Вот и окончены сборы. Мьёльфа ещё раз обвела взглядом пустую избу. Не найдя ничего, что стоило бы взять в дорогу, удовлетворённо хмыкнула и поправила за плечами котомку. Всё-то было при ней: еда, вода, кое-какая одежда, a главное – инструмент да руки. Мьёльфа в очередной раз порадовалась своей гномьей выносливости – ещё бы, не каждому человеческому мужу унести столько на своих плечах – и шагнула за порог.
День стоял ясный, солнце приветливо улыбалось, расцвечивая зелёные холмы золотыми искрами. Птицы радостно щебетали в высокой траве, a под ногами вилась тропинка, ведущая к лесу – и дальше, к большому тракту. До того было вокруг свежо и радостно, что Мьёльфа почти не хотелось плакать, покидая родной дом. Да чего уж – сказать по правде, решение это она приняла давно: ещё когда старый дед Модри рассказал ей про Иглокость. Девушка прищурилась. Вон она эта громадина. Стоит на горизонте, всё так же подпирает небо своей вершиной. Как и тогда… Хороший был дедушка Модри. Любила его Мьёльфа. Трескучий, что хворост, ворчливый, он всегда привечал ребятишек да учил уму-разуму, не назидательно, a по-доброму – так, что аж заслушаешься. Он-то и надоумил Мьёльфу из простой меди украшения делать – да такие, что иной королевишне и примерить не грех. Вообще-то, всех гномов учили кузнечному делу. Кого – подковы ставить заговорённые – вовек не слетит, кого – мечи ковать из особой стали – узорной да крепкой. Девочек – доспех мастерить прочности дивной, шить железными нитями да вышивать золотом. Впрочем, где уж то золото… Нет его во всём Хладокорье: как согнал дракон гномов с насиженных мест, так и они вмиг и обеднели. Только медяки плавить осталось. Даром, что гномьих мастеров испокон веков высоко ценили.
«Покуда жили в Иглокости…», - говаривал дед, - «…злато да серебро не то что на перстах носили – им полы да потолки в кладовых выстилали, да всё в камне узорчатом – голубом да зелёном». На этом месте старый Модри обычно вздыхал, мечтательно задирал голову, глядя на солнце подслеповатыми глазами, да иногда протягивал к нему руку, будто надеясь ухватить золотой кругляш с неба. «Дедко-Модри!» - кричали тогда его внуки, - «Не гляди на солнце, совсем ослепнешь!» Но куда там… Старики-гномы все как один слепотой и кончали, a дети их, наученные горьким опытом, старались и вовсе в небеса не глядеть – хоть своими макушками потолки подпирали.
Странное дело: пожилые гномы сплошь были низенькими да горбатыми. Крючковатые носы их едва не до колен доставали, a уши – иной гном не в каждую дверь пройдёт. A вот дети их были рослы да прямы, носы их уменьшились, уши – тоже. Уж в половину человеческого роста вымахали молодые гномы. Мьёльфе и вовсе на память о предках остались только выносливость да «чутьё на монету» – как повсеместно называлась редкая способность даже в пустующем с виду коробе нет-нет, да и отыскать пару-тройку медяков, a то и серебрушку. Говорят, гномы в горах до сих пор так рудные жилы ищут. Правда то или нет – Мьёльфа не знала, a спросить было некого. Лишней серебрушки, впрочем, она тоже отыскать не смогла, пока собиралась. Да и откуда ей взяться, коли работник один остался и каждую монетку по весу да по царапинам помнит?
Гноме взгрустнулось. Давненько уж разъехались братья: один – искать кузнечное счастье на бесконечной войне в Пограничье, другой в Златовершие горы отправился. Осталась Мьёльфа одна с отцом. Бабка-то в тот самый год в камень ушла, как человеческий путник в их доме ночевать оставался. Недели не прошло по его отъезде – глядь, сидит старушка в своём кресле, железные спицы в руках, a руки – каменные, и сама на глазах окаменела. Погоревали тогда дед с отцом, да и оставили бабку на месте. Так, пройдутся, пыль смахнут, цветам воды поднесут – и ладно. Странный всё-таки это обычай, не гномий – гномы отродясь мертвецам цветов не дарили. Долго Мьёльфа у деда допытывалась да так и не узнала, откуда он взялся. Должно быть, людской.
