Формирование рабочего класса в России было столь же тяжким социальным процессом, как и во всех других переживших его странах. Быстрый рост числа рабочих начался после крестьянской реформы 1861 г., когда бывшие крепостные крестьяне получили возможность оставить свое село и перебраться в город. Это вызывалось тяжелыми условиями крестьянской жизни, но и уход в город воспринимался самим крестьянином как жизненная драма. В конце XIX - начале ХХ веков в России наблюдалось массовое разорение ремесленников и мелких торговцев в результате появление на рынке массы современных дешевых и качественных заводских изделий, а также крупных магазинов, вытеснявших лавки. Разумеется, бывшие ремесленники и торговцы, нанимаясь на заводы, теряли самостоятельность и, подобно вчерашним крестьянам, как правило, трагически воспринимали такую смену образа жизни.
Известно, какими тяжелыми были условия труда рабочих в XIX веке: это 12-16-часовой рабочий день, очень низкие заработки, штрафы и произвол начальства. Практиковался отъем у рабочих паспортов на время контракта и выплата части зарплат бонами, на которые рабочие закупали товары в лавках, принадлежавших хозяевам по завышенным ценам.
Надо отметить, что российская бюрократия, прогрессивная часть предпринимателей и набиравшая силу либеральная общественность активно выступала за улучшение положения рабочих. Первая комиссия по разработке фабрично-заводского законодательства была создана еще в 1859 г. при губернаторе Санкт-Петербурга. (Л.В.Куприянова "Рабочий вопрос" в России во второй половине XIX - начале XX вв. Интернет-версия.). На основе ее разработок появилась Особая комиссия по пересмотру фабричного и ремесленного уставов (комиссия А.Ф.Штакельберга - члена Совета министра внутренних дел). Комиссия предлагала ограничить использование труда несовершеннолетних и женщин; обеспечение своевременной выплаты зарплат и недопущение ее произвольного понижения; создание правительственной инспекции за наблюдением за положением рабочих; поддержание определенных санитарных и гигиенических норм на заводах и фабриках; установление ответственности предпринимателей за соблюдением законов и порядка на предприятиях. С этого времени в стране начинается борьба за рабочее законодательство, облегчавшееся «попечительским» отношением царской бюрократии к трудящимся. Этот устойчивый пережиток феодализма, основанный на отношении к низшим слоям населения как к детям, о которых государство должно заботиться, играл двоякую роль. С одной стороны, власти с негодованием отвергали позиции наиболее реакционной части предпринимателей о том, что рабочим необходим «свободный труд» безо всяких законодательных ограничений, а с другой – такая позиция властей сковывала социальную активность самих рабочих и либеральных сторонников введения рабочего законодательства.
В 1882 г. был принят первый общероссийский рабочий закон, ограничивший применение труда малолетних, а 3 июня 1886 г. - закон «О надзоре за заведениями фабричной промышленности и взаимоотношениях фабрикантов и рабочих» и дополнявшие его «Правила», ставшие основой рабочего законодательства вплоть до 1917 г. Закон упорядочивал правила найма рабочих и расторжения договора, устанавливал порядок выплат зарплат, запрещал натуральные формы оплаты труда и заводские боны, ограничивал штрафы и различные вычеты. Рабочие получили право требовать в судебном порядке соблюдения условий найма и санитарно-гигиенических норм; расширялись полномочия фабрично-заводских инспекций. Одновременно с этим закон практически запрещал стачки. До 1917 г. рабочее законодательство постоянно дополнялось и расширялось. Так, в 1897 г. принимается фабричный закон «О продолжительности и распределении рабочего времени в заведениях фабрично-заводской промышленности», установивший максимальную продолжительность рабочего дня в 11,5 часов, а в предпраздничные и субботние дни - 10 часов (в Германии, Австрии и Швейцарии - 11 часов, в Англии - 10,5 во Франции – 10); разница, как видим, невелика. В 1903 г. был принят закон «О вознаграждении владельцами промышленных предприятий рабочих и служащих, утративших трудоспособность вследствие несчастных случаев», а в 1912 г. – закон «О социальном страховании рабочих», после чего началось объединение страховых организаций пенсионного типа в единую всероссийскую структуру – в России формировалась весьма прогрессивная для того времени пенсионная система страхового типа. (Пенсии до революции: социальное обеспечение в России на рубеже XIX-XX веков. http://pfr.pba.su/Content/Read/271).
