- Теперь ты вольна поступать так, как хочешь.
Прошло три дня с той памятной ночи и почерневшие стены гостиной, были живым напоминанием о том, что здесь произошло, будто ярко – пылающие буквы. Грейс, с перевязанной висевшей на лубке рукой, сидела на диване, поджав под себя ноги, стараясь не касаться обугленной стороны обивки. На ее коленях лежала Крес, громко урча и тонкая, бледная рука, осторожно касалась ее шкурки. Чудовище стояло напротив, сложив руки на груди, облокотившись на столешницу, старательно не смотря на нее. Его руки нервно сжимались и он четко знал, что боится ее решения, но тем не менее, отпускал ее.
- Тебя больше никто не тронет, больше, никто не будет искать, больше ни каких кошмаров. Ты можешь жить.
Последняя фраза далась с трудом и почти ободрала горло, заставив закашляться. Он долго будет учиться принимать и понимать свои, ставшие человеческими, чувства. Решение далось не просто и человеческий эгоизм вступил в нешуточную схватку с альтруизмом. Чаша весов качнулась в сторону благополучия его красавицы, внутренности сковало жгутом и тупая, ноющая боль надолго утвердилась где – то слева под ребрами. Он стянул губы в тонкую линию, продолжая гипнотизировать ножку стула, ожидая ее слов. Грейс поднялась на ноги, неловко покачнувшись, согнав с коленей кошку, которая с недовольным мяуканьем, подняла хвост и направилась вверх по лестнице. Подойдя почти вплотную к своему любимому Чудовищу, она склонила голову, рассматривая его из-под полуопущенных ресниц. Протянув здоровую руку, она коснулась его щеки, ласковым движением провела пальцами по пепельной коже.
- Знаешь, - она на мгновение задумалась. – Мне кажется, я уже нашла все что искала.
Он поднял на нее глаза, нахмурившись, не понимая ее слов. Ее лицо было чертовски близко и это сейчас вызывало сильнейшую неловкость. Он затаил дыхание, рассматривая ее, стараясь запомнить каждую черту ее лица. Припухлые, ярко-очерченные губы, коснулись его щеки, опалив дыханием. Голову пронзило острой болью и он покачнулся, старательно хватаясь за стол, чтобы не упасть. Все вокруг заволокло тьмой, густой и черной. Воспоминания, чувства, эмоции - потоком, волной заволокли его раскалывающийся от зверской боли, разум. Его воспоминания.
« - Совета, а не порицания. – угрюмо проворчал он, стараясь чтобы в словах не сквозило злобы, чтобы не дай Бог, не обидеть свою милую нянюшку. – Она не певичка… И не метит выше головы…
- Это не играет роли. Вам нужна дама по статусу и положению подходящая.
Голос нянюшки набатом бил внутри головы, но он был готов до последнего защищать свою любимую от нападок семьи. Ее теплые, морщинистые ладони, накрыли его руки. Он помнил их по локоть в тесте, которое потом облекалось во вкуснейшие пироги.
- Статус, положение, к чему они? Мне они не нужны…
Он едва совладал с собой, чтобы не застонать от досады. Она должна его понять, но не понимала. А может быть просто хотела ему лучшей участи.
- Но ваши родители…
- Я не желаю больше действовать по их указке…»
Мир накренился, с силой боевого молота, откинув его к другим воспоминаниям.
«- И куда ты собираешься?
- Как можно дальше. В Лондон. У меня есть там вложения, достойные моему рангу и положению.
Он уже видел блистательный, туманный Лондон, где на них не будут коситься, где никто не будет знать, кем является его супруга и он сам. Где они просто смогут жить, не слыша порицаний. И его красавица – жена, которая затмит своей ангельской красотой любую кокетку. Прекраснейшая из женщин, которая ничего не требует от него и которой не важно его положение в обществе.
- А что же супруга?
- Коллетт готова пуститься со мной в любую авантюру. Я знаю к чему вы клоните барон, ей не нужно ни мое золото, ни мой статус.
- Похвально, похвально, Виконт. Но я не стал бы недооценивать коварство женщины. Прошло благотворное время трубадуров, и золото принимает все большую и большую ценность. Но я приму на веру твои слова. Не обижайся, я всего лишь беспокоюсь о твоей жизни. Я надеюсь, что ты не забудешь своего старого друга и будешь писать мне хотя бы раз в месяц. Ты можешь рассчитывать на мою поддержку в любом деле.
- Я благодарен Вам, барон.»
Мир накренился вновь, и все вокруг заволокло дымкой.
«- Ты не можешь сидеть здесь вечно. Они отказались от тебя.