Матери Мьёльфа почти не помнила – уж как ни долог был гномий век, a от голодных волков в студёную пору мало кто живым добирался. И как-то им было камень глодать? Отец же всё с пацанятами да по хозяйству, так что девочке только и оставалось слушать дедовы побасёнки, a в это время плести себе из металла то снасть, то колечко на палец. Так бы на неё рукой и махнули, кабы не дед. Дед же подозвал разок да показал, как из пары нитей – толстой и тонкой целое ожерелье сделать. Что тут началось! Ни дня ни ночи покою дома не стало – всё Мьёльфа свои нити тянула, прокатывала да прокаливала. И то хорошо: заезжие люди брать стали её поделки – да так и повелось. Кое-кто даже нарочно потом к их дому заезжал: Мьёльфе спасибо сказать да себе иную брошь прикупить. Попадались и чародеи – просили камень заговорённый в кольцо вставить, но Мьёльфа не любила таких заказов: не нравились ей маги людские, не знаешь, на правое ли дело пойдёт твоё творение. Так что руки Мьёльфу кормили. Дорогой большего и не требовалось.
Не раз и не два порывалась гнома отправиться в путь – к самой Иглокости, да только сначала отец не пускал, a после стариков жалко стало: некому было присмотреть за ними. Добрый век они прожили, покуда оба в камень не ушли. Отцу повезло: сразу окаменел, a деду долгие годы пришлось каменную стопу приволакивать. Сначала – стопу, потом и всю ногу. И так – покуда волосы на макушке не застыли мраморной крошкой.
Мьёльфа не выдержала и обернулась: покинутая изба грустно взирала на неё пустыми окнами. Где-то там дед с отцом и остались: один – у печки с ухватом в руках, другой – в собственной постели с протянутой к одному ему видимому золотому кругляшу в небе. Мьёльфа решительно отвернулась и ускорила шаг. Нет уж, «гномы не хоронят своих мертвецов», - так говорят люди. Значит, и лишний раз плакать – не след. С этими мыслями она и ступила под сень деревьев.
***
В лесу было темно и душно. Угрюмый ельник мигом сомкнулся за спиной, стоило Мьёльфе миновать опушку. Недолго думая, молодая гнома отломила узловатую ветвь, ножом срезала все мелкие сучья и, довольная собой, оперлась о новенький посох. Идти стало куда веселее. Сказать по правде, гномы лес недолюбливали, но так уж получилось, что Мьёльфа родилась и выросла у самой его кромки – волей-неволей будешь считаться с таким соседством. Леса к северу были куда холоднее и мельче, a её родина хоть и называлась Хладокорьем, a в последние десять лет окромя мохнатой белой шапки да хрупкого наста зимой здесь ничего и не бывало. Говаривали, конечно, что в Хладовы времена ели промерзали насквозь, так и застывая зелёными и молодыми под ледяной коркой, a лесорубы едва успевали уворачиваться от сыплющихся с хрустальным звоном ветвей… но Мьёльфа едва могла вспомнить последнюю такую зиму. Говаривали и про Северный лес, мол, то край вечной осени, и восседает в нём на ясеневом троне сам Царь лесной, но в это Мьельфе не верилось вовсе. Она вообще мало кому верила на слово. Разве что, дедушке Модри.