Рабочие законы в целом соответствовали нормам, принятым в то время в наиболее развитых странах Европы и Америки. Тем не менее рабочее движение, начавшееся в 1860-70-х гг., не прекращалось, время от времени принимая чрезвычайно острые формы, иногда – насильственные формы, среди которых наиболее известны Морозовская стачка 1885 г., "Обуховская оборона" 1901 г., восстания рабочих в конце 1905 г.
Работа на заводах и фабриках, безусловно, была очень тяжелой, а зарплаты – невысокими. Однако условия жизни и труда постепенно улучшались; кроме того, «царский режим», болезненно реагируя на рабочие протесты, старался пресекать и произвол фабрикантов, иногда принимая сторону трудящихся в конфликтах с работодателями. Так, условия, выдвинутые участниками самых громких протестов – Морозовской стачки и Обуховской обороны – были в большинстве своем выполнены под давлением властей.
Низкие зарплаты в России в конце XIX – начале XX века были вызваны не только алчностью предпринимателей, но и очень низкой квалификацией рабочих (откуда у вчерашних крестьян взяться рабочим умениям?). Следовательно, низкой была производительность труда, что обусловливало и низкие зарплаты. Неграмотность большинства рабочих позволяла им выполнять только самые простые работы, и то далеко не всегда качественно. Низкой была и дисциплина труда: если крестьянин, работая на себя, сам устанавливал нормы и параметры своего труда, то обязанность следовать правилам, установленным хозяевами, часто воспринималась рабочими в штыки. По мере улучшения условий труда и повышения квалификации росла и зарплата рабочих.
На раннем этапе рабочего движения, в 1870-80-х гг., протестные акции во многих случаях вообще выглядели ничем не мотивированными. Так, шахтеры Донбасса на протяжении многих лет перед Пасхой устраивали шествия к шахтоуправлениям – с песнями и хоругвями. Они выдвигали одни и те же требования – о повышении зарплат, сокращении рабочего времени и отмене штрафов. Заводчики их внимательно выслушивали, записывали, обещали разобраться – и выкатывали бочки с вином или водкой, после чего «протестующие» мирно расходились по домам. Это был своего рода ритуал; но поначалу, когда представители шахтных администраций начинали объяснять рабочим невыполнимость их требований, обстановка накалялась и иногда перерастала в столкновения. Здравого смысла в них не было; это были не столько протесты против конкретных несправедливостей или конкретных людей (хотя такое тоже бывало), а против тоски неустроенной шахтерской жизни и непривычного быта в чужой степи (большинство шахтеров были вчерашними крестьянами из Нечерноземья, реже – украинцами с Полтавщины и Черниговщины).
Надо отметить, что ничего специфически российского в подобных формах и странной, на современный взгляд, идеологии протестов не было. Английские луддиты в 1810-е г. ломали машины, считая, что они отбирают работу у ремесленников (что фактически было правдой). Протесты луддитов были очень жесткими, как и реакция британских предпринимателей и властей: множество луддитов погибли в баррикадных боях, лидеры движения повешены, рядовые участники высланы в Австралию. Другие известные примеры крайних форм рабочих протестов – это восстания ткачей во французском Лионе в 1831 и 1834 гг. и в Силезии в 1844 г.
Примитивные формы рабочих протестов в России связаны с «молодостью» рабочего класса (он только начинал формироваться из вчерашних крестьян), а также с низкой грамотность и общим культурным уровнем. Так, в Пруссии о достижении поголовной грамотности населения было объявлено в 1871 г., а в России, уже давно превращенной в СССР – только в 1959 г.!
