(из цикла «И память Каменки любя…»)
Благодатский рудник… Место, где декабристов заключили «в тёмную и вонючую каморку на съедение всех видов насекомых». Работа в шахте на глубине в сто пятьдесят местом вместе с другими ссыльнокаторжными. Наверное, неудивительно, что Волконский здесь впадает в депрессию. «При производстве работ был послушен, характер показывал тихий, ничего противного не говорил, часто бывает задумчив и печален»,- доносят надзиратели.
Приезд жены буквально возрождает его. Вот строки из донесения 16 февраля 1827 года: «Сергей Трубецкой и Сергей Волконский – с приездом жён, сделались примерно веселы».
В сентябре 1827 года декабристов переводят из Благодатского рудника в Читу. Здесь не было шахт, только каторжная тюрьма, где условия жизни были легче. Женщины, естественно, приезжают тоже, здесь и другие декабристки (позднее в Чите появилась даже Дамская улица).
Как переносит жизнь здесь Мария Николаевна? А.Е.Розен вспоминал: «Она никогда не выказывала грусти, была любезна с товарищами мужа, но горда и взыскательна с комендантом и начальником острога». Ещё в Благодатском руднике она показывает характер. Для ходивших полуголыми ссыльных-уголовников она купила холст на рубахи. Начальник рудника, требовавший отчета о расходах женщин, рассердился. «’’Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчать нищету, раздавая по 5 или 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства''. – ‘’В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице''» . Так передаёт свой диалог с ним княгиня.
«Не выказывала грусти…» А поводов для неё было предостаточно! Немногие письма родных не приносят радости. Отец продолжает считать, что она просто поддалась «влиянию Волконских баб, которые похвалами её геройству уверили её, что она героиня, – и поехала, как дурочка», а незадолго до смерти напишет: «Машенька здорова, влюблена в своего мужа, видит и рассуждает по мнению Волконских и Раевского уже ничего не имеет, в подробности всего войти не могу и сил не станет». Мать, до 1829 года не написавшая ей ни строчки, затем упрекнёт: «Вы говорите в письмах к сёстрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю». Она, сама бывшая, как говорили, «более женой, чем матерью», не поняла и не приняла этого в дочери. И только сестра Екатерина, жена Михаила Орлова, чудом избежавшего Сибири, понимает: «Он [Волконский] в её глазах то самое, что Михаил в моих, и не делает ли его для неё ещё более дорогим его покорность и страдания? Машенька сможет ещё найти счастье в своей преданности к мужу, в выполнении своих обязанностей по отношению к нему».
А весной 1828 года придёт страшное известие о смерти оставшегося в России Николеньки. 6 мая Мария Николаевна напишет В.А.Муравьёвой: «Смерть бедного моего ребёнка отняла у меня будущее. А если и меня не будет, что останется чудному и несчастному моему Сергею! …После смерти моего Николино я более, чем когда-либо, хочу полностью разделить судьбу мужа. Видеть его лишь два раза в неделю — свыше моих сил. Я чувствую, что не выдержу этого; душе моей нужен покой, и я могу его найти лишь рядом с Сергеем».
И снова – об отношениях с мужем: «Я чувствую себя намного лучше, с тех пор как у меня душа спокойна. Заботы обожаемого моего Сергея возвращают меня к жизни. Мои боли в груди — нервного происхождения, а Вы знаете, как моральное состояние влияет на эти болезни, они проходят и вновь наступают с одинаковой легкостью» (письмо ей же от 9 ноября 1829 года). «Чудный», «обожаемый» - что-то не похоже на отзывы о нелюбимом муже…
Волконский в Чите понемногу приходит в себя: «На здоровье его я не могу жаловаться... Что же касается его настроения, то трудно, можно сказать - почти невозможно встретить в ком-либо такую ясность духа, как у него», - сообщает Мария Николаевна его родным. Здесь у него появляется новое увлечение – «огородничество». «Здоровье вашего сына очень хорошо, он много занимается своим садиком… У нас есть цветная капуста, артишоки, прекрасные дыни и арбузы и запас хороших овощей на всю зиму… Сергей сделал опыт разводки табака из семян, по размеру листья так же хороши, как и на американских плантациях» (это в Чите-то!) А табак был для каторжан необходим – не только для курения, но и для уничтожения вшей и блох.