Пройдя ещё немного, девушка остановилась. Впереди начинались места чужие, людские. Никогда Мьёльфа не уходила так далеко! По крайней мере, одна, - тут же одёрнула себя девушка. С отцом-то они всяко бывало: наезженным трактом до самой Лукозаводи порой добирались, a то и в Крайний на границе Нореземи могли завернуть. Решительно отогнав дурные мысли, гнома двинулась дальше. «Вот бы до темноты к людям успеть», - подумала она. Ночевать в глухом лесу, пусть и в сытое лето, девушке не хотелось. Откровенно говоря, долгих прогулок Мьёльфа вообще не любила. Не то чтобы совсем уж не приходилось ей полуночничать под еловой сенью, но каждый раз, стоило закату настигнуть её с отцом или с дедом далеко от дома, те живо начинали собирать хворост для костра да озирались с опаской. То ли волков страшились, a то ли мерещился во тьме плач ангъяка. Гному передёрнуло. Нет, случались и среди её соплеменников не слишком любящие родители, но чтобы приносить своего ребёнка в жертву лесному духу и отдавать на съедение дикому зверю… на такое был способен только человек. Уж Мьёльфа-то знала: сколько раз просили её отковать колечко для неживого младенца – мол, наденет на палец да вернётся к жизни не упырёнком, a человеком. Да что уж поделаешь? Гнома не была уверена, что подобное чародейство под силу и самому учёному магу, не то что ей. Да и не было у неё такого таланта. Так, оправит камушек заговорённый – и ладно. Так что куда чаще с наступлением ночи приходилось таких младенцев успокаивать окончательно: не ровен час – войдёт в силу свою нечистую да половину посёлка загрызёт. Девушка с опаской огляделась.
Лес был всё таким же зелёным и душным. Мошкара так и норовила забиться и в нос, и в уши, a солнце, только-только миновавшее середину неба, тут и там пробивалось сквозь дыры в далёких кронах. Решив, что уже достаточно пройдено, Мьёльфа нашла камешек поудобнее и сбросила котомку, откопала среди прочих вещей узелок с припасами и, кое-как устроившись, принялась за еду.
Не успела девушка расправиться с кусочком сыра, как трава под ногами зашелестела, a небо вмиг заволокло тучами. В лесу стало совсем темно. Быстро собравшись, Мьёльфа встала и побрела дальше по накатанной тропке – уж она-то точно выведет к большаку.
***
Дождь лил не переставая. Третий день Мьёльфа брела по колено в грязи. Встречных путников попадалось мало, да и те не горели желанием указать дорогу. Только и оставалось надеяться на клочок пергамента с картой. Карта была старая, потрёпанная – боги знают, где взял её дедушка Модри, но крупные тракты были отмечены аж до самой Карахрамовой тундры. «Должно быть, выронил кто-то из людей, проезжая Хладокорьем», - подумалось Мьёльфе.
Людей она не боялась. Подумаешь, вполтулова выше – зато она куда проворнее и сильнее. Люди же все относились по-разному: кто-то гномов недолюбливал, но случись беда – не преминул попросить о помощи, a кто-то – напротив, ценил, как настоящих мастеров своего дела. Вторых, впрочем, было мало, но и первые хлопот не доставляли, пусть и поглядывали с пренебрежением да расплачивались едва ли не с укоризной во взгляде.
Ливень, тем временем, разгулялся не на шутку: сплошная стена – даже здесь, в лесу – напрочь лишала зрения. Что ещё хуже: она обескураживала: «И зачем только я шагнул за порог?» - думал иной странник. Мьёльфа упорно брела вперёд, боясь признаться себе в том, что и её который день тревожит тот же вопрос. Тут и там колыхались тяжёлые ветви под ударами ливня, a бессердечный ветер трепал густые вершины. Меж тёмных елей то и дело чудились диковинные звери, но стоило приглядеться – и на их месте оказывались то валуны, то валежник, то муравейники. В шуме дождя слышались голоса рыдальцев – скорбных духов в прозрачных плащах. A может, это лишь ветер шумел.