Колетт. Его милая, очаровательная, добрая жена, которая значительно изменилась с тех пор, как они перебрались в Бретань, и отнюдь не в лучшую сторону. Барон был прав, тысячи раз прав. Он молчал, потакал любым ее прихотям. Дал ей золото, признание, сцену, прося лишь любви и понимания взамен. Он слышал, как на каждом углу, где шёпотом, где во весь голос, не стесняясь, челядь и аристократия в один голос говорят, что у французского виконта растут рога, почище чем у пятнистого оленя. Недоверие и ревность, он молчаливо прятал в глубине себя, старательно убеждая себя в пустоте слухов и домыслов, и каждый раз приходя к Колетт сталкивался со стеной отчуждения и злобы. И родители, которые из – за его выходки, даже не пожелали увидеть своего единственного сына на смертном одре… Последний гвоздь в крышку гроба его жизни. Все стало пустым и ненужным. Лишь только одно держало его на вздыбившейся волне его бренной жизни. Дочь. Малышка Крессида.
- Замолчи. – рыкнул он, не поворачиваясь в сторону жены, чтобы не слышать ее упреков, отгородившись от нее еще большей стеной отчуждения, зная что одно ее ласковое слово, вдребезги разобьет ее.
- Они забыли о тебе, передали наследство седьмой воде на киселе. Ты не можешь и дальше убиваться.
- Поди прочь.
- Ты должен встать. Сегодня Жюстина не придет и ты должен быть с Крессидой. У меня премьера, я не могу отменить все, только потому, что мой муж решил погрясть в горе, которого на самом деле нет.
Премьера. Театр. Балет, в котором она «прима». К черту все.
- Убирайся вон, Колетт. – сдавленно прорычал он, не поворачивая головы.»
Вся сущность готова была расколоться от боли на две половины.
«Растерзанное тело любимой жены на бархатных подушках софы, а рядом хладное тело ее любовника с дырой в голове. Кровь смешивается с алым бархатом и руки в ней по локоть. В голове настойчиво, не убираясь, стоит ее лицо с блестящими широко распахнутыми, изумрудными глазами и улыбка острее ножа. В ушах стоит дикий, воющий, срывающийся на хрип, крик «Джером!» Мысли путаются, он сам себе кажется безумным сумасшедшим и непроизвольно из его груди вырывается почти истеричный смех, который он не может остановить. Нож, обагренный кровью, вываливается из онемевших пальцев, падает на пол с глухим металлическим звуком. Крессида. Вынырнувшее из небытия лицо дочери, заставляет его размягченный, сходящий с ума разум, встать на место, хотя бы на короткий промежуток. Покачиваясь, как пьяный, не скрываясь, он выходит из гримерной комнаты театра, спеша домой. Кеб с задернутыми черными шторками, ожидает его. И он неловко валится внутрь, хрипло давая указание кучеру, направляться домой. Руки дрожат, видятся чужими и ему кажется, что еще мгновение и он потеряет сознание. Но его имя, срывающееся с губ Колетт, продолжает звучать в ушах, не останавливаясь ни на мгновение, а в темном нутре кеба, сквозь стенки проступают ее искаженные смертью черты.»
Сознание вновь раскололось и тело сжалось не в силах совладать с той агонией, которую он испытывал.
« Дорогой барон! Я прошу Вас укрыть у себя мою дочь. Крессиду. С ней я посылаю чек на ее воспитание. Как только я смогу, я прибуду к Вам. Надеюсь на Вашу дружбу, дорогой друг. Джером.
Строчки прыгают перед глазами и руки дрожат, оставляя на изжелта-белом пергаменте кляксы.
- Отец?
Голос Крессиды, заставляет его резко развернуться, оглядывая ее с ног до головы. Она выглядит как маленький, заблудившийся ангел, в своей белом, ситцевом платье и таком же белом, накрахмаленном чепце. И он смотрел на нее стараясь запомнить каждую черту лица, каждое движение, не зная, когда сможет увидеться с ней вновь. Убрав письмо и чек в конверт, он встал на ноги, быстро подойдя к ней, и спрятал письмо в передник ее платья.
- Милая, сегодня ты отправишься в Париж, к моему хорошему другу. Он позаботиться о тебе.
- А как же ты и матушка?
Горло перехватило и ему стоило огромного труда, снова не разразиться истеричным смехом.
- Мы прибудем позже.
Он крепко обнял ее, чувствуя прохладные ладошки на своей шее, и сердце готово было выскочить из груди.
- Пойдем. – он взял ее за руку, потянув вниз по лестнице, к входным дверям. Распахнув их настежь, он глубоко вдохнул стылый ночной воздух. Кеб уже стоял на месте, ожидая своего маленького пассажира. Он помог ей забраться внутрь и, захлопнув дверь, направился к кучеру. Одному из самых преданных ему людей. Вложив в его ладонь мешочек с монетами, он дал последние напутствия и лошади тронулись с места, пропадая в туманной, белесой дымке.»
Еще один виток боли сковал тело, заставив его конвульсивно выгнуться, и легкие наполнил жгучий страх.