Одним из важнейших требований во время рабочих протестов, наряду с повышением зарплат и сокращением рабочего времени, была отмена штрафов. Это требование нельзя признать ни справедливым, ни рациональным. «Штрафы для предпринимателей-старообрядцев, какими были Морозовы, являлись не предлогом для сокращения платы, а применялись в интересах дела (что являлось одним из важных элементов религиозно-этической концепции староверов), с целью повышения качества продукции и укрепления дисциплины. Для того, чтобы приучить ткачей к тщательной работе, их штрафовали за пороки ткани. Такие меры были необходимы, и закон их разрешал, но плохо было то, что штрафы шли в пользу хозяина.
Аналогичное мнение по вопросу о штрафах для периода 1907-1914 гг. высказала Н.А.Иванова. Она отмечает, что в условиях, когда квалификация рабочих была мала, когда в промышленность приходило много неподготовленных профессионально людей, вынужденных обучаться в ходе самого процесса производства, штрафы были способом заставить рабочих трудиться лучше, не допускать брака в работе. Иванова пришла к выводу, что штрафы были связаны прежде всего с низким квалификационным уровнем рабочих и имели целью повысить качество производимой продукции и профессиональное мастерство рабочих. При этом основная часть штрафов в регионе (81,6%) взималась за неисправную работу, всего 11% - за прогул и 7,4% - за нарушение порядка. В Петербургской губернии эти данные соответственно были: 55%, 29% и 16%». (Л.В.Куприянова "Рабочий вопрос" в России во второй половине XIX - начале XX вв. Интернет-версия).
Большую роль в рабочих протестах играло падение нравственности, неизбежное при переходе бывших крестьян в категорию рабочих; этот процесс хорошо известен и по странам Европы. Урбанизация ослабляет уважение молодежи к старшим и авторитет религии, провоцирует бурный рост пьянства и разврата. Даже самые гуманные по отношению к своим работникам предприниматели (например, такие, как Абрикосов и Мальцов) были вынуждены сурово наказывать за пьянство, что, в свою очередь, вызывало протесты рабочих. Так, из-за борьбы с пьянством власти несколько раз были вынуждены усмирять рабочих заводов Мальцова, имевших одни из самых (если не самые) лучшие условия работы и жизни в России.
«В психической среде алкоголика появляется ослабление моральных и духовых сил. Умственныя способности у него постепенно и незаметно для него самаго ослабевают, почему он уже не способен углубляться и довольствуется крайне поверхностным мышлением, разрешая все самые сложные вопросы крайне скоро и поверхностно <…>. Но вместе с падением умственной трудоспособности у него растет самомнение. Он меньше всего винит себя в своих неудачах, обвиняя всех окружающих и государственный строй. <…> Алкоголик, благодаря ослаблению организма и притуплению всех чувств и умственных сил имеет сравнительно слабое проявление сознательной жизни и обладая слабой критикой, легко поддается внушению всевозможных руководителей и демагогов. Поэтому стадность присуща алкоголикам; и они, руководимые революционерами, легко могут идти на бунт, грабеж и разбой, сами себе не отдавая ясного отчета, особенно еще, если они будут в состоянии опьянения. <…>
Алкоголик по натуре ленив и неохотно и по принуждению работает. Поэтому он охотно будет слушать всякую проповедь о необходимости праздничного отдыха, 8 часового рабочего дня и ото всей души бастовать.
Алкоголик - беден, так как сколько-бы денег и имущества он ни имел, он все пропьет и все проживет. И не желая ничего делать, и не умея ничего сберечь, он охотно будет защищать и поддерживать проповедь принудительного отчуждения имуществ у состоятельных классов и проповедь объединения пролетариев всех стран, которые угнетаются имущественными классами населения. <…>
По своим религиозным убеждениям он сторонник полного нестеснения совести.
Никаких повинностей он не признает, особенно же воинскую, соединенную со строгой дисциплиной, которую он легко нарушает.
В своей семейной жизни он ревнив, жесток и старается скорее жить за счет жены, чем кормить семью. И в своей жизни он охотно проводит принципы свободной любви, плоды которых заполняют дома подкидышей, воспитательные дома и т. п., ложась тяжелым бременем на всем обществе.