Мьёльфа совсем уж было отчаялась, как ливень внезапно стих, сменившись мелкой моросью. Девушка удивлённо поглядела в небо. Миг – и солнце лизнуло кроны деревьев. «Грибной…», - машинально подумала гнома, подставляя ладонь под разбившуюся радугой водяную пыль. На душе полегчало. Уж не маячили за спиной призраки прошлого, взывая к Мьёльфе, умоляя её вернуться, отдать долг своему племени, покаяться за ослушание. Девушка задорно тряхнула головой, откидывая насквозь промокший капюшон назад. Взгляд её опустился с верхушек деревьев на означившуюся впереди лесную поляну. Там, огороженный невысоким плетнём, стоял невысокий домик, доселе скрытый пеленой дождя. «Людской!» - подумала гнома, - «Стало быть, и до границы уж рукой подать». Девушка выдохнула: авось удастся на постой напроситься. В этакую-то дождливую пору! Потом посмотрела на переменчивое небо и пошла к дому.
Вокруг было тихо. Мьёльфа просунула руку в щель между прутьями, отодвинула щеколду на невысокой – даже ей едва по плечо – калитке и шагнула внутрь. Подошла ближе, осмотрелась. Избушка как избушка. Небольшой деревянный домик, широкое крыльцо, позади наверняка ещё и огородик есть. Мьёльфа поднялась по ступеням и тихонько постучала. На двери перед ней красовался вырезанный ножом гриб. «Грибная заимка, тут что ли?» - Мьёльфа недоумённо почесала макушку. Нет, она, конечно, слыхала про охотничьи да рыболовецкие поселения в Нореземи… но чтобы одинокий дом, да ещё и для грибников? Такое она видела впервые.
Немного подождав, девушка стукнула в дверь ещё раз – уже сильнее. Судя по всему, и этого оказалось мало. Недолго думая, Мьёльфа со всей силы саданула кулаком по доскам и крикнула: «Эй! Есть кто живой?» Никто не ответил. Девушка подёргала дверь, та не поддавалась – явно была заперта на засов, причём изнутри. «Ну и шиш с ним!» - с досадой подумала гнома и уже, было, развернулась, как из-за спины раздался грохот отодвигаемой мебели, звон посуды и приглушённый голос: «Иду-иду!» Мьёльфа обрадовалась.
Наконец, засов лязгнул, дверь подалась – и на пороге перед гномой возник сухонький старичок. Он окинул девушку сначала недоверчивым, но быстро потеплевшим взглядом и сипло проговорил: «Да ты заходь, детка! Тебя как звать-то..? Ась?!» - старик наклонил ухо.
– Мьёльфой, дедушка! – крикнула гнома во второй раз.
– A, Мьёлей… ну, заходь, заходь!
***
Они сидели за невысоким столиком. Мьёльфа совсем разомлела в тепле да в сухости. Насквозь промокший плащ сушился в сенцах, уставленных бочками да кадушками. Гнома почему-то даже не сомневалась в их содержимом – судя по изрезанным ножом стенам, хозяин избы был знатным почитателем грибов. Любил он и жареные, и сушёные, и в супе варёные, и солёные, и маринованные, и свежие, пахнущие лесом и - шутка ли! - нарисованные аль из полена выточенные!
В руках у девушки сама собой оказалась чашка, доверху наполненная золотистым ромашковым чаем - «самым лучшим!» - как говорил старик, изредка забываясь и мечтательно поглядывая на развешенные тут и там на сушку грибы. Он вообще часто забывался – этот милый, хоть и странноватый старикашка. Дедку на вид было лет сто, не меньше – и это по людским-то меркам! Представиться он забыл, a Мьёльфе теперь и неудобно было спросить. Потому-то девушка, несмотря на усталость, напряжённо думала, тщательно выбирала слова, изредка бросая взгляд то в окно, то на золотистый отвар в чашке. Старик, заметил, как гнома нервничает, но так и не разгадал причину и сам предложил чаю, a Мьёльфа и не подумала отказаться, с удовольствием схватив обжигающе-горячую чашку. Ей-то что? Она-то к огню привычная.
– Далеко ль до границы, дедушка? – окончательно разомлев, спросила гнома.
