Леха нашел на улице пакетик. Открыл его – а там – Сибирь. Прямо по крошащимся в осени, расползающимися по зиме, улетающими по весне, умирающими летом, - краям ползли отблески старообрядческих храмов, Аввакум на странном змее-самолете сокрушенно разводил руками и падал вниз, и падал ниц, некий странный купец из Рябинового Погоста, где недалеко от Вычегды, а значит и до тебя. И удивительная игрушка-катушка, на обрубках любви, перемещалась силой колокольчиков, цепляясь за вереск чужой страны. И такой близкой пойми. И шел краю пропасти некий старец, где-то пули, настигал его снег, исчезнувшая часовенка в лесу и мои шаги на могиле услышь. Уже пустой.
На его лице возгорался алмаз. Румянец – обожжённых щек. Облитый звук – уходящей рябины сок. На мосточках – в листопаде – изобильно-выборочный – один цвет. Ты.
Вот твой саван. Под слоем снега, убранного рукой сверху. Изредка – серебро. Изредка – сказка. Изредка, ты, цветы, букетик скомканных льдинок, его обрамление снежков - цветов. Сквозь варежки – любви – холод нитяных стяжек. Так – на холсте - вышивка – первоцвет и. монограмма – русский зной января. Когда горит саван распахнутого холста и стекающая краска нисколько не видна.
Когда меня сожгут. Слетятся несколько букв. Их призрачный образ. Оставшиеся усядутся поодаль. Понимая свою ненужность. Из минимализма отпечатков посоха на снегу, волочащейся мантии - еще не понять, что идет монах. Или инок идет. Или необычайный некто, едва волочащий ноги. А посох обрубок палки. А плащ, мантия, одеяние, падение со скрежетом звезд. Тихонько. По плечам. Чем ниже – тем больней – тем любимей.
Найдя пакетик – не закрыть.