Он враг всякого государственного строя, так как ни при одном государственном строе и ни при одной твердой власти он не будет чувствовать себя свободным и не приниженным, находясь всегда на низших ступенях общественной лестницы. И он пойдет всегда за всяким революционным движением, так как ему нечего охранять и нечего терять, а поддерживая смуту, он может, во всяком случае, кое-что приобрести. <…> Поэтому он охотно начинает принимать участие в грабежах и разбоях, пропивая и прокучивая награбленное, и охотно будет терроризировать всех лиц, мешающих его антиобщественным инстинктам.
С другой же стороны у алкоголика вместе с падением всех нравственных чувств падает и самоуважение и притупляется чувство - инстинкт самосохранения, почему он мало дорожит своею жизнью. Особенно еще, если он находится в состоянии опьянения. Поэтому алкоголик является весьма нужным человеком для революции.
Действительно, нет того революционного волнения буйной толпы, которое-бы не сопровождалось диким пьянством. Обыкновенно с первого же момента возбужденная толпа ломает и грабит казенные винные лавки, а равно и частные заведения с продажею крепких напитков, и, перепившись, начинает, уже совершенно не помня себя, дико неистовствовать и бессмысленно уничтожать и грабить все, что ей ни попадается на пути». (Шипов Н. «Алкоголизм и революция», СПб, Град., Измайл., 1908).
О том, что рабочие протесты в начальный период рабочего движения часто носили немотивированный и нередко преступный характер, свидетельствуют описания подобных событий в Донбассе.
«Еще в феврале 1874 г. образовалась инициативная группа (примерно 150 из полутора тысяч шахтеров, работавших на «Новороссийское общество»). Потребовали у начальства прибавки. Отсутствовавший по делам Юз попросил дождаться его возвращения, обещая, что все будет хорошо. Шахтеры ждать отказались. Тогда главный инженер завода Харрис предложил компромисс: небольшое увеличение зарплаты, но при этом администрация отказывается от практиковавшегося (и очень нелюбимого шахтерами) 10-процентного снижения жалования с октября по март.
Пока шли эти переговоры, наступило 27 апреля - зарплатный день. Получив прежние суммы, шахтеры возроптали. В расстроенных чувствах они встретили воскресенье, 28 апреля. Их недовольство, как пишет Фридгут, «нашло выход в еще более активном пьянстве и драках, чем это обычно бывало после дня зарплаты». В понедельник инициативная группа решила не работать - и действительно не спустилась в шахту, что было немедленно доложено Юзом уездным властям в Бахмут. Поскольку смутьяны составляли лишь десятую часть персонала, к остановке шахты это не привело.
Неизвестно, как «разрулилась» бы эта ситуация, как пишет о той ситуации донецкий историк Евгений Ясенов, не случись в тот же день инцидента совсем другого свойства. Группа заводских рабочих в обеденный перерыв купила бутыль водки. Возвращаясь с ней к себе, заводчане столкнулись с толпой шахтеров (Фридгут пишет - с «сотней»). Шахтеры захотели отобрать водку. Их подавляющее численное преимущество делало вопрос решенным. У заводчан был один выход - пуститься наутек, что они и сделали. Добежав с бутылью до родного предприятия, они увлекли на его территорию преследователей, которые начали там рыскать и бесчинствовать.
Узнав обо всем этом, Юз попытался вытеснить возбужденных шахтеров за пределы завода, а когда это не удалось - быстро организовал «летучие отряды» из своих подчиненных. В итоге, человек сорок были захвачены и помещены под стражу. Порядок был восстановлен. Но ненадолго. Возмущенные шахтеры потребовали освободить задержанных товарищей, а когда Юз отказал, пригрозили ночью отбить их силой. Юз снарядил сорок верховых и шестьдесят пеших бойцов и заявил шахтерам, что будет противодействовать всем попыткам насилия с их стороны…
На следующий день из Бахмута прибыл жандарм со своей свитой. Задержанные смутьяны были увезены из Юзовки и, скорее всего, отправлены в те места, откуда они явились на заработки. Волнение улеглось, шахтеры вернулись к работе. Так закончился первый трудовой конфликт в истории «Новороссийского общества». (Против кого бунтовали работники Джона Юза? UАргумент, 18.04.2014).