– Ась? До границы? Далече, далече, - дед, сам похожий на сморчок, вновь посмотрел куда-то наверх.
– Да? А хоть в какую сторону? – растерянно спросила Мьёльфа и, невольно проследив за взглядом собеседника, ахнула.
– Нравится?
– Да! – ответила девушка, разглядывая диковинку: гриб такой величины, что в одиночку ни одному гному не унести, - Это вы в лесу нашли? – восторженно спросила Мьёльфа.
– Не-е… Тут вырастил! – ответил мигом утративший глухоту старик.
– Это ж надо!
– Да… Да ты пей, пей, дитятко! – засуетился дед.
Мьёльфа отхлебнула из чашки.
– Действительно, вкусный! – чуть посмаковав, сказала она.
– Пей, пей, дочка… Хорошие травки, хорошо успокаивают!
– Травки?
– Ась? – собеседник вновь наклонился через стол, будто бы не расслышав.
– Тут же одна ромашка, - недоумённо ответила Мьёльфа.
Дед заглянул ей в чашку и в замешательстве забормотал: «Травки… травки-муравки, ай да я! Ай да старый дурак! Перепутал!»
– Что?
Но старик уже и не слышал. Он торопливо пошёл куда-то к стенке. Встал рядом с потрёпанным ларём и, поднатужившись, отодвинул его в сторону, обнажив лаз в подпол.
Дедок торопливо откинул крышку и начал спускаться. Странное дело: из подпола мерцало слабое голубоватое свечение. В последний момент, будто опомнившись, старик посмотрел на Мьёльфу и дрогнувшим голосом проговорил:
– Жди здесь, дочка! Я сейчас… только за картошечкой… A-a-a!
Голова старика исчезла. Послышался грохот. Затем всё стихло. Мьёльфа, доселе растерянно смотревшая на беспокойного собеседника, вскочила, бросила чашку и подбежала к отверстию в полу.
– Дедушка! – крикнула она, - Э-э-эй! Вы меня слышите? – «Не слышит!» - подумала гнома и, недолго думая, стала спускаться.
***
В подземелье было темно и сыро. Лишь мертвенно светились грибы. Большие, голубовато-зелёные, они облепили стены, подобрались к самой лестнице, цепко схватили ступени осклизлыми щупальцами. «Это его и сгубило!» - подумала Мьёльфа, глядя на труп. Старик лежал тут же. Голова его покоилась на камне близ невысокого шкафчика, напичканного какими-то склянками. Из раскроённого черепа сочилась кровь, глаза уставились в потолок. Девушку передёрнуло: так вот как оно у людей происходит! Бр-р!
Откуда-то сбоку тянуло сыростью. Мьёльфа окинула стены тревожным взглядом. В какой-то миг она углядела пожранную грибницей железную ручку. Морщась от отвращения, девушка схватилась за неё и толкнула тяжёлую, обитую железом дверь.
За ней оказалась не то что комната – целый коридор с маленькими ответвлениями по бокам. Пол, стены, потолок – все было устлано грибами. Могильное свечение наводило ужас. Мьёльфа хотела плюнуть на всё, захлопнуть дверь и убежать, но взгляд её невольно зацепился за тёмное пятно на стене напротив. Задвинув мысль о постыдном бегстве подальше, девушка с содроганием сделала шаг вперёд. Потом ещё. И ещё. Под ногами хлюпало. От грибов поднималось лёгкое облачко пыли. Наконец, она дошла до противоположной стены и подняла взгляд. Над ней гигантской шляпкой нависал гриб. Пористое дно его сочилось зеленоватой слизью. Мьёльфа посмотрела чуть ниже и отпрянула: на неё пустыми глазницами глядел череп. Человеческий череп. Девушка похлопала себя по карманам и, добыв носовой платок, протянула руку к находке. Смела зеленоватую пыль.
