Мы уже двенадцать лет жили при нацистах — и почти не замечали этого. Хотя, казалось бы, как люди вообще могут жить под властью диктаторов?
«У нас не было выбора» — так выглядело наше алиби. Я в ответе только за то, что пробую, я никому не могу этим навредить. Разве принимать пищу — грех? Чего мне стыдиться? Того, что я продаю свой пищеварительный тракт за двести марок в месяц? Или собственной наивной веры в то, что безнравственно жертвовать своей жизнью, не имея высокой цели? И все же мне было стыдно перед отцом: правда, он давно умер, но стыд не знает, что такое время и пространство.
Да, выбора у нас не было. Но у меня лично — был. Мне никто не навязывал Циглера, я сама его выбрала и теперь была готова ради него на все. Я сжимала свой стыд в объятиях: сто восемьдесят сантиметров роста, семьдесят восемь килограммов мышц, костей и слюны — и не искала оправданий. К чему оправдываться, если не чувствуешь вины, одно только облегчение? И уверенность.
— Почему ты замолчала?
— Не знаю.
— Что с тобой?
— Песня грустная.
— Спой другую. Ну или не пой, раз не в настроении. Можем просто лежать и смотреть в темноту: уж это мы умеем.
Вернувшись в дом, где тихо посапывали Герта и Йозеф, я обхватила голову руками, не в силах понять, что произошло. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, но на этот раз одиночество сделало меня сильнее. Вздрагивая от нахлынувших чувств, я сидела на кровати, где в детстве спал Грегор, и, как некогда делала в Берлине, задолго до встречи с ним, вела счет своим тайным преступлениям. Вне всякого сомнения, я снова становилась собой.
В зеркале, освещенном первыми лучами утреннего солнца, отражалось мое усталое лицо. Бессонная ночь? Нет, темные круги под глазами давным-давно предвещали новые страдания, и теперь я чувствовала, что пророчество наконец сбывается. А с выцветшей фотографии под рамкой на меня сердито смотрел неулыбчивый мальчишка.
Герта и Йозеф так ничего и не заметили. До чего же глупо, когда люди привыкают доверять друг другу: ночью невестка шасть за порог, а они знай себе спят! И Грегор такой же — унаследовал эту черту от своих наивных родителей. Надеялся на что-то, бросив меня одну, но слишком уж тяжело мне давалась жизнь в одиночестве.
Я едва смогла дождаться автобусного гудка, вестника желанной свободы. Мне было страшно, до дрожи в коленках, снова встречаться с Циглером. И все же я этого хотела. За обедом пришлось даже отказаться от десерта, хотя пирог, увенчанный капелькой йогурта, выглядел очень аппетитным. Но в этот день лучше было не напрягать желудок: хватит и томатного супа.
— Берлиночка, тебе что, не нравится? И как ей удается все подмечать?
— Пока не знаю.
Эльфрида доскребла остатки своей порции: — Потрясающе! Давай, попробуй.
— Собственно, выбор у нас небольшой, — проворчала Августина.
— Вот только пока ты тут рассусоливаешь, съесть кусок торта или нет, кругом люди от голода мрут!
— Мне, мне отдай! — загорелась Улла; ей в тот день вместо десерта достались яйца с тмином и картофельным пюре, одно из любимых блюд фюрера: сладковатый запах до сих пор щекотал мне ноздри.
— Брось, не при этих доносчицах, — попыталась вмешаться Августина.
Улла скептически оглядела «одержимых»: две из них, согнувшись над тарелками, уплетали творог, третья макала рикотту в мед.
— Давай! — кивнула она наконец. Я протянула кусок пирога, который Улла сперва зажала в руке, а потом, убедившись, что охранники не видят, сунула в рот. Вдохновившись ее примером, я съела второй кусок.
Палящее солнце размыло очертания зданий вокруг казармы, утихомирило щебечущих птиц, измучило бродячих собак. «Пойдемте внутрь, слишком жарко», — сказала одна из девушек. «Да, ужасная жара, будто и не июнь месяц», — поддержала ее другая. Их движения в тягучем воздухе казались замедленными, но я и сама едва передвигала ноги, словно взбиралась по крутой лестнице, пошатываясь от усталости. Иногда приходилось прищуриваться, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Это всего лишь жара, всего лишь июнь, а у меня всего лишь упало давление. Я ухватилась было за качели, но цепочки оказались раскаленными, к горлу подступила тошнота, а двор уже опустел, все вернулись в казарму, только какая-то фигура маячила в дверях, но солнце било в глаза, не понять... И тут мир завалился набок, а одинокая птица, отчаянно взбивая крыльями воздух, вошла в стремительное пике. Это ведь Циглер там, в дверях! Потом пришла темнота.
Я очнулась на полу в столовой, увидела над собой обеспокоенное лицо охранника и едва успела приподняться на локте, вывернув шею: сдерживать тошноту не было сил. А когда пот застыл сосульками и в ушах перестало звенеть, меня накрыла вторая волна, и горло снова обожгло кислым.
Кто-то плакал, но я не могла понять кто: грубоватый хохоток Августины совсем не похож на короткие смешки Лени, а густые рулады Эльфриды — на прерывистые раскаты Уллы, но плачем мы одинаково, звук всегда тот же самый. С трудом повернув голову, я заметила еще одно лежащее тело и ноги нескольких женщин у стены, сразу узнав их по туфлям: широкие платформы Уллы, каблуки Хайке, потертые мысы Лени.