«Ветки били по лицу, оставляя на коже мелкие ссадины. Он падал, снова вставал, и вновь падал. Прорываясь сквозь лес, он бежал на пределе своих сил и возможностей к своему охотничьему домику, и руки ломило от тяжести сундучка с драгоценностями Колетт. Когда-нибудь он вернется за ними или Крессида, навестит старый дом, и найдет спрятанные в его недрах сокровища. Он остановился перед домом, упав на колени, руками разрывая влажную землю, стараясь отогнать от себя, преследующий его крик Колетт, и ее лицо то и дело выныривающее из мрака. Опустив шкатулку внутрь ямы, он быстро засыпал ее и поднялся на ноги, вскинув голову вверх. Сквозь ветви деревьев, пробивалось темное полотно ночного неба, и яркая полная луна, казалось была залита кровью. К горлу подступал смех, который он был уже не в силах сдержать. Белое тело луны, залитое кровью. Белое тело Колетт, так же залито кровью. Он прислонился к дереву, снова расхохотавшись. Глухой смех не остановился, ни тогда когда из темноты вынырнули темные, человеческие фигуры, ни тогда когда, удар под дых, заставил его упасть на землю, чувствуя щекой впивающиеся в кожу иголки, ни тогда когда, град ударов посыпался на его тело от друзей и обожателей Колетт и ее любовника. Он слышал их пока бежал, ослепленный страхом и безысходностью, он знал каждого из них, но это не играла роли. Смех не останавливался, раздирая барабанные перепонки, сжигая легкие и гортань, даже когда его безвольное тело поставили на чурбан и пеньковая веревка, змеей обвилась вокруг шеи. Чурбан откатился в сторону и петля затянулась, перекрыв кислород. Тело конвульсивно задергалось, а горящие легкие настойчиво пытались поймать в свои сети, хоть крупицу воздуха. Мир начал меркнуть и последнее, что он увидел сквозь застилающую темноту, это светлый облик Крессиды, и острую, как лезвие бритвы улыбку Колетт, с ярко горящими глазами.»
Боль отпустила так же внезапно, как и появилась. Тяжело дыша, он открыл глаза. Воспоминания остались, но чувства притупились, оставив после себя только смутную тревогу. Он вернулся в этот мир мстящим духом, ненавидящим все живое. Видел, как вырубился тот лес, оставив от него только дерево, на котором его повесили с обожженной временем пеньковой веревкой, на ветвях. Впоследствии молния сожгла его дотла, но оно все равно продолжало стоять, как напоминание, как его личный крест. Видел как снесли охотничий домик, и возвели на его останках этот особняк, который стал живым продолжением его самого. И каждую семью, бесчисленное множество людей, смеющих тревожить его покой. Он тряхнул головой, стараясь поймать мир в фокус и только тогда почувствовал, как его лицо обхватили прохладные руки его красавицы. Он поднял на нее взгляд, встретившись с ее глазами, в которых плескалось нешуточное беспокойство. Она открыла уже было рот, но неожиданно, он выпрямился, тихо проговорив:
- Джером.
- Что? – ее глаза распахнулись сильнее, и в беспокойство вплелось непонимание.
- Мое имя – Джером.
- Ты… Ты вспомнил? – она ухватила его за руки, и ее лицо озарилось улыбкой.
Он кивнул, чувствуя, как нарастает остатки того истерического смеха на котором прервалась его жизнь. А внутри утвердилась уверенность, что приезд его красавицы, в это Богом забытое место, было предначертано свыше. Он точно знал, как будто ему сказали об этом, что ее принятие, ее защита, его любовь к ней, стали искуплением тех далеких, страшных поступков. Искупление. Дыхание перехватило и тяжелые, литые кандалы распахнулись, выпустив его сущность. Но он не хотел уходить и не хотел оставлять одну свою красавицу. Он резко вскинул руку, расширившимися от ужаса глазами, рассматривая как его кожа с каждым мгновение становится прозрачной.
- Нет, нет, нет. – он всплеснул руками, бешено озираясь и наконец встретился глазами со своей красавицей.
- Что происходит? – в ее голосе и глазах сквозил страх.
- Я получил искупление. Меня отпустили. Я – свободен.
Он не хотел, но должен.
- Я должен уйти. – он прикусил губу, стараясь запомнить ее лицо, как можно ярче и четче, чувствуя как сознание снова заволакивает белой, но уже спокойной, и умиротворенной дымкой.
Она не плакала, не кричала. Он был ей за это благодарен, он полюбил ее за эту неискоренимую силу духа. Она просто смотрела на него, так же стараясь запомнить его лицо. Он чувствовал, как внутри все саднило. Он готов был рвать любые оковы, чтобы спасти ее, повернуть с ног на голову весь земной шар, чтобы увидеть ее улыбку, но не было больше оков и он точно знал, что ей так будет лучше. Она осуществит свои мечты, она будет радоваться каждому дню, она сможет путешествовать и уехать на другой континент. Она сможет делать все, что ей хочется и просто жить.
- Покой? – ее голос звучал ломко и глухо.
Их присказка, которую они говорил друг другу, когда слова были излишними.
- Покой. – согласился он, закрывая глаза, чувствуя, как внутри все разрывается от тоски.
- Я буду помнить тебя, мое Чудовище. – она закрыла ладонями лицо, чувствуя, что слезы готовы брызнуть из глаз, а в горле застрял ком.
Когда она отняла руки от лица, его уже не было, а наверху со звоном, осыпав пол осколками, разбилась статуэтка фарфоровой балерины.