Я спал дольше всех. Я помню, что остальные проснулись, когда пришел Николай Васильевич и грозно ругался, а потом о чем-то слезно умолял. Отдельные обрывки фраз долетали до меня сквозь дрему: чтобы не смели о чем-то говорить, чтобы никто не распространял ереси этой, ведь скорее всего в лесах остались еще старообрядческие деревеньки, которые необходимо найти, потому что это очень важно для науки. И опять про то, как всех закроют или высмеют за всякие суеверия. Дальше я опять крепко спал. Проснулся я поздно, и бабушка, как и обычно, начала меня нахваливать и радушно угощать свежеиспеченными пирожками, приглашая сесть за стол. Все как обычно, словно и не было той страшной истории, или же она приключилась не с ней. Я спросил бабушку, как она себя чувствует, на что та радостно заулыбалась и сказала, что чувствует себя так замечательно, как никогда раньше. Я завтракал пирогами с чаем, мама сидела рядом за столом. Она старалась говорить чуть тише, чтобы бабушка не услышала:
– Ты не спрашивай ее лучше ни о чем, хорошо?
– Почему?
– Ей лучше не вспоминать, говорят, так можно забыть о своих помешательствах.
– Помешательства… А кто ночью-то приходил?
– Да никто, оказывается, не приходил.
– Как?
– Это она сама ночью, почудилось, видать.
– Но я же слышал, там шумел кто-то.
– Да мы тоже слышали, это сама она и шумела.
– Да ведь еще до того, как она встала с кровати.
– Нет, не может быть такого.
– Как так? Я четко слышал.
– Да брось, самому уже привиделось небось.
– Нет, точно, там кто-то шелестел.
– Да может, кот.
– Точно не кот, что ж я, Ваську не узнаю, что ли?
– А как ты его по звуку-то узнаешь?
– Да просто, он когда шелестит на столах чем-то, то по-другому это делает, словно дотянуться до чего-то пытается, а потом спрыгивает со стола.
– Ну что за глупости, а если не спрыгнет, или ты не услышал, то значит, не кот?
– Да мало ли...
– Ну, а как? Вор забрался, что ли?
– Нет, просто...
– А что еще?
– И хлеба свежего напекла еще, будете?
– Нет, мам, спасибо, ты поставь на стол, к обеду будет.
– Вот, горяченький, хочешь корочку-то?
Я отломил горбушку свежего хлеба, и намазав ее маслом, принялся уминать ее вместе с черничными пирогами. Мама, подождав, пока бабушка вернется к шумящей печи на кухне, продолжила:
– Ты просто не спрашивай лишнего у нее. Ни про лес, ни про то, где она была. Чем быстрее забудет, тем быстрее выздоровеет.
– Ладно.
– А пока что она пускай почудит лишний раз.
– Почудит?
– Да. И про ночь с хлебом не спрашивай. У нее теперь какая-то странная привычка появилось, все ей кажется, что она кормит кого-то. Не спрашивай, зачем она это делает, пускай! Она с этим ни к кому не пристает и никому не мешает.
– Хорошо.
– И еще, сегодня похороны будут, к обеду, наверное, сходить надо, проводить в последний путь.
– Да, хорошо, я тоже пойду.
С внутреннего двора донесся лай Тимы, и в дом вошла баба Нина.
– Ну вот, наконец-то, ты где, пропащая?
– Здравствуйте, теть Нин.
– Здравствуй, Рита, где матушка-то?
– Здесь я, чего декуясничаешь?
– Ой, появилась, дай обниму, золотинка ты моя!
Старушки обнялись, и баба Нина принялась пускать слезы. Мама стояла рядом и как-то искоса смотрела на происходящее, явно мечтая спровадить назойливую соседку. А та между делом, как ни в чем не бывало, начала настойчиво расспрашивать:
– Ну что ты? Где ты была? Тебя дочка ведь, Вера, с Любой ходила выручать!
– Куда выручать?
– В лес ходили, Воробьиха их направила.
– Зачем?
– Дак за тобой!
– Да я же здесь!
– Ну это же сейчас здесь, а была-то неведомо где. Где тебя и леший держал?
