.
— Почему?
— Это очень большой кусок. На болгарские курорты у нас ездят секретари Союза и классики, которые не умерли.
— Так это я.
— Нет,— отмахнулся председатель,
— Вы еще молодая.
— Но пригласили МЕНЯ. ЛИЧНО. Ждут меня, а явится кто-то другой. Это же неприлично. Председатель подумал, потом сказал:
— Вас все равно не выпустят кое-какие службы. Зачем вам нарываться на отказ?
— А я и у них спрошу: почему? Почему я не гожусь вашим службам? У меня два образования, музыкальное и сценарное, я морально устойчива, ни разу не разводилась. Что во мне не так? Председатель подумал, потом сказал:
— Ну ладно, поезжайте. Я поняла, что те самые службы именно он и совмещает. Одновременно со мной Леда Милева пригласила переводчицу с болгарского. Вся лучшая болгарская литература была переведена этой женщиной. Ей отказали под предлогом, что сразу двоих они послать не могут. На другой день я пришла к заместителю председателя и сказала:
— Если -может поехать только один человек, пусть едет переводчица. Заместитель посмотрел на меня подозрительно и спросил:
— Вы ей чем-то обязаны?
— Нет,— сказала я,
— Мы не знакомы.
— А почему вы пропускаете ее вместо себя?
— Потому что для- меня это отдых, а для нее работа. И в самом деле Золотые пески — не Варадеро. Я в крайнем случае на Пицунду могу поехать. А переводчице нужна языковая среда, контакты, встречи. Заместитель смотрел на меня искоса, будто высматривал истинные мотивы. Он не верил моим словам. Если я отдаю свое место, значит, есть причины, например: я кого-то убила, а переводчица видела и теперь шантажирует.
— Вы можете ехать, можете не ехать. Как хотите. Но переводчицу мы все равно не пустим. Она не умеет себя вести.
— А что она сделала?
— Дала негативное интервью. Переводчица имела манеру говорить правду за десять лет до гласности. Я поехала на Золотые пески. Мне достался столик с болгарским коммунистом по имени Веселин. Веселину — восемьдесят лет. Он нехорош собой, неумен, приставуч. Он говорил каждое утро и каждый вечер: «Заходи ко мне в номер, я дам тебе кофе с коньяком». Я вежливо отказывалась: «Я утром не пью спиртное» или: «Я вечером не пью кофе». В зависимости от времени дня, когда поступало приглашение. Наконец ему надоела моя нерешительность.
— Почему ты ко мне не приходишь? — прямо спросил Веселин.
— Потому что вы старый, — столь же прямо сказала я.
— Это ничего.— Вам ничего. А мне на вас смотреть. Веселин не обиделся. Видимо, привык к отказам.
— Знаешь, я всю молодость просидел в подполье, строил социализм. У меня не было времени на личную жизнь. А сейчас социализм построен, и у меня появилось время для себя.
— А у меня все наоборот. Я всю молодость развлекалась, а сейчас мне хотелось бы поработать. Но с чего я вдруг вспомнила о Золотых песках,председателе, Веселине? Это тоже монстры. Но у Федерико они обаятельные. А монстры социализма — зловещие. Я ждала, что Федерико спросит о политической ситуации в России. Но он спросил:
— Ты хорошо готовишь?
— Не знаю, как сказать,— растерялась я.
— Как есть, так и говори.
— Очень, очень хорошо,— выручила меня Клаудиа. Федерико хотел познать Россию через конкретного человека. Общее через деталь. Я — конкретный человек, Женщина. А что важно в женщине? Не то, как она пишет, а как варит. Подкатила тележка с живой рыбой. Ее толкал официант. Среди полусонных рыбьих туш топорщил клешню громадный краб.
— Вот этот,— указал Федерико.
— Если ему суждено умереть, пусть это будет быстрее. Я пишу эти строчки через две недели после падения КПСС. Я вижу краба, который в агонии топорщит свои клешни. И хочется сказать словами Феллини: если партии суждено умереть, пусть это будет как можно быстрее. Официант отъехал. Федерико посмотрел на Клаудиу и сказал:
— У тебя очень красивое платье. Платье действительно было очень красивое и модное, из лиловой рогожки с вышивкой.
— А у меня? — ревниво спросила я.
— Кариссима! — вскричал Федерико.
— Если я скажу тебе, что я вижу и чувствую, это будет звучать неправдоподобно... Если я скажу тебе... И Федерико начал перечислять качества, которые я в себе совмещаю. Это было поощрение моей жизни, как книги адвоката, которую он не читал. Но все равно я испытала мощный стимул к жизни. Захотелось рано вставать, обливаться холодной водой, честно работать и любить ближних и тех, кто вдалеке. Солнце проваливалось в море. Только что была половина, уже осталась одна макушка. «Умирал красавец вечер». Откуда это? Не помню...
— Вы знаете Евтушенко?
— Евтушенко? Конечно, знаю. Кто в нашей стране не знает Евгения Александровича Евтушенко?
— А что? — полюбопытствовала я.
— Он был у меня на даче. Восхищался. По-моему, даже слишком. Потом, он вышел на берег и стал читать стихи, хотя его никто не понимал. А потом пропал. Мы с Джульеттой испугались, думали, он утонул, стали звонить в полицию. Я представил себе, как на другой день вышли бы газеты вот с такими заголовками...
