– Все, струсила, не вернула матушку, душка не хватило.
– Не говори так!
– Да что ж случилось-то?
– Да что тут... Душка не хватило – и рассказывать нечего.
– Расскажи, доченька, расскажи нам.
Тетя Вера опять тяжело вздохнула и начала заикаться, а на ее глазах появились слезы. Баба Нина смахнула их с лица тети Веры своим стареньким платочком, после чего поднялась и сказала:
– Сейчас я, подожди, внучок, сходи со мной, попридержи собачку, мне до дома нужно. Я ей чайку заварю, полегче Верочке сделается.
– Да закрой его вообще, Рома, темнеет.
– Хорошо, Тань, сейчас.
Мы спустились с бабой Ниной с крыльца. Я вышел первым, чтобы утянуть Тиму. Он немного порычал на нашу гостью, но все же с цепи не рвался. После того как баба Нина ушла, закрыв калитку, я снял цепь с ошейника пса и повел его обратно во двор по крыльцу, через коридор и вниз. Он не сильно сопротивлялся. Раньше затащить его обратно было большой проблемой. Но чем старше он становился, тем покорнее каждый раз возвращался к себе в конуру. Я поднялся со двора и вошел в дом. Тетя Вера опять вытирала слезы. Я начал чувствовать себя неловко, впрочем, как и всегда в таких ситуациях. Я не знал, куда себя деть, и решил пока что согреть чайник, быть может, это помогло бы немного успокоиться нам всем, а особенно тете Вере. Я поставил чайник греться и услышал, как кто-то уже хлопнул дверью на крыльце. Входная дверь отворилась, и в дом вошла баба Нина. В руках у нее уже была дымящаяся кружка.
– Пей, доченька, пей.
– Что это?
– Да не бойся, Танюш, это на пользу.
– А что хоть там?
– Да тут ромашки с Иван-чаем. Хорошо будет, поспокойнее станет.
Тетя Вера аккуратно отпила из кружки. Видимо, отвар был горячим – она немного поперхнулась и утерла губы ладонью. Баба Нина посоветовала ей пить не спеша, как обычный чай. И тихонечко рассказывать о том, что случилось, так беда уйдет из сердца.
– Не спасла я нашу матушку, Таня, прощенья мне нет.
– Да что ты вбила себе в голову-то?
– Струсила я, убежала, не выдержала я испытания.
– Какого испытания-то, доченька?
– Ой, страшного, теть Нин. Ой, страшного!
– Расскажи не спеша.
– А ведь сказала она: «Не спугайтесь, а то и сами сгинете».
– Ну, хорошо ведь, не сгинули?
– Не ровен час, теть Нин, может, и за мной придут.
– Побойся Боженьки.
– Да кто придет-то?
– Ой, не знаю, кто это, сказала она так...
– Как, доченька, как сказала?
– «Когда они придут, – говорит, – тогда скажите им, что от меня». «В глаза не смотрите, – говорит, – ничего не бойтесь и не ступайте никуда более.»
– Это о ком? Кто – они? Расскажи толком.
– Ну, пришли мы к ней, с клуба-то.
– А почему вообще ушли?
– Люба так сказала.
– Так...
– «Время пришло», – говорит.
– Хорошо, а дальше?
– Пришли мы к ней, а она посмотрела на нас, пошептала что-то про себя, неприятно так.
– А что шептала, доченька?
– Да откуда я знаю, себе что-то там под нос, а сама на нас смотрела.
– Хорошо.
– И еще с кем-то в стороне разговаривала, словно еще кто в избе был. Потом дала бумажечку в руки и говорит...
– Это вот эту бумажечку-то, доченька?
– Эту, теть Нин.
– Так, и что же?
– «Идите, – говорит, – на перекресток дорог, Люба дорогу покажет».
– И куда пошли?
– На Либежгору ушли, туда дальше.
– А куда там?
– За Забун пошли, через топи, в глубину самую.
– Вот как, значит.
– «Да как придете, – говорит, – вот эту бумажечку ты возьмешь да прочитаешь вслух на перекрестке дорог».