– Никакой не леший, на свадьбе я была.
– А я слыхала, а ну скажи, а какие глаза у них были?
– Чего?
– Ну глаза – глаза какие были? А?
– Перестаньте, теть Нин, не надо ее спрашивать, вы видите, ей плохо!
– Где ей плохо? Получше меня будет!
– Не надо ей, видите, она не то говорит!
– Что не то?
– Ну, плохо понимает теперь.
Бабушка вновь ушла к печи, что-то бубня про себя и то ли игнорируя остальных, то ли специально делая вид, что она не расслышала. А баба Нина аккуратно присела у стола и вкрадчиво начала говорить:
– А ты думаешь, матушка твоя умом тронулась? Это ты зря.
– Не тронулась, а просто не оправилась еще. Плохо ей.
– Э нет, вот у вас как Вера-то пришла домой, ты знаешь, потом уже, к вечеру совсем, еще артель пошла в лес, с Дымом.
– Нам Николай Васильевич рассказывал.
– Вот, и знаешь, что говорят? Дым в тот вечер на Либежгоре, за болотом, видел, как Воробьиха возле какого-то холма там ходила все и руками махала.
– Руками махала?
– Ну, как будто бы паутину плела. Все водит руками вокруг. И все приговаривала что-то и на месте вертелась.
– Это кто же говорит такое?
– А вот говорят. А Колька-тракторист, думаешь, в эту ночь просто так вот проснулся да на Либежгору поехал, а?
– Я не знаю…
– А вот я знаю. Неспроста это все. Не бывает таких. Это все надоумлено, у Воробьихи.
Мы сидели с Ленкой и Даней у меня на крыльце. Они зашли за мной, пока я пытался осмыслить околесицу, которую несла наша соседка баба Нина. Мы вышли поболтать на крыльцо, но разговор так и не клеился. На улице было холодно. Дул холодный северный ветер с Осиново. На душе было паршиво, я словно бы чувствовал себя виноватым перед своими друзьями, и в то же время был сильно возмущен чем-то в их поведении. С одной стороны, я действительно проявил непростительную слабость и эгоизм, перестал верить в то, во что еще верили даже мои друзья. Но с другой стороны, мне все это казалось лицемерным. Я впервые задумался о том, что некоторые положительные поступки мои друзья совершали только потому, что так проще. Им ничего не стоило верить в хороший исход, и ничего не стоило признать смерть моей бабушки. А если нет никакой разницы, то почему бы не выбрать то, что выглядит лучше? За это я на них обижался. Они не переживали, они не ждали и не верили. Им было все равно. И при всем при этом они еще и меня обвиняли в том, что я мысленно похоронил свою бабушку. Но с другой стороны, какова бы ни была причина их рассуждений, они оказались правы. А я нет. А я действительно похоронил свою бабушку. Я действительно сдался. От этого меня и разрывало. Что мне делать? На кого я злюсь и обижаюсь? На них или на себя?
– И как она? Говорят, что она плохо себя чувствует.
– Нет, что самое странное. Здорова, как если бы и не она блуждала несколько дней в лесах.
– Ну, может, она там ела что-нибудь?
– Например?
– Морошку.
– Нет уже морошки, и клюква почти вся обобрана.
– Да и как можно прожить на одних только ягодах? – Удивленно спросил Даня.
– Но ведь как-то она прожила? А вообще, я не об этом спросить хотела.
– А о чем?
– Ну, говорят, она… Мерещилось ей что-то.
– Ну да… Странные вещи рассказывает.
– Например?
– Говорит, что на пиру была, на свадьбе какой-то гуляла, тройка ее возила в какой-то терем.
Ребята слушали меня с открытыми ртами и переглядывались. Только сейчас я понял: а ведь они уже откуда-то знают. Кто взболтнул? Когда успели разнести? Хотя, должно быть, сам Николай Васильевич и взболтнул дома, а Данька услышал, а потом Ленке рассказал. Теперь начнется, а потом все на нас повалят, скажут, что это мы слухи распускаем. Все выходит боком. Абсолютно все, вот что за напасть?
– Ну и ерунда… – Тихо проговорила Ленка.