Под черепом обнаружился полноценный скелет, цепями прикованный к вмурованным в каменную стену кольцам. Глазницы его, и рёбра, и руки, и ноги – всё опутали грибные лохмотья, всё поросло грибами. Страшная догадка осенила девушку. Выронив платок, она помчалась к углублению в соседней стене. В нём обнаружился ещё один скелет, только маленький – судя по всему, детский. Его венчал гриб поменьше. Ещё одна ниша скрывала козий прах с совсем уж мелким - по меркам этого подземелья - грибочком на голове. Проверять остальные стены Мьёльфа не стала, a выскочила из страшной комнаты, пролетела мимо уже утопающего в грибах трупа и, оскользаясь на ступенях, выбралась наверх. Схватив плащ и сумку, да наскоро завязав сапоги, гнома распахнула дверь и стрелой умчалась прочь от злополучного дома.
***
Мьёльфа опасливо выглянула из кустов. Селение казалось вполне мирным. Здоровенная вкопанная в землю ладья днищем упиралась в небо, выпуская из множества щелей лёгкий дымок. Вокруг лепились друг к другу небольшие избушки. Вкусно пахло копчёной рыбой, по улице неторопливо прохаживались люди да всё поглядывали на тучи, то ли радуясь, a то ли страшась чего-то.
Мьёльфа тоже посмотрела наверх. Синь меж кустистыми кронами потихоньку наливалась лиловым. Ночевать в грозовом лесу не хотелось, но и к людям выходить было боязно. Вон, вышла к избушке разок – так теперь, почитай, второй день трусцой по чащобе бежит, да в ночи от каждой дождевой капли вздрагивает. Девушка с тоской поглядела на селение. «A ну как и эти такие?» - надоедливым комаром вилась мысль, - «Погляжу-ка ещё, a там и ясно будет!», - решила гнома и, подхватив спущенную наземь сумку, зашагала лесом.
Идти было недалеко. Совсем скоро кроны поредели, а землю покрыл толстый слой ракушек и гальки. Перед глазами Мьёльфы раскинулось глубокое синее море. Беспокойное, оно лизало землю своим белым языком, силясь откусить хоть немного – и каждый раз откатывалось назад, провожаемое недовольным треском потревоженных камней.
Отсюда, с берега, тоже была видна родовая ладья водовичей. Гнома облегчённо выдохнула: всё-таки выбралась в обжитые земли за пределами Хладокорья! Водовичи – одно из племён под главенством нореземского Вождя – были народом простым: селились родами в избушках вкруг единой колыбели – ладьи, в которой некогда сюда и приплыли, промышляли рыбу, торговали с южанами, да поклонялись своему божеству – Идрёву, владыке морскому.
Девушка поглядела на горизонт. Там уже начинали плясать первые грозовые сполохи. Воздух стал сухим и трескучим. Мьёльфа перевела взгляд назад, на селение – и мигом юркнула под прикрытие леса: к берегу шли люди. Неторопливой волной шествовали они навстречу буре. Перед ними на берегу – гнома только сейчас заметила – были лодки. Мьёльфа не выдержала и подалась вперёд, чтобы лучше видеть. Да, точно! Три лодки. Две смотрят носами верх, a над ними наподобие крыши нависает третья. По перевёрнутому дну её серебряной чешуёй струится невод.
Гнома улучила момент и подобралась ближе, спрятавшись за большим валуном. Люди, тем временем, подошли к самому морю. Да нет, какое там к морю! Двое уж стоят в воде по колено! Кто это..? Мьёльфа пригляделась. Мужчина и женщина. Уже немолодые, но и глубокими стариками их не назовёшь. Впрочем, водовичи, веками жившие у моря, любили подставлять лица под солёные брызги и пощёчины ветра, a оттого старились быстрее иных нореземских жителей.
Девушка прищурилась, вглядываясь в силуэты, но тут полыхнуло алым, и над головой послышался надрывный рёв самого неба. Мьёльфа, невольно упавшая наземь, не сразу поняла, что крики людей выражают ликование, a не страх. Гнома приподнялась на четвереньки. Ну, точно! Радуются, как дети. Даже эти двое, в воде, и те с восторгом глядят в небо.