– А где там перекресток дорог-то? Там же и дорог нет?
– А вот есть какие-то, непонятно и откуда.
– Хорошо, и что же?
– «Ну, – говорит, – как придете, так прочитай, и ничего не бойся. А когда они явятся...»
– Кто они-то?
– Не знаю, Танечка, ничего не знаю, нечистые какие-то.
– А она-то что сказала?
– Ничего не сказала, просто – они.
– Ладно, а дальше?
– «Как явятся, – говорит, – ничего не бойтесь, скажите им, что от меня пришли, и записку покажите, которую там прочтете, а когда они спросят, что нужно, скажи, что деточка за матушкой своей пришла».
– Так, и что? Пошли вы туда, доченька?
– Ой, страшно, теть Нин, всю дорогу я боялась, всю дорогу, но дошла.
– И как же?
– Встала я, а Любушка рядом. И прочитала.
– И что?
Тут тетя Вера словно замерла, ее пустые, почти стеклянные глаза вдруг заблестели, и затаив дыхание, она начала сбивчиво рассказывать. От ее голоса по моей коже пробежал холодок, а от того, что она рассказала, голова пошла кругом, я стоял и не мог поверить в услышанное.
– И тут раздался гул, такой длинный, как трубит кто-то. И страшно так, очень страшно, у меня от гула того ноги подкосились. Мы стояли, и Любушка все твердила мне: «Главное – не бояться, главное – не бояться». А как не бояться? Я чувствую, что от страха даже руки онемели, а потом подул ветерок такой тихонький, прямо в лицо. И в ту же секунду раздался дикий рев, и ветер поднялся, да так сильно, что деревья зашатались... И все, понимаешь? Все, страшно стало, понимаю, что бояться не нужно, а никак... Никак! Страшно – и все, до кончиков пят страшно. И Любка кричит сквозь ветер, а ураган такой засвистел, и деревья кругом затрещали, мы подумали, все, завалит нас сейчас. И вроде трещит, и вроде все двигается, и не поймешь, с какой стороны дерево валится... И Любка кричит: «Верочка, пропадем мы, страх одолел нас, пропадем теперь... Пропадем... Пропадем... Бежим, пока можем спастись еще!» И побежали. Страшно так бежать было, не оглядывались, а страх сильнее, и ветер нам в спину, и всю дорогу... Всю... Всю... Пока не вышли... Всю дорогу, пока бежали, все нам вслед кто-то топал, ой, как страшно было! И в глазах темнело от топота этого, знаешь, как лошади бежали сзади или лоси. Да только зверь-то догнал бы, а мы все бежали, а они сзади, словно мчались, да дотянуться не могли. Так мы и бежали, в глазах темнеет, ноги заплетаются, сзади ветер свистит, Любка кричит что-то, а я ведь не слышу... Свист в ушах и топот, и деревья так скрипели да шумели, словно все разом вот-вот повалятся... Так и бежали, бежали, бежали все... А потом... А потом все тише, а мы бежали... И вот до дома так ее бежали. Любка сразу к Воробьихе потащила. Мы пришли, а я не зашла в дом, стояла и плакала... Все тряслось, понимаешь? И слова не сказать даже. А потом вижу: Воробьиха вышла, на меня взглянула своим взглядом и ничего не сказала, мимо пошла. Ушла на задворок к себе. И Люба там села. «Не переживай, – говорит, – она сама сделает». А я и поскребла к нам, до дому, через поле... А в ушах все гул этот, все топот сзади, и боязно повернуться в сторону леса, словно тянет туда, засасывает, как в болото наступила, а ведь нет ничего, вслушиваешься – не слышно, а в голове все равно гул, знаешь, гул – и все. И топот, словно бегут сзади, а достать никак не могут.