– Еще бы, у тебя бы бабушка в лесу блуждала без воды и еды, думаешь, лучше бы истории рассказывала?
– А при чем здесь моя бабушка, Даня?
– Ну все, хватит об этом.
– Пойдем на речку вместе с нами?
– Холодно же. Разве выловишь кого?
– На карася самое время, Степка уже сидит под горой.
– Ох, не хочу я.
– Чего ты капризничаешь? Все еще дуешься?
После долгих препирательств и споров о том, кто дуется, а кто нет, я все же уступил и согласился пойти вместе с ребятами на реку. Удочку я решил не брать, сославшись на то, что просто постою за компанию рядом. В конце концов, Ленка и сама вряд ли стала бы рыбачить. Хотя, иногда она ходила на рыбалку со своим старшим братом. Она была из тех девчонок, которые совсем не сторонились ни мальчишечьих игр, ни увлечений. Могла сама поменять камеру на велосипеде, неплохо играла в футбол, бегала побыстрее некоторых мальчишек и лучше всех умела пускать каменные плиточки по речной глади. Но чем старше мы становились, тем меньше она старалась быть замеченной за «неженским поведением», а потому я надеялся, что не один буду стоять, как истукан, пока Степка с Даней будут рыбачить. Пока я собирался и искал недырявые сапоги, мы начали болтать, как в старые времена. Обо всем подряд, о рыбалке, о том, что Степка как всегда ничего не поймает, о том, что если Машка придет к нам, то обязательно навернется у самой воды и упадет в ржавчину. О том, что скоро в клубе будут танцы, с других деревень опять понаедет хулиганов и все это обязательно закончится какой-нибудь пьяной потасовкой среди молодежи, и много еще о чем. Ленка рассказывала о своих планах после школы поступить в институт, о своих новых друзьях, с которыми она познакомилась в этом году, когда их параллельные классы объединили. А потом она как-то невзначай опять спросила, собираемся ли мы отправлять нашу бабушку в психиатрическую лечебницу.
– Это еще зачем?
– Но ведь она же не в себе, ей нужно лечение!
– А с чего ты вообще взяла, что она не в себе? Может, все, что она рассказывает, правда?
– Ой, да брось, что за чушь?!
– Да сама ты чушь!
– Не обижайся, но ведь это нелепо, или ты вдруг к сектантам заделался и в церковь теперь ходить начнешь?
– А что, если в этом может быть не религиозный смысл? Без всякой мифологии? А?
– Какой еще смысл в бреднях поехавшей старушки?
Это меня задело. Я не стал показывать виду и нарочито спокойно постарался объяснить то, что слышал от Николая Васильевича сегодня утром сквозь сон.
– А что, если у нас в лесах остались какие-нибудь закрытые деревеньки старообрядцев, о которых никто не знает?
– Бред.
– Это Данькин дедушка сегодня сказал, докажи, Даня?
– Я такого не слышал, а когда он это сказал?
И тут я впервые понял, что услышанное сквозь сон может и вправду оказаться моим видением. Почему я ни разу об этом не спросил у родни? Ведь это все и вправду могло мне присниться. Но сдаваться мне не хотелось, а доказывать что-то казалось и того противнее. Неужели даже с Ленкой я поссорюсь из-за этой чертовой ситуации? Ну, хотя бы бабушка нашлась. Вот о чем я должен думать. Она нашлась, а все остальное мелочи. Пускай это будет плата за мою слабость и готовность принимать худшее, вместо того чтобы действовать. Ленка с Даней продолжали рассуждать о возможности существования деревень в наших лесах, о которых до сих пор никто ничего не знает. А я всматривался в опавшую листву под ногами. Все кругом по-настоящему умирало. Все, от деревьев до нашей детской дружбы. Даже остатки понимания происходящего кругом издавали последние предсмертные всхлипы. Может, я просто взрослею? Может, это и есть осознание, которое приходит к тебе, когда ты перестаешь быть ребенком? Я испытывал неприязнь по отношению к своим друзьям, мне не хотелось с ними больше находиться. В глубине души я понимал, что они, в общем-то, правы, все это какая-то околесица, но… Каждое их слово резало меня, и мне поскорее хотелось от них избавиться. Когда мы дошли до спуска к реке у небольшого поля в деревне, я остановился и сказал, что у меня есть еще дела.