Напряжение всё нарастало. Вот-вот должны были упасть первые грозовые капли. Мьёльфа поёжилась и накинула капюшон на голову – пусть он скрадывает обзор, зато беспощадный ветер не поёт свою тоскливую песню в самые уши.
Наконец, водовичи угомонились, широкой полосой растянувшись лицом к морю. Перед ними, отделённые всё теми же хитро составленными лодками, всё так же стояли мужчина и женщина. Первый – с трезубцем в руках, вторая – с неводом. Снова послышался раскат грома. На макушку Мьёльфе упала тяжёлая капля.
Вдруг из толпы рыбкой вынырнул юноша... Да нет, совсем ещё мальчик! …и пошёл к лодкам. Не спеша раздвинул сети, свисающие с крыши, поклонился, вышел с другой стороны. Поклонился второй раз – уже родителям. Мьёльфа была уверена! Семейные черты ни с чем не спутать – всё те же светлые волосы с отливом цвета морской пены, тот же нос, тот же разрез глаз…
Небо полыхнуло. И тут же, по стопам грома и молнии, на землю спустился ливень. Глухая стена скрыла людей, оставив лишь смутные силуэты. Мьёльфа, почти не таясь, подошла ещё ближе и увидела, как старики протянули сыну свои дары. Они что-то говорили, но слов девушка различить уже не сумела. Зато увидела, как юноша прошёл назад – сквозь полупрозрачный полог над лодками, как коснулся трезубцем верхней из них и как вышел к радостной толпе – уже не мальчиком, но мужем. Она-то, Мьёльфа, слыхала о людских обычаях, догадалась, что всё это значит. Девушка задрала было нос, да холодная капля, мазнувшая по самому кончику, мигом умерила её гордость.
Гнома совсем уж позабыла свою тревогу и поднялась в полный рост – a зря. Чуть только прошла первая радость, как кто-то из толпы её заметил и крикнул: «Эй! Кто там? Иди сюда!» Мьёльфа окаменела.
***
Узловатые руки терзали струны немудрёного инструмента. Мьёльфа сидела за пиршественным столом в брюхе змееподобной ладьи и поглядывала то на счастливых родителей, то на их отпрыска. Тот сиял почище иной медяшки в гномьих закромах. Перед Мьёльфой на обширном блюде лежала лучшая рыба из последнего улова, a в деревянной кружке плескалось что-то тёплое и пьянящее. «Негоже в такой день путника за дверями оставить! A токмо надыть приветить да накормить досыта!» - молвила древняя бабка – там, на берегу. Наверное, самая древняя во всём селении. Гнома посмотрела налево – да, она всё ещё там, эта сухенькая старушка с руками, так долго вязавшими сети, что и сами превратились в их подобие. Девушка перевела взгляд наверх. Там, нарисованные на днище, мерцали созвездия. Мьёльфа вгляделась: грибами они их что ли выкладывают? Уж больно знакомый мертвенный свет – аккурат как у того полоумного в погребе.
Меж тем, тоскливая песня прощания с детством окончилась и сменилась иной. Торжественным, праздничным гимном полилась та над столом:
«Когда земная твердь обнимется с небесной,
И реки выйдут за пределы берегов,
Солёная вода сольётся с пресной,
Лишится море скал – своих оков,
Когда соединится с океаном,
С водой земной небесная вода,
Утихнут штормы, ветры и бураны,
Исчезнет гор последняя гряда,
Когда пожрёт живое злое горе –
Бездонная пучина; в этот час
Объятия владык небес и моря
Навеки скроют в вечном мраке нас».
Мьёльфа задумалась. Да уж, праздничная песнь, ничего не скажешь!
– A ты, дочка, не хмурься! Али песня не люба? – подсела к ней давешняя старуха. По щекам у неё, нарисованные травяными красками, струились слёзы.
– A? – девушка вздрогнула от неожиданности.
– У нас как говорят: коль в день посвящения Идлив кого слезами умоет, то быть тому воином знатным и рыбарём везучим.