Когда тетя Вера закончила, мы все переглянулись. Теперь наши лица были испуганными не меньше, но никто все же ничего не сказал. Тетя Вера молча отпила из кружки, кажется, ей действительно стало легче. Баба Нина продолжала сверлить ее взглядом, в котором плескались и шок, и недоверие, и трепет перед каким-то священным ужасом одновременно, еще через секунду она взяла кружку из рук тети Веры, отпила из нее, и вернула на место. Тетя Вера уставилась на нее, еще несколько секунд никто не нарушал тишины, а потом тетя Вера абсолютно спокойно и холодно произнесла:
– Она сказала ведь, что нельзя пугаться, нельзя уходить, иначе пропадете. А теперь они, значит, и за мной придут.
Баба Нина продолжала отпаивать Веру. Застав эту картину, вернувшаяся со двора мама сразу же поняла, что с ее сестрой что-то приключилось. Ей вкратце пересказали услышанное.
– А может, вам послышалось, Вера?
– Как, как? Ты что?..
– Да нет, Рита, такое разве послышится?
– Нечего и думать, дочки. И так все ясно.
– А что же ясно-то теперь, теть Нин? Я вот ничего не понимаю.
– Придут за мной... Придут... Струсила!
– Все, доченька, это ты кончай молотить почем зря. Беду накликаешь еще в дом ненароком.
– А разве она теперь не придет и без того?
– Я вот думаю, не придет.
– Но она же сама сказала...
– Ну, сказала – и сказала, значит, правда могло быть такое, но не пропали же вы.
– А может, еще не вечер...
– Нет, все! Забудь как страшный сон. Не будет ничего.
– Чувствует мое сердце...
– Страх оно чувствует. Потому вон как дрожала! Пропасть могли, да не пропали. Повезло!
Моя мама сидела рядом и все еще не могла поверить в услышанное. Ей было очень жалко сестру, и она искренне ей сопереживала, хотя то, что та рассказывала, никак не укладывалось в ее голове.
– Быть может, это все же были звери?
– Да звери и вправду бы догнали их уже давно да на рога бы подняли али затоптали бы.
– А на бумажке-то что написано?
– Да слова все какие-то, видимо. Там заговор, что ли, какой.
– Не трогайте, дочки, не трогайте.
– А что такое, теть Нин?
– Не трогайте, ни к чему это. Раз бумажка такая, на ней нехорошее, от Воробьихи, почем знать, вышла оттуда сила или нет.
– А что может случиться?
– Не знаю. Но лучше не трогай!
– Да бумажка ведь?!
– Бумажка бумажкой, а видишь, что натворить может. Такое бывало и раньше.
– Что бывало?
– Ну известное дело, вот сильные, кто особенно осиновские, силу подкладывали свою в вещи какие, а некоторые, кто грамоте обучен был, и записывали ее.
– Как подкладывали?
– Ну когда не умереть было, скидывали на предмет какой, который передать можно было. Но знаю, что не у всех такое, некоторым никак не передать было, только вживую.
– А записывали как?
– Ну, вот напишет что-то там, бог знает что, и все! Потом в записи той сила особая, кто прочитает такое, тот и высвободит ее.
– Батюшки, что за страсти опять!
– Вот, а бывало что целые книжечки так писали, и там много всякого было, книжки те потом долго передавали, или ходили выпрашивали их у старых ведьм перед смертью, потому что многое там написано было.
– А что хоть там написано?
– А кто его знает! Кто ведь читал, тот молчит, а кто разглагольствует, как мы с вами, тот и в глаза их не видел.
– И что за книжечки такие?!
– Вот такие, но так не у всех было. Это уж когда грамотные пошли, а старые-то, кто совсем из тех, они и записать не могли, и передать через предмет не могли, там особая сила, другая... Страшная очень!
– Какая другая?
– Ну, не такая как у этих, это Буторага последняя у них была. К нам потом завезли, ой, как умирала она, страшно было.
– Да уж, рассказывали нам в детстве, все такое помнят.
– Вот, а была еще Нюша из осиновских, Смирнова-то, тоже страсть еще та, у нее такая же сила была, передать никак нельзя, когда помирала она, бурей весь дом накрыло. В деревне тихо, а их дом завален.
– Ужас какой!
