Покачиваясь, явно похмельного вида, потёрто-потрёпанный мужичок никак не может прикурить от спичек.
Чиркает, бросает, не в силах добыть огня, какой ему сейчас необходимей, чем алхимику философский камень.
Останкинская телебашня славно парит над этой частью мира – вместе пронзая синевато-розовое декабрьское небо.
Завтра Новый год – что мало как-то отражается на лицах идущих, редких поутру людей.
Прикуривший, наконец, мужичок медленно, также покачиваясь, удаляется, вливаясь в перспективу улицы, ведущей мимо стадиона, потом мимо советского, такого типичного здания школа…
Верхушка телебашни размыта, видна не чётко; бывает – в облачный осенний день – увидишь основание башни: массивное, как старинная крепость – и от этого кажется, что обрезана она, ссечена.
Приятнее всего глядеть на неё вечерами, с балкона – нежно-коралловый взмыв, перебегающие, красные и синие, огоньки, сиреневые отливы…
Там, где довелось жить, телебашня видна отовсюду, и каждый ракурс её в чём-то нов, иногда необычен – через сетку многолетней привычности.
Она прокалывает небо, но ему не больно, нет-нет; она сквозит ажурно, точно заняв сути у славной готики; она перекипает суммами огоньков, где яркость сочетается с ясностью, и то, что никогда не был внутри не обидно вовсе – внешне она куда интереснее тебе – минующему сейчас детский сад, куда ходит твой малыш.
…но малыш болеет – легко, впрочем, - сейчас сидит дома с мамой, вероятно, собирают паззлы, и взрослому порой интересно смотреть как из неровных, пёстрых кусочков со всякими завитушками, рождается картинка: процесс, похожий на жизнь.
Малыши толкаются на горке, слышен крик воспитательницы, и идущий мимо дядька, со слюняво раззявленным ртом и крупитчатым, алкогольным носом вдруг обращается к тебе:
-Всякий раз гляжу – и не верю: неужели я был таким!
Отворачиваешься, ибо нет желания вступать в праздный разговор.
А дядька продолжает:
-У них своё, у нас своё. Золотое детство, так сказать.
Малыш слетает с горки, окружённый сиянием розоватой снежной пыли, ты сворачиваешь, расходясь с неизвестным человеком, зачем-то обращавшимся к тебе; ты поворачиваешь ещё несколько раз, забредая во дворы, откуда телебашня не видна, где нагромождение домов, делает пути, тропки между ними вдвойне интересными, насыщая их таинственным содержанием – ибо в душе, или в недрах сознанья своего несёшь того же ребёнка, которым был немыслимое количество лет назад; ребёнка, пытавшегося удрать в первый день из детского сада, причём пёстрый ковёр, казалось, бил его по лицу; ребёнка, который бегал по замечательным дворам московского центра, мчался на велосипеде вдоль стен огромного, густо набитого коммуналками дома – ребёнка, который завтра будет встречать свой 49 Новый год, и ночью, возможно, выйдет на лоджию покурить, глядя на красивый, цветной взмыв Останкинской телебашни.