«Местные крестьяне считали шахтеров чуть ли не воплощением всех пороков, а матери пугали своих непослушных дочерей горняками из соседних поселков. Крестьяне представляли шахтеров в виде “грязных бездумных созданий, которые не знали ни Бога, ни правды, а в темном месте были способны убить человека за жалкие гроши”. Эти слова написал эсер, известный под псевдонимом “Ан-ский”. Впоследствии он стал классиком еврейской драматургии С. Раппопортом. А тогда, в 1880-х он около года, по заданию “Народной воли” провел в Донбассе. Он рассказывал, что горняки крупнейшей шахты в Славяносербском уезде по ночам частенько совершали набеги на близлежащие села с вполне ярко выраженными сексуальными намерениями (…)
То, что случалось в Юзовке во время пьянки, обычно не описывали нормальными словами. Промышленники вообще относились к этому с каким-то страхом, как к проявлению некоей потусторонней силы. “Начиная с субботы сразу после выдачи жалования вплоть до вечера в понедельник трактиры в Горловке битком набиты людьми, - говорится в сборнике статистических сведений. - Питье сопровождается криками, невообразимым шумом, песнями, руганью. Питье не прекращается ни на минуту ни днем ни ночью на протяжении всего этого времени. Позже рабочие рассказали нам, что это случается каждый раз, как выдают зарплату, а концом служит момент, когда все деньги пропиты, и трактирщик больше в долг не дает”.
Экономические последствия таких пьянок были экстраординарными. Один бухгалтер рассказывал, что из 15 тысяч рублей, которые он выдавал рабочим, 12 тысяч оставались в кабаках. Богутский привел подсчеты для одной шахты: после выплаты зарплаты полторы тысячи рабочих не выходили на работу в течение 3-5 дней. В результате они теряли на штрафах в сумме 54 тысячи рублей в год. Несли убытки не только рабочие, поскольку в такие дни, даже, если на предприятии оставался кто-то трезвым, все равно никакой работы не производилось.
То, что после таких пьянок, случались беспорядки с увечьями, грабежами и убийствами, показывают трагические события августа 1892-го, вошедшие в историю под названием “Холерный бунт”». (Настоящая история Донбасса (биография Юзовки). Архив Стрела 2012-2013 / Расследования / 01.05.2012).
«Холерным бунтом» называются кровавые беспорядки в Донбассе в 1892 г., сопровождавшиеся еврейскими погромами. Введение холерного карантина – мера необходимая в условиях эпидемии – вызвала недовольство рабочих, которое по непонятным причинам обратилось против лавочников-евреев. 2 августа рабочие Юзовки начали грабить и жечь лавки, избивая евреев и вступая в схватки с казаками, вызванными для пресечения бесчинств. «Холерный бунт» унес жизни 23 человек и нанес огромный ущерб Юзовке и расположенным там предприятиям; но можно ли причислить это гнусное явление к рабочему движению?
Великие Реформы 1860-70-х гг. резко изменили жизненный уклад миллионов крестьян, что привело к колоссальной психологической травме отрыва от родных корней и истоков. Последовавший рост уровня жизни был, во-первых, довольно медленным и поэтому не очень заметным для самих трудящихся. Во-вторых, он в моральном плане не компенсировал трагедию «потерянного рая» - брошенной крестьянской общины, которая в воспоминаниях бывших общинников, ставших рабочими, предельно идеализировалась. Забывались постоянное недоедание, нищета, отсутствие медицинской помощи; в памяти и в рассказах старшего поколения сохранялась «вольное житье» (которого на самом деле не было) и нетяжелый труд (он казался таким только на расстоянии). Точно так же в 2000-е гг. в России советский период вспоминается как «Золотой век», когда можно было не беспокоиться о завтрашнем дне (потерять работу было невозможно), не к чему было стремиться (нищенский минимум обеспечивало государство), а о трагедиях и неурядицах никто не думал, поскольку в газетах о них не писали и по телевидению их не показывали.