– Опять надулся, как девчонка.
– Пошли с нами, Рома?
Я ничего не ответил, а просто развернулся и ушел. Дома еще было чем заняться. Дрова на зиму привезли, а мы до сих пор не все раскололи и убрали. Да и к тому же, я обещался на похороны сходить. Я шел по пустой деревне, испытывая странное эстетическое наслаждение, до этого незнакомое мне, от пустеющей осенней деревни. Сейчас в ней не было слушно ни звука. Все словно затихло. Ни одного человека. И все такое мрачное, что-то в этом есть. Что-то по-настоящему прекрасное. Почему я раньше не замечал этого? Только сейчас я осознал, что никогда не был в деревне осенью. Глубокой, настоящей осенью, когда кругом уже холодно и все вокруг опустело. Проходя мимо серых изб, я услышал знакомое пыхтение и мычание, которое мог издавать только один человек. Возле своего дома на лавочке сидел дядя Толя Дым, снимая высокие рыбацкие сапоги и ставя их один к другому возле удочек.
– Здравствуйте, дядя Толя.
– Здравствуй… Хм-м-м… Хм-м-м…
Он закурил сигаретку и пристально посмотрел на меня. Затянулся, еще раз посмотрел своими темными пронизывающими глазами и спросил:
– Как бабушка?
– Хорошо, спасибо, совсем здорова, на удивление…
Странно, до этого я никогда с ним не разговаривал. Тем более один на один. А тут разговор как-то сам потек, и я решил почему-то его продолжить, несмотря на то что чувствовал себя немного не в своей тарелке.
– А вы с рыбалки?
– Хмм… С рыбалки.
– Много поймали?
– Да уж мне хватит.
– Послушайте, дядя Толя, не подумайте, что я несу какую-то глупость, но мне нужно вас спросить как опытного и бывалого человека. Просто необходимо.
Дядя Толя прищурился и замолчал, давая понять, что вполне серьезно настроен услышать мой вопрос. С конца деревни, с дороги, ведущей в Осиново, опять подул пронизывающий ветер.
– А может ли быть так, чтобы у нас в лесу находились деревни, деревни старообрядцев, о которых до сих пор никто не знает?
– В лесу, значит?
– Ну да, например, на Либежгоре или подальше где.
Дым выдержал паузу. Поправил носок на ноге, отвел взгляд, и снова повернувшись ко мне, как-то тепло и глубоко произнес:
– Не может, Ромка, не может такого быть в наших лесах. Не в тайге живем.
Через пару часов должны были выносить гроб с покойником. В последний путь. От самого дома, через всю деревню, на кладбище. Продолжая колоть дрова и относить их во внутренний двор, я почему-то никак не мог выкинуть из головы картинки предстоящих похорон. Мне мерещились всякие мерзости: лицо дяди Гены казалось раздутым, сам он представлялся наполовину прогнившим – все это представало перед глазами в каких-то нереальных ярких красках. Зато, надо признаться, какой-то нездоровый страх, который мне приходилось испытывать на этом же месте еще вчера, словно испарился. Я несколько раз специально посмотрел в сторону леса. Все прошлые истории казались мне чем-то далеким и ненастоящим, словно наваждение. Мне даже казалось, что при необходимости я смог бы пойти сейчас в этот самый лес один, не испытывая при этом никаких эмоций.
