Дождь, вяло роющийся в остатках древесных крон, выбирает из тополей и рябин двора дукаты, чтобы сбросить их в лужи, на траву, на асфальт.
Дождь ленив – как бывает ленивым речное теченье, или кажется таковым обвисший в безветрии флаг.
Иные тополя – а их много в тополином, старом дворе – практически обнажены; и ветви их кажутся туго натянутыми жилами, когда не перепутанными струнами – глобальной лиры Орфея, ибо музыка сфер в современности не слышна.
Время не зримо, и – ощутимей ощутимого оно, глянь, если не веришь, на себя в зеркало.
Неохота, знаешь, что увидишь.
В лужах плавают лодочки и кораблики, но никого из детей: кто пойдёт гулять в такую погоду?
Утро, - и день, так чувствуешь, будет вариться в котле дождя – вариться медленно, не уютно…
Что противопоставить ему?
Без внутреннего горенья человек бескрыл, но всякая возможность полёта надёжно блокируется явью – неуспехом, безденежьем, тоской, депрессией.
К тому ж, интенсивное горение чревато: до рубежа пятидесяти прогоришь, глаза погаснут, как присыпанные пеплом, и останется вспоминать…
Языки огня вздымались высоко, в них возникали заманчивые и загадочные образы: и с византийских лестниц, внизу которых восседали львы, или пестрели яркие павлины, переходил к островам Атлантиды, где в порту, сияющим кораблями, играли мальчишки, мечтая о карьере корабелов – всё, как всегда.
Кольца тавромахии сжимаются, пульсируя кроваво, и кто падёт на истоптанный, изорванный песок – бык, роняющий сгустки крови, или ловко вьющий движения тореадор – неизвестно ревущей толпе, отлитой в форму стадиона, или воплотившей собой формулу жестокости.
Алхимическая лаборатория впускает отчаявшегося экспериментатора: гомункул в плотно запечатанной колбе не зреет, опровергая выведенную формулу жизни.
Впрочем, роза философского камня есть сущностный герметизм: переплавление в душе всего негатива в золото высшего благородства.
Мало кому доступно.
Или – просто фантазия? Но красивая весьма.
Ангелы на соборах, украшенных фигурами так густо, что поднимаются хребтовые храмовые массивы каменными лесами – поднимаются в небесную верхотуру, которую не проколоть шпилем.
А вот золотисто мерцает коацерват – что проносится над ним, пока внутри первородного бульона творится хаос перемещений и соединений аминокислот.
До белка ещё – то есть мерное течение жизни обозначено, но не начато.
Разные языки пламени даёт горение, разные ощущения теснят сознанье, медленно поглощая его.
Или мозг работает, как антенна – улавливая тончайшие волны? Отсюда – и интуиция, и предчувствия, и прочее, воспринимаемое нами, как живая мистика.
Дождь продолжает работу – упорен, точно прекратиться для него – невыносимая скука, а её власть известна дождю не меньше, чем исписавшемуся автору, или автору, не видящему никакого смысла в своих сочинениях.
Некогда искомый корень глубины оказался ещё одной иллюзией: из них можно составлять гербарий, как было в детстве, когда сквер, крытый бронзовой, золотой, багряной, красной, прожилочной листвой представлялся счастьем: только теперь оно исключено.
…ибо казалось: корень глубины прошивает недра ветхого и мощного Египта, до того, петляя ветвисто, в дебрях Атлантиды; ибо дотягивался он до Ганзейского союза, где крепкотелые, строго живущие, пышноодеянные купцы вели торговлю, собирая минералы грядущего; корень глубины тянулся и разветвлялся, и его знали люди, погибавшие в сражении на Моравском поле, или под Веной, когда решительный Ян Собесский, ещё не зная о своём королевском будущем, остановил экспансию турок; корень продолжал свой путь, врастая в современность, где потери компенсировались приобретениями…
А земля по-прежнему мокнет дождём – ленивым, тягучим.
Квартира точно натянута на тебя пустым пространством – а иногда, мнится, болеет тобою: ты лишний среди разнообразных, основательных, угловатых предметов, чья жизнь – молчание, чья суть – конкретика яви.
Выйти?
Но прогулка под зонтом отдаёт чем-то пустым, как выпотрошенный мешок, когда долго жил.
Дойти до магазина аквариумов, где роскошные залы сплошь заставлены стеклянными резервуарами, в которых царит рыбье разнообразье: и рыба, названная «чёрный нож» вздымается, реет, переливаясь, извивается тонко, а огромный сом усат и пасть его страшна…
Но не шутит рыбка-клоун, зато здорово играет расцветкой восьмиполосная бабочка: не улетит, не бойся.
Квартира устала от тебя, иди, не думай, что вялые токи дождя затушат остатки твоего горенья, ибо страх съедает душу – как невозможность отступления увеличивает безнадёжность.