Показательно, что песенная культура конца XIX – начала XX веков в основном отражает чувства тоски и неудовлетворенности жизнью, жалости к крестьянину/рабочему/изгою. Вершиной поэтического восприятия этого трагического мироощущения стало гениальное стихотворение Некрасова «Размышления у парадного подъезда», которое на рубеже веков знал каждый образованный русский человек, да и множество необразованных: «…Назови мне такую обитель, я такого угла не видал, где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не стонал?» (под «мужиком» имелся в виду не только крестьянин, но вообще трудящийся человек, в том числе и фабричный рабочий).
Это ли не настоящий манифест революции, куда более живой и горячий, чем косноязычные марксистские словесные конструкции? Но была ли жизнь «русского мужика» в деревне и на заводе действительно столь ужасной, правда ли он только и делал, что стонал? И почему английский или французский трудящийся того же времени, живший и работавший в сходных условиях, стонал гораздо меньше? Да потому, что крушение крепостничества и урбанизация там начались еще в XIV веке и проходили медленно и постепенно, а значит, рабочие привыкли к определенному жизненному кладу, не воспринимая его столь трагически.
Более того: образованная часть населения, не знавшая и не понимавшая жизни трудящихся, искренне им сочувствовала – в основном потому, что по сравнению с ее европейскими жизненными стандартами условия, в которых находились трудящиеся, казались и впрямь ужасающими. Парадокс в том, что отношение трудящихся к собственной жизни в огромной степени как раз формировалось такими стихами, как «Размышления…», написанными чистенькими барами, полными сочувствия к «мужику», но ничего не смыслившими в «мужицкой» жизни. Россия распевала «Дубинушку» - уже не помня, что имеется в виду не боевое орудие, а дерево, которое валили лесники. «Истерзанный, измученный, работой трудовой, идет, как тень загробная, наш брат мастеровой», - пели рабочие «Долю мастерового» на стихи поэта-самородка Прохора Горохова. Пели и те, кто вовсе не был ни истерзан, ни измучен, но, будучи рабочим, искренне переносил на себя эти определения. Пели «Бродягу», «Славное море», пели и про Стеньку Разина – это уже были не песни-жалобы, а почти боевые гимны.
«Нарастал протест против самой рыночной модернизации, гоночный темп которой оказывался психически и поведенчески непосильным для традиционного человека. Протест этот, однако, вовсе не осознавался в адекватных формах... Он проявлялся как стремление соединить блага индустриальной революции и прогресса с патриархальным личностным началом в производстве, культуре и политической жизни. Он строился на иллюзии освобождения от повседневной конкурентной ответственности за собственное существование в условиях гонки за счет переложения ее на «коллектив» и на олицетворяющую "коллектив" сильную личность, - будь то личность "вождя", "комиссара", "хозяйственника" или иная». (Л.Б.Волков. «Диктатура развития» или «квазимодернизация»? // Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989. С. 87-88).
Появление потомственных рабочих, особенно квалифицированных, уже не ностальгировавших по сельскому быту, постепенный рост их уровня жизни и образованности, меняли ситуацию на заводах и фабриках. В 1910 г. машинисты и электрики в среднем по России зарабатывали в месяц по 97 руб. 40 коп. – примерно столько же, сколько их французские коллеги, слесари-сборщики на петербургских заводах получали по 850-900 рублей в год, что было больше, чем рабочие такой же квалификации в Германии, а квалифицированные рабочие Путиловского завода – 1200 рублей в год, что почти равнялось зарплате американцев, т.е. самой высокой в мире! Однако эти привилегированные категории трудящихся составляли всего несколько процентов от их общего количества, и все остальные получали ненамного больше, чем коллеги в слаборазвитых странах – Мексике, Колумбии или Турции.