Евтушенко появился через два часа. Я представила себе нашего мятежного поэта, который ищет бури, как будто в бурях есть покой. Дочка Манфреди что-то шепнула своей маме.
— Она сказала, что переела и у нее проблема с талией,— перевела Клаудиа. Итальянские женщины с пяти лет следят за талией. В десять часов темнеет. Федерико собирается уезжать. Мы провожаем его до машины. Федерико идет, немножко шаркая. В его облике что-то беспомощное, изношенно-хрупкое. Он густо жил. И его семьдесят лет — это концентрат. Если пожиже развести — будет 210. Один к трем. Он обнимает меня и Клаудиу. Позже мы сверим впечатления: это не старческое лапанье. Есть сила, жест, электричество. Его чувства молоды, мозг постоянно тренируется в интеллектуальном труде. Идеи бегут, опережая друг друга. Идеи бегут, а ноги шаркают.
— Манфреди? Где ты, Манфреди? — Федерико потерял в сумерках своего адвоката. Это не просто адвокат. Друг. У Феллини не может быть просто адвокат. Человек-функция. Все насыщено чувством. Это иногда путает дела. Приходится делать то, что не хочется. Во мраке проплыл желтый горбун. Он караулил момент весь вечер, но так и не решился подойти. Авантюра ждет подготовленных. Значит, фотограф недостаточно подготовлен и авантюра не выбрала его. Прошла мимо. А дальше было так: машина попала в пробку, и Федерико вернулся в час ночи. Лег, попытался заснуть, но в это время в доме напротив завыла сирена сигнализации. Одна высокая нота тянулась почти час. Время сна было упущено. Федерико оделся, вышел на улицу. Смотрел, как подъехала полицейская машина. К одной испорченной сигнализации присоединилась другая. Казалось, что в городе воздушная тревога. Федерико стоял во тьме и вое. Впереди была бесконечная ночь без сна. Возле отеля «Дюна» ждало такси. Возле такси — наш бизнесмен. На лбу туча. Это как обычно.Человек — богат. Живет в налаженной стране. Любит работу. Живи и радуйся. Нет. Что-то постоянно гложет его изнутри. Может быть, неудовлетворенность заложена в человеке изначально? Это его горючее. Бензин, на котором можно ехать вперёд и вверх. К смыслу жизни, как к вершине горы.
— Улетаете? — спросила Клаудиа.
— Самолет в 12.30,— мрачно сказал бизнесмен. Я посмотрела на часы. Часы показывали двенадцать.
— А сколько до аэропорта?— Сорок минут. Нависла пауза-вопрос.
— Анна собирает свои вещи,— объяснил бизнесмен.
— Она со вчерашнего дня их собирает. Все раскидано. Краски вместе с бутербродами. С платьями. Все на полу. И дома так же.
— А где Вольфганг? — спросила Клаудиа.
— Улетел вчера.
«К своей девушке».. — подумала я. По лицу бизнесмена ходили тени. Он страдал с силой, свойственной людям до тридцати.
— Я так люблю ее,— неожиданно сознался он.
— А она относится ко мне, как к говну. Мы молчали, придавленные открытой искренностью. Бизнесмен мог бросить несобранную жену и найти другую, четкую реалистку, у которой каждая вещь знала бы свое место. Но он бы не любил другую. Он любил Анну. Анну можно было переделать, переломить, заставить все класть по полкам: еду — в холодильник, платье — в шкаф, краски — в коробку. Но это была бы не Анна. Такая не подошла бы к своему мольберту. Значит, сталкивалось несовместимое: он не мог любить другую и не мог терпеть эту. Бизнесмен был непривычно тих. Как будто случилось несчастье гораздо большее, чем опоздание на самолет. Вышла Анна с огромной папкой, которую она несла за тесемочку. Следом за ней везли на колесиках необъятный чемодан. У Анны было лучезарное лицо счастливой школьницы. Золотой песок на дне ее глаз искрился под солнцем жизни.
— Как дела? — спросила Анна, подходя.
— На будущий год соберемся? Да? Анна прощается, прикасаясь щекой: сначала левой к левой, потом правой к правой. У нас целуют в щеку, а у них в воздух. Щека к щеке и поцелуй в воздух.
— Вы опаздываете,— тихо напоминаю я Анне. Она направилась к такси, переступая со своей угловатой грацией. Перед тем как пропустить Анну на место, муж размахнулся и дал ей пощечину. Анна села в машину как ни в чем не бывало. Машина тронулась. Через заднее стекло мы увидели, как Анна развернулась к мужу и ударила в ответ. Анна не сдала ни пяди своих позиций. С тем машина удалилась.
— Это любовь,— с завистью сказала я.
— Слишком сложно,— прокомментировала Клаудиа.
— А ты где-нибудь видела простое счастье? — спросила я. Клаудиа внимательно посмотрела на меня. Потом задумалась. Наверняка ее собственное счастье где- то страдает под обломками сложностей и взывает о помощи. Но она ни о чем не рассказывает. А вопросов я не задаю. После обеда за нами приходит машина из гаража Беттони, и мы уезжаем из Сабаудиа. Я смотрю на Италию, плывущую за окном машины, и думаю: хорошо, что Сабаудиа был. И хорошо, что кончился. Так я думаю о своей отшумевшей любви. Хорошо, что она была. И хорошо, что кончилась. Все, что не имеет перспектив, должно кончиться рано или поздно. Даже человек.
