«В бойнице мелькнул доспех. Человек поторопился уйти из простреливаемого места. И вновь образовалась мёртвая пустота.
Крепость находилась в осаде уже полгода. А казалось — полжизни. Припасы — немногих тощих коз, остатки круп в мешках, вяленые старые прогорклые окорока — съели в месяце прошлом. Отловили и порушили дикую мелочь, вблизи. Достали из подвалов уж никак не съедобное. И начали поглядывать на голубей. Им что — рослым; откормленным, на дальних мельниковых закромах; ленивым от забытья, что такое опасность. Взлетел, серые с синью крылья расправил и нагадил на шлем. Давно уставшего от войны мужичка.
Птицы — не только голубиные, но и падальщики — прибывали всё бОльшими стаями. И нахальничали, в запрет сложившейся ситуации. За шесть месяцев народу в стенах феодального владения померло больше, чем от всей войны. Коя длилась лет десять. Или двенадцать — никто уж и не помнил начала. И мёрли от эпидемии, что принялась разворачивать саван ещё в конце зимы. Потом, вроде утихла, а летом вернулась — да ещё как!
Стражник снова притиснулся в распах, между каменными зубьями укрепления. Уставился покрасневшими больными глазами в степь. И замер. Так хорошо и привольно было в сизо-голубоватой дымке ковылей и мелких убогоньких рощиц. Вовсе на горизонте темнели кубики домов, под соломенными крышами. Ленты наделов, желтеющих несобранными зерновыми. И струи дорог — во все стороны от господского жилища растекаемых. Его баба померла десять дён назад и он уже свыкся. Хворь забирала людей скоро и почти незаметно. Недолог пожалилась на рези и усталость. Слегла и окочурилась. Священник сотворил службу. И братья отнесли покойницу в хлев. А куда ещё? Когда набьётся по ворота — его станут жечь. Но не ранее — мёртвых много. Сараюх мало. И место скучечно.
В полутора милях проехал разъезд. Группа всадников остановилась, как раз напротив, занятой стражем, позиции. И разделилась, краюхой раздёрнутой надвое. Он сглотнул слюну и задавил шальную мысль. Выйти — пусть убьют, возьмут в плен, запытают. Но поесть перед смертью. Жёнка так плакала последние дни, перед кончиной. Голод. Он мордует хуже любой заразы.
От ближнего леса двинулись цепочкой ходоки. Разведчики, а с ними водовозы. На бричке они притащат бочки с водой. Её берут из ручья, за дубравой. И колыхают на скрипучих розвальнях, сторожкой, под охраной самых отъявленных головорезов в крепость. Не будь источника — все бы давно умерли. Правда, поговаривают и немочь привозят оттуда же. Бочки грязные, замшелые. Да и ручей — не отравлен ли?
Мужик присел на деревянный настил. Прислонил худобенную спину к песчаниковой кладке. Установил аркебузу к зубцу. И закрыл глаза. Через минуту, в голове всё поплыло — вот матушка порет его за непослушание; вот он с папашей в церкви, на поминальной службе; вот целует самую бойкую девицу в деревне; вот жёнушка рожает первенца, а пуповина захлестнулась… вот…вот…
Затылок стукнулся о камень, веки напряглись. Последним воспоминанием. Он трогает губами помёршую супругу в очи. И грудь расслабилась.
Тело осело, а потом повалилось набок. Ружьишко, с лязгом и венчальным звоном, рухнуло вниз. За стену. Фляжка с водой выскочила из рук. И омыла прогнившее дерево опор и помоста вонючим смрадом.
Он ляжет недалеко от жены. Через три дня сарай закроют. И запалят…»