Часть третья.
Первая часть тут. Вторая - тут.
Марина поступила вместе со мной, я случайно услышала, как она говорила медсестре, что ей 39, успела подумать, что мы ровесницы, и внутри где-то даже удивиться. Как ребенок, который в детском саду удивляется, что в его группе есть мальчик с тем же именем, хотя имя вполне может быть самое распространенное.
Ее оперировали самой первой на следующий день.
Операция была тяжелая - это стало понятно, когда Марина к вечеру не вышла из палаты.
Я зашла к ней проведать (не потому, что мы успели познакомиться и поговорить - не успели, а просто, стало как-то волнительно за нее, я-то тоже после операции, но уже потихоньку хожу) и увидела, что она лежит почти недвижимо и пьет воду через трубочку.
А потом ее перевели в мой блок, и наши палаты разделяла одна стена. Я обрадовалась - наконец, рядом хоть кто-то будет, с кем можно поговорить. Но Марине было не до разговоров, она медленно открывала и закрывала глаза и словно куда-то улетала, не совсем понимая, где она и кто рядом.
Я была в своей палате, и вдруг услышала грохот, вышла и увидела Марину, которая со словами "Мне плохо" стала падать в обморок и стекать по мне и по стенке рядом. Я, как могла, аккуратно положила ее на пол, и рванула к кнопке вызова медсестры, нажала на нее и метнулась в коридор, потому что стремительного топота ног не услышала:
- Врача, врача!
Прибежала медсестра. Не сразу - все врачи и медсестры были на операции. Она подняла Марину, положила на кровать, снова убежала и прибежала уже с тонометром и железным подносом со шприцами.
Марина была похожа на тряпичную куклу, очень слабенькая, почти не дышала, и голова - как колокольчик - все время падала.
Медсестра снова отошла, а я робко стояла рядом - как ее бросить тут одну?..
Марина открыла глаза: капучино, говорит, хочу, и потянулась за телефоном. И по щучьему веленью налетели ее армянские родственники - взрослые дети, муж, брат, кружили в голубых халатах, заботились, под ручку водили и выводили, сидели и смотрели на нее во все глаза.
И хотя, конечно, никакого капучино после операции было нельзя, они все равно принесли. Прохожу мимо, вижу: дают ей в клювике из чайной ложечки.
Марина бледная-бледная, губы потрескались, но довольная - вот что капучино с людьми делает. Хотя, понятно, что не капучино вовсе.
Позже захожу, спрашиваю, как ты, а она мне: будешь капучино? Такая смешная со своим капучино.
А потом: давай сходим в другую палату за мылом, я его там забыла. Говорю: Марина, тебе лежать надо, ты еле ходишь, какое нафиг мыло, опять упадешь.
Но нет, мыло, мыло.
Пошли вместе, держу ее, а она тоньше веточки, лёгкая совсем, идёт неровно, осторожно, еле ступая, почти неслышно, словно боится, как будто мыло это не ее, и она его украсть хочет.
А потом выяснилось: ее не просто так перевели в палату рядом со мной. Она лежала сначала в палате с бабушкой, и эта бабушка всю ночь разговаривала, а тут ещё полнолуние и все эти истории про лунатиков, и больница, и стены с потолком давят, как бы хорошо и комфортно ни было. Марине было страшно, она после операции от страха заснуть не могла, просила не закрывать двери, а на утро уговорила медсестер спасти ее от бабушки-лунатика.
...И вот мы идём за этим позарез нужным мылом с ней, как воры.
У бабушки не горит свет, и, приглядевшись, мы замечаем, что она, как совунья в лесу - нахохлилась, бдит и блестит своими кругленькими глазками.
Тот ещё фильм ужасов. При свете дня она вроде ничего, божий вменяемый одуванчик, а в темноте... Хотя сейчас думаю, что мы с Мариной с распущенными волосами и одинаковыми балахонистыми ночнушками с напечатанными восьмерками, выглядели апокалептично, и кто кого пугал - бабушка нас или мы бабушку - ещё большой вопрос.
- Вы что, не знаете, что около меня нельзя находиться? - бабушка лежала под одеялом, все еще хохлилась, но не шевелилась, только видно было, как в темноте открывается рот. - Чего пришли, черти? Идите гуляйте на улицу!
Я поняла, что бабушка не совсем в своем уме, и, наверное, ей кажется, что она вообще ни в какой не в больнице, а на даче где-нибудь, отдыхает и отгоняет назойливых внуков, как мух, которые мешают ей спать.
- Идите гуляйте на улицу!!! - повторила она.
Марина только успела заглянуть в туалет в поисках мыла, испугалась и дернулась на выход. Ну... как дернулась. Как могла, еле-еле переставляя ноги, как в замедленной съмке. А я в испуге - за ней, чтобы она снова где-нибудь не рухнула.
Смеяться после операции было сложно, но очень хотелось, а мы в прямом смысле этого слова держались за животы.
Казалось, что мы в пионерском лагере: все эти перешептывания, секретики, общие тайны и общий страх, и это было здорово, потому что ненадолго выветрилось ощущение больницы.
Я вернула Марину на место.
Мыло мы, понятно, не забрали.