– Да, а была еще и Дуня, это вот здесь. Воробьиха-то ее знала, старенькая, которая в двухэтажном доме жила. Она, говорят, все чертей тоже на веревочке водила за собой.
– Как чертей? Что, так все и видели?
– Вот шла она, а сзади веревочка с петельками, говорят, чертей привязывала.
– Да мало ли что люд говорит!
– Ага, зато потом ей так и забор чинили, и дрова кололи, и огород пололи. Одна она была, еле ходила, а выйдет с петелькою, и все сразу готово.
– Теперь уж во что хочешь поверишь. Но чтоб уж до такого... Да мало ли что она там привязывала!
– Нет, не скажи, это неспроста. А вот у Бутораги, она самая старшая из них была, уж в революцию старушкой ходила, у ней ключики были.
– Какие такие ключики?
– Да вот связка ключей на поясе висела – так и все. Но вот ее больше всех боялись, она из всех самая страшная была, сколько с ней ни воевали тогда, все побоку. Все сгинули. У ней самая жуть была. Говорят, так вот в старину в Осиново самые ходили, ключами этими силу какую-то замыкали там, в болотах.
– Какую силу-то? Ну вот никак не пойму!
– Ну вот какую сегодня видели. Вишь, в записочку записала, и нечисть какая поперла. Но это Воробьиха, потому ее боятся все, она старые тайны еще знает, как эту силу отмыкать да замыкать.
– Нечистую, что ли? Или что это вообще?
– А пожалуй, что и нечистую, кто ж знает, что там такое!
Пока шел этот разговор, я жадно впитывал каждое слово, но между тем, все же решился на отчаянный шаг. Я подошел с другого края стола, где был платочек, с той самой запиской и тихонечко стащил его под стол, чтобы про него всего забыли. Ведь если вспомнят, то найдут под столом. В руках с ним будет не уйти. А если забудут, то когда все уйдут, я залезу под стол, акккуратно вытащу записку, а платок кину на старый самовар, на котором лежат все шапки и платки. Так про него и не вспомнят, пока на самоваре не увидят, и про бумажку не узнают. Зачем мне это было нужно, я не знаю. Наверное, добрый герой из сказки утянул бы эту записку, чтобы сходить на Либежгору и уже самому еще раз попробовать спасти бабушку. Но я не был таким сказочным героем и четко осознавал, что на такой поступок, особенно после всего услышанного, у меня никогда не хватило бы храбрости. Но все же что-то манило меня завладеть этим клочком бумаги. Быть может, просто любопытство? Или живой ум, требующий более внятного объяснения происходящего? Желание поэкспериментировать в безопасных условиях? Не знаю. Но платочек я все же смахнул под стол, а затем благополучно пересел на прежнее место, чтоб никто и не вспомнил, что я был у той стороны стола.
– А книжечки вот они, кто помоложе-то был, уже грамоте обученный, потом передавали, вместе с силой своей. Говорят, там страшная сила заключена была. Сейчас такого ни у кого нету.
– Ну, а книжечки ведь где-то есть?
– Есть, кто ж знает, кому они их передали.
– Значит, и сила эта есть, раз книжечки есть.
– Наверное. Вот Воробьиха-то сама, говорят, книжечку такую записывает, да наверное, Любке и передаст. Недаром та все у ней ошивается.
– Нет, мы с Любушкой были, она не согласилась бумажку ту взять! Хотя баба Дуня сначала ей говорила это, а потом уже меня научала, что сказать надо. Она честная, говорит, людям помогать надо, потому и с бабой Дуней общается, у ней ведь никого нету, но с силой злой дела иметь не хочет. Не по ней это, говорит.
Баба Нина явно немного огорчилась. Чувствовалось, что ей очень хотелось обвинить эту тетю Любу в чем-то плохом или корыстном, хоть открыто она этого и не делала. Пока все продолжали спор о том, кто с кем по доброте душевной дружит, а кто на самом деле «змеюка подколодная», я еще раз глянул тайком под стол. Платочек был там. Он упал неаккуратно, и клочок бумажки, спрятанный в нем, вылез наружу. Мысленно я начал строить планы, как же мне его осторожно достать, когда все уйдут, и куда его спрятать. Хотя я и был уверен, что он сродни отстрелянной гильзе без пули, безопаснее все же было его не трогать. На всякий случай...