– Идлив? – Мьёльфа вскинула брови.
– A ты что ж, не слыхала? – удивилась старуха.
– Нет, - поколебавшись, честно призналась гнома.
– Э-эх! – махнула на неё бабка, - Так послушай! Нет в мире ничего, окромя воды. Нету и не было! Уж как жил могучий Идрёв – владыка воды солёной – с женою своею Идлив – царицей воды пресной, уж како было их счастье! Да токмо дети их – земля, огонь да ветер – убоялись тех ласковых вод. A пуще всех огонь распалился… Он-то и подговорил сестру да брата. Ох, и худое замыслили! Сковала земля Идрёва, покуда спал тот, a ветер подхватил мать свою – Идлив да и унёс в самое небо! A огонь над ними надзирать начал: одним глазом днём смотрит, другим – ночью бдит. Да токмо придёт конец и этому беззаконию! И примут нас, водовичей, в объятия владыка Идрёв и жена его Идлив в конце времён. Об том и в песне поётся!
Мьёльфа почесала макушку. Интересные у них, у людей этих, обычаи. Странные. Непонятные. Гнома искоса глянула на собеседницу: спросить-не спросить? «Спрошу!» – решила она.
– A как же вы в воде дышать будете?
– В двух водах! – поправила бабка, - Как рыба дышит в воде солёной, так и водовичам дышать дадено будет. Иных же пучина поглотит.
Гнома напряглась. Старуха заметила это, усмехнулась и, посветлев лицом, с улыбкой сказала:
– Ты молода ещё! Погляди на меня – уж скоро в объятья моря отправят мои старые кости. Дайте боги, найду тропку в царство Идрёва. Да токмо сдаётся мне, нескоро тебе, молодой, уходить под воду, a уж мир и подавно на своём стоять будет. Крепка хватка земли, сильны руки ветра, и огонь покуда бдит неустанно. На твой век хватит! – старуха махнула рукой.
Мьёльфа из вежливости кивнула. Бабка, тем временем, продолжала:
– Я тебе вот что скажу: коль хочешь жить вечно в объятиях вод, ступай к старику Осмомыслу. Он на отшибе живёт, там в чащобе. Ух и умён же старец! Он ишь что придумал: «Надо, - говорит, - Чтоб в темноте вод водовичам путь светлый проложен был! A что светит в краях наших, богами благословенных?» - бабка многозначительно посмотрела наверх. Мьёльфу пробрала дрожь. Она уже знала, что догадка её верна.
– «Пойду, - говорит, - я такого гриба выращивать, чтоб до скончания мира во глыби вод светить сумел!» Ну, и пошёл, - бабка крякнула, пригубив из кружки, - Многие к нему в ученики набивались, да никто так и не вернулся. Видать, разослал их по землям чужим грибов искать да мудрости набираться…
Мьёльфу передёрнуло. «Эх, знала бы ты, что с теми ученичками сделалось!» - подумала девушка, но благоразумно смолчала: кто их разберёт – людей этих. Сейчас хоть не трогают, кормят-поят да кров дают. «A всё ж по тракту в компании идти сподручнее будет», - подумала гнома, - «К обозу что ли прибиться?»
Не успела Мьёльфа закончить свою мысль, как слева раздался сытый храп. Девушка обернулась и увидела, как её собеседница сидит, откинувшись на дубовый ларь, и счастливо дремлет, грезя о далёком будущем и о своих богах.
***
В дорогу Мьёльфу собрали быстро. Дали с собой и рыбы копчёной, и вяленой, и солёной – да столько, что не снести. Пришлось, велеречиво откланявшись, часть вернуть. Путь гноме указали верный – надёжный тракт аж до города Крайнего. «Оттудова и до столицы рукой подать!» - говорили они. Гнома же, окончательно убедившись, что толпа людей не так и страшна, по сравнению с отдельными её представителями, твёрдо решила во что бы то ни стало напроситься в первый обоз, идущий на север.