Сетка снежная была мягко наброшена на прозрачный простор, как трал многочисленных переулков на город.
Снег тёк, мокро блистая и переливисто посверкивая, и человек остановился на огромном мосту, глядя в водный, в зигзагах ряби антрацит, на котором быстро таяла снежная пена…
Он смотрел так упорно, как будто вглядывался в былое – тягучее, неприятное, силясь найти в нём знаки, объясняющие всё.
-…и вот подал бы – было бы проще, подавать надобно, необходимо, хоть птичкам, хоть старичкам…
Человек обернулся резко, напугано – с лицом, будто вымятым из войлока стоял рядом старик – тощий, кадыкастый, с волосинками на красном яблоке кадыке; старик, напоминавший прореху пространства, или щель, в которую может выскользнуть важное посланье.
-Что? Что?
-Подавал бы, говорю, хоть мне, хоть тогда, про чего вспоминаешь, глядя в речку, да броситься не решишься, и было б глаже, тише было бы на душе, на душонке-мышонке, тише, говорю…
Человек побежал, слегка оскальзываясь, но всё же уверенно, и так же уверенно – какой-то звериной припрыжкой, - старик следовал за ним – даже не шлёпнулся ни разу.
Он догонял человека, бормоча адской скороговоркой:
-А я знаю, всё знаю, всё-всё!
И скелет вываливался из шкафа сознанья убегающего человека.
-Не убежишь-шь-шь…
Шипел змеёю преследователь – сей странный, сей необычный…
Люди растекались; тёмные предзимние, ноябрьские тени мелькали, точно собравшись водить запоздалые хороводы, и пышность рекламных огней, была сродни махровому ужасу, расцветающему в недрах сознания убегавшего.
В переполненный автобус вскочил, быстро прошёл через турникет, протиснулся во влажную, пёструю толпу, но старичок точно сидел на плече, бормотал с задышкой:
-Знаю, знаю…
И пахло… не то прелью, не то ацетоном.
-Виною пахнет, виною, - бормотал старик.
Они вывались из автобуса вместе, преследователь почти висел на убегающем, и, казалось, сейчас взгромоздится ему на шею – а тот всё бежал, бежал: в праздной и такой объяснимой попытке ускользнуть от былого.