В начале августа 1828 года – огромная радость: разрешено снять кандалы с заключённых! «Мы так привыкли к звуку цепей, что я даже с некоторым удовольствием прислушивалась к нему: он меня уведомлял о приближении Сергея при наших встречах». И, как память об оковах, – сделанные из них кольца и браслеты. Их будут свято хранить декабристы и их жёны.
И опять удары судьбы: осенью 1829 года умирает горячо любимый отец («Мне показалось, что небо на меня обрушилось»), а в июле 1830 года у Волконской родилась и в тот же день умерла дочь Софья… Мария Николаевна будет писать родным: «Во всей окружающей меня природе одно только мне родное – трава на могиле моего ребёнка».
А через месяц начинается переход на новое место – в тюрьму, выстроенную в Петровском заводе.
Громадная тюрьма была построена без окон. Женщинам разрешили жить в ней вместе с мужьями. «Я купила крестьянскую избушку для моей девушки и для человека; я ходила туда переодеваться и брать ванну, и доставляла себе удовольствие проводить ночь за тюремными затворами». «Каждая из нас устроила свою тюрьму, по возможности, лучше; в нашем номере я обтянула стены шёлковой материей (мои бывшие занавеси, присланные из Петербурга). У меня было пианино, шкаф с книгами, два диванчика, словом, было почти что нарядно».
Тяжело было жить без света, хотя и шутил Трубецкой, что солнца-женщины заменяют его. Благодаря письмам жён декабристов, в том числе и Волконской, окна в камерах прорубили. В камере Волконских собираются декабристы, Мария Николаевна играет на фортепиано и поёт…
И здесь в 1832 году (наконец-то!) – огромная радость: «Ты явился на свет, мой обожаемый Миша, на радость, и счастье твоих родителей. Я была твоей кормилицей, твоей нянькой и, частью, твоей учительницей, и, когда несколько лет спустя, Бог даровал нам Нелли, твою сестру, моё счастье было полное. Я жила только для вас, я почти не ходила к своим подругам. Моя любовь к вам обоим была безумная, ежеминутная».
Именно в этой «безумной, ежеминутной» любви к детям (может быть, ещё более подпитываемой печальными воспоминаниями о двоих умерших), думается мне, нужно искать ключ ко всему дальнейшему поведению Волконской. Она сама писала: «Первое время нашего изгнания я думала, что оно, наверное, кончится через 5 лет, затем я себе говорила, что будет через 10, потом через 15 лет, но после 25 лет я перестала ждать. Я просила у Бога только одного: чтобы он вывел из Сибири моих детей».
Стремление спасти, защитить детей… Внук Волконской писал: «Когда заходила речь о родине, княгиня Мария Николаевна с покорностью и разумной ясностью говорила: "Моя родина там, где мои дети"».
И тем не менее, когда в связи с бракосочетанием наследника император разрешил детей декабристов принять в государственные учебные заведения, но с фамилиями по отчеству отцов, Мария Николаевна отказалась от царской милости. В своих мемуарах она напишет: «Я вас схватила и стала душить в своих объятьях, покрывая вас поцелуями и говоря вам: "Нет, вы меня не оставите, вы не отречётесь от имени вашего отца"» А Серей Григорьевич писал: «Должны ли дети мои вступить в свет с горькой уверенностью, что отец их купил им житейские выгоды новыми страданиями и самою жизнью их матери?.. Испрашиваю милости не лишать детей моих имени, переданного им святостью брака родителей, имени, которое изгладить в их памяти можно только с уничтожением сыновней в них любви».
Благородство декабристов понято не было. Сибирский генерал-губернатор В.Я.Руперт снабдил их ответы отзывом: «К крайнему огорчению и прискорбию, не мог не заметить, что настоящая милость и сострадание его величества не нашли ни малейшего отголоска в сердцах этих холодных, закоренелых эгоистов»,- и утверждал, что тем самым ссыльные лишили себя «всякого права на какое бы то ни было снисхождение правительства».
24 июня 1835 года вышел указ об освобождении Волконского от заводской работы. Каторга кончилась, начались годы поселения…
Продолжение – в следующей статье. Голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
Карту всех публикаций о декабристах смотрите здесь
Здесь карта всего цикла о Каменке
Навигатор по всему каналу здесь