Новый тип «фабричных» уже не бунтовал просто из-за того, что не хотел трудиться или слишком много выпил, а организованно выступал за конкретные улучшения – повышение зарплаты, 8-часовой рабочий день, уважительное обращение со стороны хозяев и мастеров. Большую позитивную роль играли технические училища – они формировали квалифицированную рабочую элиту. Проблема была в том, что в большом количестве они появились только в начале ХХ века и просто не успели выпустить достаточное количество молодых рабочих. А волны неквалифицированных, бедных и озлобленных деревенских выходцев до Первой Мировой войны продолжали заполнять промышленные города; до октября 1917 г. они численно преобладали в рабочей среде. Поэтому неквалифицированные рабочие могли силой навязывать квалифицированному меньшинству свои порядки и привычки, в частности, методы «классовой борьбы». До 1917 г. забастовки сопровождались т.н. «снятием заводов»: этот «пролетарский» эвфемизм обозначал принуждение не желающих бастовать рабочих к забастовке: группы радикально настроенных стачечников блокировали заводские проходные, запугивали и избивали несогласных. Часто рабочие бастовавшего завода атаковали рабочих соседнего, небастовавшего предприятия; в этом случае происходили кровавые побоища, нередко с ранеными и убитыми. Так, во время Декабрьского восстания 1905 г. в Москве восставшие рабочие, в основном с Фабрики Шмита, атаковали рабочих Трехгорной мануфактуры, большинство которых не поддержало восстания; оно началось со столкновения не рабочих с правительственными силами, а между самими рабочими.
Крайне негативную роль играл и тот факт, что до 1917 г. профсоюзное движение в России было неразвито. В Великобритании профсоюзное движение появилось в конце XVIII века, в других западноевропейских странах - в 1830-40-х гг., а к 1870-м оно в Европе окрепло, было признано законами (правда, этот процесс задержался во Франции) и стало заметной общественной силой. В России же до конца XIX в. образование рабочих союзов не допускалось – за исключением касс взаимопомощи, но и их было крайне мало (только на Урале и в Сибири действовали создаваемые по «положению 1861 г.» Горнозаводские Товарищества - товарищества рабочих, основной целью которых было социальное страхование и урегулирование трудовых конфликтов - всего 16 товариществ).
В 1875-1880 гг. в Одессе и Санкт-Петербурге народники создали Южнороссийский союз рабочих и Северно-русский союз рабочих. Но это были крайне малочисленные конспиративные общества, не похожие на профсоюзы – скорее, группы народников, сформированных по классовому признаку. Только в 1890-х годов в Царстве Польском, Северо-западном крае, Санкт-Петербурге и Москве появляются нелегальные профсоюзы, но более или менее массовое их появление относится к революции 1905-07 гг. Однако и они были скорее политическими группировками, почти не ставившими перед собой социально-экономических целей. После разгрома революции и принятия новых социальных законов, существенно улучшивших положение рабочих, эти профсоюзы практически повсеместно исчезают. И это при том, что Манифест 17 октября разрешил профсоюзную деятельность!
Причина этого проста: в это время приток бывших крестьян в города и их пролетаризация усиливаются, а неквалифицированные и неграмотные рабочие, как указывалось выше, с трудом воспринимают идеи цивилизованной борьбы за свои права – им свойственны либо полная покорность, либо свирепый бунт. И это тоже отнюдь не российская особенность: так же чувствовали и действовали британские рабочие за сто с лишним лет до российских, а немецкие и французские - 70-80 годами ранее.
Суммируя сказанное выше, можно сделать вывод: рабочий класс в дооктябрьской России развивался по тому же пути, что и в Европе, но, как и страна в целом, отставал примерно на 100-70 лет. Это значит, что российский рабочий класс вовсе не был обречен на восстание. А октябрьская катастрофа 1917 г. не была неизбежной, а стала следствием совпадения целого ряда исторических случайностей.
(Выдержка из статьи http://www.historicus.ru/velikie-reformi-i-tragediya-svobodi/).