Солнце едва выглядывало из-за сырых облаков. Мокрые листья слабо вздрагивали под мелкими каплями. Свежевкопанный крест стоял весь в темных крапинках от моросящего дождя.
Егор в стороне равнодушно провожал взглядом вереницу родных и друзей. Напряженные, вытянутые в линию губы делали лицо недружелюбным, злым. Лезть с соболезнованиями никто не решался.
Могила опустела. Егор подошел к высокому холмику. Стоял без движения, руки в карманах, взгляд под ноги. «Ботинки запачкал,» - мелькнуло некстати. Покачал головой: что за мысли в такой момент? Долго молчал, силясь выдавить хоть слово, потом запрокинул голову и шепнул отрывисто в серое небо: «Не верю! Вернись!» В лицо летела колкая морось.
Кто-то тронул за плечо:
- Пора, Егор. Люди ждут...
Поминки прошли как в тумане. Егор сидел не сняв мокрой куртки, только небрежно вытер ладонью зябкую струйку воды, стекавшую с волос за воротник. Он почти не слышал, кто и что говорил о Наташе. Не хотел слушать: все о ней, как о мертвой. Сам не сказал ни слова, раздражался от шипевших змеями «не чокаются» и «земля пухом», водки не пил. Еле высидел до конца, расплатился с организатором и поехал домой.
Машину оставил у ворот. По тропинке шел будто не в себе: перед глазами вместо четкой картинки - муть. Яркими пятнами расплывались цветы, что жена выращивала на клумбах. «Засохнут теперь», - подумал. И снова, как на кладбище, укорил себя за мелкие мысли.
У двери в дом вынул из кармана ключ и замер. Сил открыть и войти не было. Сел на крыльце, прислонившись к перилам, долго крутил в пальцах холодную железячку. Наташа бы сейчас уже сама вышла, встречая с улыбкой: «Чего ты тут рыщешь, серый волк?»
Серым волком, а чаще просто волчком, она стала звать Егора с первого дня знакомства. Тогда они столкнулись в переходе — он в строгом сером пальто, она — в легкомысленном красном берете: «Осторожнее, красная шапочка! - Не рычите, серый волчок!..»
Дверь почти бесшумно открылась.
- Эй, волчок! - позвал знакомый голос, - на пороге решил ночевать?
Егор вздрогнул — показалось? Обернулся, не веря. В дверях стояла Наташа — живая, только немного бледная. И платье какое-то надела невзрачное, тоже бледное. Егор оторопел:
- Я ведь тебя только что... - договорить «схоронил» не посмел. «С ума схожу, что ли? Призраков вижу?» Егор встал, вошел за женой в дом и подошел ближе — удостовериться, что не пригрезилась. Взял за руку, притянул, стиснул — настоящая. Руки сквозь пустоту не проваливаются, под тканью платья — упругая плоть. Уткнулся носом в ее волосы — мягкие, гладкие.
- Наташка... Наташка, как же... Разве бывает такое?
Жена чуть отодвинулась и смотрела не отрываясь:
- Егорушка, ты же сам просил вернуться, или передумал?
Что-то незнакомое уловил Егор в ее взгляде, а что, осознать не захотел - побоялся потерять случившееся чудо.
- Нет, Наташка! Конечно, не передумал! - он снова, крепче еще, прижал жену к себе, - ты дрожишь. Замерзла?
Наташа отрицательно качнула головой. Егор все же принес из спальни плед, усадил жену в большое кресло перед камином, развел огонь и сел на полу рядом, положив голову ей на колени. Молчали. Тонкие Наташины пальцы пробегали по волосам Егора, гладили лоб. Прохладные, они успокаивали, остужали разгоряченные мысли.
Жизнь, на несколько дней взбудораженная абсурдной смертью и абсурдными похоронами, потекла неомраченно, как прежде. Одно смущало: жену неуловимо, незримо стало окружать что-то зябкое, студеное. Сама она того не замечала — замечал Егор. Прохладные в поцелуях губы, в любую жару холодные пальцы, гаснущий быстро камин, стынущий за минуту только что приготовленный ужин. И цветы. Егор приносил Наташе букеты любимых ею лилий — букеты вяли в тот же вечер, будто подмороженные. Цветы на клумбах вяли тоже, хотя Наташа ухаживала за ними с обычными своими любовью и умением.
Егор списывал все на свою мнительность после «того» случая. Но однажды, зайдя в дом привалился к косяку и стал присматриваться к жене, увлеченно читавшей в кресле. Разве его Наташа была такой бледной? И волосы — такими ли светлыми они были, такими ли длинными? Жена обычно стриглась покороче, это он всегда упрашивал отрастить хотя бы до лопаток. Разве носила она тонкую цепочку, что теребят сейчас ее пальцы? Это он хотел, чтобы носила, а Наташе украшения не нравились. И тут, почувствовав на себе пристальное внимание, жена подняла взгляд от страниц. Егор так любил ее темные, глубокие глаза. Все время ловил согревающий взгляд — хоть на мгновение, да окунуться. Забыть невозможно. Глаза женщины, сидящей сейчас в кресле, оказались прозрачно-голубыми, почти лишенными цвета и оттого холодными. Егор, наконец, понял, что произошло тогда, в день похорон, бросил поднявшейся навстречу жене «я сейчас» и вышел за дверь.
Вернулся он спустя полчаса с двумя белыми лилиями в руке. Сам белый, как эти цветы, протянул их Наташе:
- Прости... Я так боялся тебя забыть, что сделал воплощенным воспоминанием... Но память обманчива, да? Ты все равно уйдешь, станешь другой...
- Да, волчок, память обманчива... не тормоши ее слишком часто. Я останусь тут, - она коснулась ладошкой его груди, - а ты — живи, - взяла из рук Егора лилии, ласково провела пальцем по кромке лепестков, - эти не завянут... Спасибо, что отпускаешь.
Улыбнувшись, Наташа тронула его за плечо, поднялась на носочки и поцеловала. Касание было легким и, впервые за несколько месяцев, теплым. Егор зажмурился, замер, наслаждаясь. Через мгновение он остался в комнате один - только две снежных лилии брошены на полу, где стояла жена.
Через год такие же точно лилии он положил к подножию светлого гладкого памятника. Портрета на камне не было: имя, пара дат и короткая надпись внизу: «Живи в сердце».
Моросящий дождь оставлял на граните темные крапинки. Несмотря на морось, солнце светило ярко, согревая Егора. «Живи-живи-живи», - тихонько шелестели под мелкими каплями листья. Егор запрокинул голову, подставляя лицо грибному дождю, и улыбнулся.