Выбирая из огромной миски, что стояла под раковиной, лобастые, покрупнее корнеплоды, чистил их прямо в мусорное ведро, мелко состругивая кожуру.
Сероватая, тёмная стружка, вызывая ассоциации со столярными работами, ползла в чёрный пластиковый пакет, - представлялось картофельное поле: всё в мелко-фиолетовых, великолепных цветочках…
…копали картошку на даче; перед этим, помнишь, оббирали колорадских жуков – маленьких, твёрдых, компактных, вредных, потом… пятна шли в памяти, будто с обратной стороны зеркала слезла островами амальгама, и собственное лицо видишь кусками… выкапывали картошку, и от каждого копка лопаты выворачивались плотные корнеплоды, раскатывались по рыхлой земле. В ней уже – родственники те, кому принадлежала дача. Поговори с ними.
Бывало во сне.
Очищенная картошка свалена в раковину, вода смывает струёю грязь с лезвия ножа и трёшь потом неровные, тугие, в выпуклостях плоды земные – или подземные.
…под ручку шли, как два старика – один и был стариком, с которым дружил ты, которого в школе звали так: интеллектуальный старичок; под ручку шли вдоль калужского бульвара, и снежок пушил: первый, ноябрьский снежок той необыкновенной чистоты, какая ему присуща; шли принять участие в демонстрации седьмого ноября, и праздник ещё не отменили, а картошка жареная ждала их в квартире старика, где только начали трапезничать, выпивая, как решили пойти, поглядеть…
Режь её! Крови не будет!
На доске деревянной, толстой, на изнаночной стороне её, раз лицевая украшена аляповатыми изображениями плодов, режешь; а сковородка стоит уже на огне, и масло растеклось по ней – сейчас заскворчит.
Час масла пробил!
Ха-ха!
Причудливо плетенье ассоциаций.
Резаная картошка горкой громоздится на доске, растёт горка, но подсолнечное зовёт – ему одиноко, как тебе: одиночество-дар, одиночество-счастье, оно же потьма своей души, в глубинах которой ищешь смыслы посерьёзнее пищи и пития…
Высыпаешь с доски, ворошишь ножом, посыпаешь солью; из шкафчика изымаешь банку с сушёным, рубленым укропом, точно кропишь струганые ломти, вновь ворошишь их, перемешиваешь ножом. Отбросив его, берёшь деревянную лопаточку, чтобы не повредить поверхность сковородки, и снова переворачиваешь, наблюдая, как зарумянивается…
Картошка зарумянилась от стыда – и снова чьё-то Ха-ха басовито звучит в мозгу… Она просто, великолепно просто зарумянилась, становясь постепенно желтоватой, золотистой, шипя, благоухая…
Камни смысла тяжелы, порой неподъёмны; прожилки на камнях напоминают череду ощущений, ассоциаций, мыслей и обрывков их; местами картошка приобретает цвет яшмы, каштановый отлив включается в стадии приготовления, она мягчает, как воск.
…в церкви долго смотреть на костры свечей, плавящиеся, оседающие: воск отвращения к неудавшейся жизни течёт в мозгу, даёт причудливые узоры; свечи отражаются в стёклах, укрывающих иконы, и сколько бы ни совершал усилий прорваться в неведомую высоту – никуда не прорвёшься, увы.
Поэтому – возвращайся к картошке: она готова почти: вот великолепные копи её, вырывай хризантему огня, выключай плиту, надвинь на сковородку стеклянную крышку – картошка дойдёт.
Подожди чуть-чуть, подожди, как ждёт тебя субботняя водка, рюмку которой можно выпить и без закуски, как ждёт тебя неопределённое будущее…