— Роза! — Поймав мой взгляд, Лени бросилась было помочь, но охранник сразу вскинул руку: — Стоять! Вернись на место!
— Что делать, что делать? — бормотал верзила, с потерянным видом слонявшийся по залу.
— Всех держать здесь и никого не выпускать, как приказал лейтенант, — ответил напарник.
— Даже тех, у кого симптомы не проявились.
— Вторая-то просто в обмороке, — отмахнулся верзила. Я повернулась на бок, чтобы увидеть лежащее рядом тело. Это была Теодора.
— Хочешь что-нибудь сделать — иди пол помой.
— Они же помереть могут! — Боже, нет! — выдохнула Лени. — Врача! Позовите врача, умоляю!
— Лишнего не болтай, — недовольно бросил первый охранник верзиле.
— Успокойся уже, — тихо сказала Улла, коснувшись плеча Лени, но та не могла молчать:
— Мы умираем, ты что, не слышала? Я поискала взглядом Эльфриду: та сидела у противоположной стены, прямо на полу, будто не замечая, что желтоватая жижа уже намочила туфли.
Остальные сгрудились в углу, неподалеку от меня; их срывающиеся голоса и сдавленные рыдания только усилили мое беспокойство. Кто принес меня с улицы и оставил валяться на полу — неужели Циглер? Действительно ли я заметила его в дверях или это стало плодом моего воображения? Ясно было одно: все мы находились в столовой.
Девушки инстинктивно жались друг к другу: умирать в одиночестве — что может быть ужаснее? Только Эльфрида, понурившись, сидела в стороне. Я позвала ее — не знаю, услышала ли она меня в этом вавилонском хаосе, среди всех этих «выпустите нас отсюда», «позовите врача», «я хочу умереть в своей постели», «а я не хочу умирать». Потом позвала снова, но она не ответила.
— Кто-нибудь, посмотрите, она жива? — пробормотала я, обращаясь неизвестно к кому: может, к переругивающимся охранникам?
— Августина, пожалуйста, пойди и приведи ее сюда. Что на нее нашло? В отличие от всех остальных, Эльфриде почему-то хотелось умереть именно в одиночестве, как брошенной собаке.
Дверь во двор была закрыта, снаружи дежурил охранник. То ли в коридоре, то ли в кухне временами слышался голос Циглера, хотя за рыданиями и топотом сапог я не могла разобрать слов. Но сам по себе этот голос отнял у меня остатки сил. Страх смерти, точно рой муравьев, проник в мое тело, закопошился под кожей, и я опять потеряла сознание.
Помощники Крумеля принесли тряпку, вымыли пол и застелили его старыми газетами, но влага только усилила вонь от наших перепачканных лиц и одежды; затем они оставили ведро и ушли вместе с охранниками. Щелкнул замок. Августина подергала ручку, но тщетно.
— Эй, там! Дверь-то откройте! Вы чего это? Остальные потихоньку собрались вокруг — помертвевшие лица, трясущиеся губы.
— Зачем им нас запирать? Я попыталась подняться, но сил по-прежнему не было.
Августина от души пнула дверь, остальные забарабанили ладонями, кулаками, потом Хайке от отчаяния, которого я не ожидала в ней увидеть, принялась биться головой. Снаружи послышались угрозы, и все, кроме Августины, замерли. Расстроенная Лени подошла ко мне и присела рядом. Я не могла говорить, но ей нужна была поддержка.
— Вот оно и случилось. Нас отравили. — Их отравили, — поправила ее Сабина, обескураженная происшествием с Теодорой.
— У тебя, например, нет никаких симптомов, у меня тоже. — Неправда, — воскликнула Лени, — меня тошнит!
— А почему, думаешь, нам всегда дают пробовать разные блюда? Зачем нас разделили на группы, идиотка? Августина на секунду задумалась, потом обернулась к ней.
— Это правда, вот только твоя подружка, — она кивнула в сторону Теодоры, — ела фенхелевый салат с сыром, а Роза — томатный суп и пирог, да и то совсем чуть-чуть. Но сознание потеряли обе. Меня согнул пополам очередной приступ рвоты.
Прохладная рука Лени коснулась лба. Я оглядела перепачканное платье, потом с трудом подняла голову. Хайке сидела за столом, закрыв лицо руками.
— Я хочу вернуться к детям, — причитала она, — хочу снова их увидеть.
— Тогда помоги мне! Высадим наконец эту проклятую дверь! — потребовала Августина.
— Давайте, дружно!
— Они нас попросту поубивают, — вздохнула Беата: ей тоже не терпелось вернуться к своим близняшкам.
Хайке вскочила и снова присоединилась к Августине, но вместо того, чтобы колотить в дверь, завопила:
— Я здорова, симптомов отравления нет, слышите? Выпустите меня!
Я замерла. Августина высказала вслух то, над чем я и сама ломала голову: раз мы ели разную пищу, последствия не могут быть одинаковыми. Какое бы блюдо ни было отравлено, кто-то умрет, остальные — нет.
© Розелла Посторино "Дегустаторши"