Занося дрова во двор в очередной раз, я услышал, как бабушка в коридоре зачем-то поднималась на чердак. На чердаке у нас, как и у всех, хранилась куча ненужных вещей: тряпки, старый патефон, проеденные молью шубы, дырявые сапоги и прочие бесполезности, которые обязательно должны были «сгодиться в хозяйстве». Туда что-то относили, но забирали оттуда крайне редко. И то, что бабушка зачем-то полезла на чердак, не предвещало ничего хорошего. Кажется, она опять начала делать «что-то не то». Я решил проследить за ней и аккуратно поднялся в коридор. Возле самого потолка, на лестнице, мелькнули ее сапоги. Я потихонечку стал продвигаться поближе к лестнице, чтобы залезть на чердак следом. Когда я тихонечко поднялся до середины лестницы, так, чтобы можно было заглянуть на чердак без риска быть замеченным, я увидел, что бабушка, проскрипев половицами и что-то приговаривая себе под нос, ушла в дальнюю часть чердака. Поднявшись и аккуратно подойдя к стене у прохода в дальнюю часть, я спрятался за стеной и начал вслушиваться. Мне отчетливо показалось, что по чердаку кто-то пробежал. Это был не топот людей, а скорее, небольших животных, которые при этом еще цеплялись когтями за доски на полу. Как если бы по чердаку носилось несколько маленьких собак или лис. Процарапав когтями по половым доскам, они притаились, а слова бабушки стали более отчетливыми:
– Возьмите, возьмите. Возьмите! Возьми-возьми. Возьмите. На-на... На... Возьми... Возьмите.
По спине пробежал холодок, я изо всех сил вжался в стенку, стараясь не издавать при этом ни звука, и вслушивался в малейших шорох. Больше ни одного подозрительного звука не было. Бабушка была одна, и у нее явно опять началось помешательство. Я слегка выглянул из-за стены и не увидел никого кроме бабушки, которая стояла перед печной трубой и крошила хлебушек в вытяжное отверстие. Крошила и приговаривала:
– Ну что вы, что вы, что же вы? Ну? Что вы? Чего ты? Куда это? Ну?
Она крошила хлеб какими-то резкими движениями руки, словно раскидывала семена над полем, только вместо почвы была черная дыра в печной кладке. Она как-то неестественно изгибалась при этом, вся ее пластика была какой-то неуместной и пугающей. Я решил не дожидаться и стремительно, немного нашумев по пути, спустился по лестнице и выбежал на улицу через крыльцо. Добежав до бани, возле которой тетя Вера замачивала в тазике белье, я спешно и заикаясь рассказал все что увидел. Тетя Вера тут же побледнела. Хотя я рассказал это все максимально сдержанно, я все же только под конец понял, что уж ей бы этого и вовсе не стоило говорить. И теперь мы вдвоем стояли друг напротив друга и боялись. Каждый из нас понимал, о чем думал другой. И оттого что наши страхи совпадали, нам становилось еще страшнее. Тетя Вера, медленно встав и зайдя в предбанник, позвала мою маму.
– Чего там?
– Рома говорит, бабушка опять не то что-то делает.
– Что?
– Стоит на чердаке и хлебушек в заглушку крошит, разговаривает еще с кем-то.
– Еще не легче, где она?
– На чердаке, в дальней стороне.
– Пойдемте скорее, а вдруг еще чего натворит!
Мы все втроем торопливо направились к дому. По пути у крыльца нам попалась тетя Таня. Наскоро объяснив ей, что бабушке опять плохо, мы вбежали на крыльцо. Бабушка стояла в коридоре.
– Вы чего хоть сумасшечничаете?
– Ты где была?
– Да на чердак ходила.
– Зачем?
– Да нужно было.
– Зачем, мама?
– Да покормить этих...
– Кого?
– Ну, этих.
– Кого – этих?
– Ихних!
– Мама, с кем ты там была? Ты нас хоть узнаешь?
– Да чего не узнать-то?
– Ты понимаешь, что ты делала сейчас?
– Кто?
– Да ты!
– В уборной была.
– В уборной?
– Ну да, а чего случилось-то?
– Ты же на чердак ходила?
– Почему? Чего выдумаешь тоже!
– Ты помнишь?
– Помню, да в уборную захотелось мне, ну!
– Ну хорошо... Иди. Приляг, мама, отдохни пока.
Тетя Вера повела ее в дом, старательно уговаривая прилечь в кровать, но та не соглашалась. Мы смотрели друг на друга. Теперь нам больше было страшно за бабушку. Казалось, она моментами совсем отключается, но все же полностью отдает себе отчет, с кем она разговаривает, где находится и что сейчас делает. Это окончательно заводило в тупик.