***
Мама попыталась накормить тетю Веру обедом, ведь та до сих пор ничего не ела, но тетя Вера сослалась на отсутствие аппетита. Кое как успокоившись, она перестала наконец-то плакать. Лишь нечастые вздрагивания напоминали о ее недавнем состоянии, близком к истерике. Мы все решили выпить еще по кружечке чая. Баба Нина уже собиралась уходить домой, как вдруг на крыльце раздался стук двери. Тима в ту же секунду залаял со двора. Мы все уставились на входную дверь в тревожном ожидании. На пороге возник председатель.
– Мир дому вашему, хозяева, я по делу.
– Проходи, Николай Васильевич, чаем угостим.
– Нет, спасибо, я уже дома пообедал.
– Дак давай полкружечки-то.
– Нет-нет, я быстро, сказать надо.
– Дак говори, коли так.
– Я вот что, дошли до меня слухи, Вера, что вы там с Любовь Степановной нечистую силу якобы повстречали в лесу.
– А отчего же это?
– А ты, Нина Ивановна, не мешай, обожди.
– А чего обождать? Может, кто неправду говорит?
– А ты знаешь, как это называется?
– Как?
– Антисоветщина с этой, с каким-то... Религиозным душком аж.
– Дак, скажешь, врут?
– А ты не выворачивай, не выворачивай, Нина Ивановна. Я предупреждал, что если так дело пойдет, я с таким настроением не справлюсь, то позвоню куда надо?
– Ну позвонить-то всегда можно. Звони, коли так, ты у нас председатель же.
– Это ты на что намекаешь сейчас?
– А на то, что грешно настрадавшихся людей во лжи обвинять!
– А я во лжи и не обвиняю! Я говорить пришел, если бы обвинял, давно бы уже с ообщил куда надо, ясно?
– Ну, тише, будет вам, теть Нин, не ругайтесь, а ты, Николай Васильевич, говори, раз уж за тем пришел.
– Вот что, вы это бросьте! Нечего слухов распускать, Танюш!
– Да помилуй, мы и слова-то никому не сказали, сами только услышали, а уже и до тебя дошло!
– А до меня слух уже дошел, я и Любу предупредил, и тебя предупреждаю! Ни слова о всякой чертовщине, вы еще непонятно чего испугались!
– Да будет! Не скажем!
– Еще неизвестно, что видели, а по сути, как я понял, ничего и не видели. Там, может, лосей стадо гнало вас сзади, а вы со страху чуть не обмерли.
– А как же лоси так гнали, что догнать не могли?
– Да мало ли как бывает! У вас у всех уже, того, с этой темой. Какие-то черти в лесах, бродит там кто-то чужой... Нет там никого! Лес – он наш всегда такой был, с детства... Все что-нибудь бродит, шуршит, или померещится что. Лес – он на то и лес, он же живой, мать вашу! А вы!..
– Полно, мы молчим и говорить о таком никому не собирались, мы вот Верочку в себя приводили только, так она напугана была!
– А в лес зачем? Я же строго-настрого запретил! Никому, у кого нервы сдают, тому ни шагу, иначе тут поголовно такая эпидемия будет! Эта зараза быстрее вас сгложет, чем чума какая скот!
– Николай Васильич, а ты бы за своей матушкой не пошел бы? Я же как лучше хотела, как можно сиднем сидеть, когда человек родной пропадает! Ты бы как сделал?
– Ну, полно, Вера, полно! Я не осуждаю, но теперь знай, больше ни шагу туда!
– Да ноги моей там и по доброй воле больше не будет... Находилась, на всю жизнь хватит теперь!
– Вот и хорошо, а люди пошли, не переживай! Сейчас вот Дым пошел, и еще с ним. Говорят, никаких деревьев поваленных или еще чего. Чисто, никакого урагана не было, это вам от страха там привиделось.
– Вот дак да...
– Ничего нету! Так что молчи, а кто расспрашивать будет – скажи, померещилось страшное, и все, нечего подогревать их интерес. А то сегодня одно скажут, а завтра еще пуще навыдумывают! И такого, чего вы и сами не видели!
– Да ты присядь, чего столбом-то стоишь?
– Да, Танюш, спасибо, присяду, еще что сказать хотел, забыл уже, старый.
– Может, чаю все-таки?
– Нет, спасибо. А!.. Вспомнил! Генка повесился.
– Ах!
– Батюшки...
– Еще не чище!
– Перепил, со Степкой пили, тот его успокаивал, говорит, истерика была, потом отошел в уборную, возвращается... А тот уже висит. Прям на перекладине, в избе.
– Страх-то какой!
– Вот часа пол назад с петли вынимали, там пока убираются. Милицию вызвали.
Завтра, наверное, хоронить будут.
– Ужас!
– Это что же делается-то?
– Ну вот так вот, я сразу к вам. Там чертей видят, тут повесился, уже не знаю, как и бороться с этим. Скоро сам свихнусь, может.
– Да ты что?! Брось такое говорить!
– Все, не знаю, бегом к вам, ладно, я обратно, а вы обещайте – молчком! Лишнего не говорите!
– Да все уж, договорились. Ой, Генку-то как жалко!
– Вот до чего алкоголь доводит. Недаром говорят, нельзя пить, и хуже бывает, не слушаются ведь, а потом вот что! Ладно, только не пускай слухов, Вера, обещай мне, обещай! Ты видишь, что делается?
– Да что ты, дядя Коль, я сказала уже. Ни слова не скажу, и нечего им. Меньше знают – спать крепче будут.
– Вот это верно, все, я пойду!
– Ой, какие вести принес, ой, дурнота какая! Может, чаю все же?
– Нет, что ты, и так дел... Всего полно... И главное, помни, никто в панике этой о матушке вашей не забыл, там уже ищут, мне вечером скажут, поздно уже, к ночи ближе, а я вам с утра сам все доложу. Только лишнего не болтайте! Всем святым вас прошу!
Все присутствующие еще раз пообещали не распускать никаких слухов и даже не давать для них почвы. Николай Васильевич попрощался и вышел, хлопнув дверью. Баба Нина, допив чай, тоже засобиралась, сказала, что пойдет до Кургановых посмотреть своими глазами, как да что. Может, помочь им даже нужно. В голове у меня сразу же мелькнула мысль о сороке, которая летает по деревне и собирает все новости. Недаром все же бабу Нину многие недолюбливают. Вот уже представляю, как она будет там сидеть с родней, успокаивать их, а между делом рассказывать весь тот ужас, который должен был остаться в стенах нашего дома. Стало противно. Когда все разошлись, домашние начали понемногу заниматься хозяйством. Мама с тетей Верой решили покормить скотину, а заодно и пса, а тетя Таня занялась ужином.
Я же, будто ни в чем не бывало поддерживая с тетей Таней разговор о наступающей темноте и холодной ночи, нарочно уронил какой-то железный болтик с холодильника, чтобы наклониться за ним под стол. При виде лежащего на полу платочка мне сразу же пришла в голову мысль, которую я с легкостью осуществил. Я взял платочек, захватив через него и клочок бумажки, засунул записку под холодильник, а платочек поднял на стол так, как он и лежал до этого. Затем со стуком опустил болт на холодильник, продолжая обсуждать с тетей Таней погоду. Она тем временем шумела на кухне и вряд ли могла что-то заподозрить. Я подумал, что когда платочек увидят на том же месте, наверное, обязательно вспомнят про записку. Поэтому я решил вернуться к старому плану и закинул платочек на самовар, стоящий на холодильнике. Теперь все будет как надо. А позже я обязательно достану записку и постараюсь тщательно ее изучить. Безумно интересно, что за слова могут быть там написаны!