Каждый хоть один раз, собирал эту горькую ягоду. Витаминов-то сколько! Я рассказала о воём коллективе, распавшимся после очередных событий в 90-е годы. Сколько предприятий закрылось, сколько вчерашних инженеров, вскорости, превратились в бомжей. Сколько разбитых сердец и судеб..Кто написал сценарий разрухи нашей великой стране, нашему Союзу Социалистических Республик? Наверное, долго готовились, если так быстро развалили всю структуру СССР. Дай Бог им всем здравия и всего того, что заслужили. . Но всегда что-то остаётся у бывшего коллектива, у нашего осталась клюква.
Сладкая ягода клюква
За клюквой собрались все, даже те, кто раньше и не помышлял о ней. Набралась приличная компания, «чужих» решили не брать, «чужие»- это жёны и мужья. В коллективе сложилась дружная атмосфера, слегка даже разбитная, языком баловались все: и частушки с «перцем», и анекдоты с «изюминкой», сплочённость и понимание всего коллектива располагали к шуткам; а вот волю рукам не давал никто, мужики хоть и хохмили, но как-то с паузой, уважительно. Коллективу было под двадцать лет: отдыхать умели и работать не ленились. Бывало, если надо капусту на зиму, или морковь не уродилась на своём огороде, брали по найму колхозное поле, с песнями да шутками заготавливали не только для себя – соседям и родственникам хватало.
И петь любили, да всё старинные песни. Голоса стали слаженными за столько лет совместной работы, заслушаться можно. Лица становились одухотворёнными, в глазах плескалась лучезарная доброта с грустинкой, где видна широта русской души. В это время, всем казалось, что они через песню сливаются с природой, с её болотами и лесами, даже с назойливыми комарами, и всё становилось единым. И лилась песня, летела со своей печалью и разлукой, несчастливой любовью, горечью обмана и тяготами жизни или с безудержным летящим счастьем. И в каждой далёкой песне, кто-то находил своё зёрнышко, с кем-то она в настоящий период жизни перекликалась в судьбах, и это было видно по лицам, таких родных и незнакомых «родственников».
Леша встрепенулся:
– А ну хватит тоску наводить! Песня хороша не только грустная. Давайте, девчата, что-то весёленькое, а то выпить хочется от вашего завывания!
Лёшка и сам присмирел, слушая и подпевая порой, но грустить особо не давал. Весельчак и юморист, без него и ехать на природу не хотелось. Утром рано выезжали – где и глаза хочется закрыть, да разве он даст:
– Яйца-то взяли, а то без них плохо в лесу…
Все задвигались, засмеялись. Вроде ничего не сказал худого, но тайный смысл был заложен.
– Бабы без огурцов точно не ездят.
И уже стоит хохот, только потому, что опять вместе, вырвались от повседневных забот и все сразу как-то молодели. Лешка опять за своё:
– Сань, ты гребёнкой-то пореже маши, а то попадёт в неё что-нибудь, вместо ягоды, да и откусит тебе ещё один «зуб».
Гребёнкой он называл руку Санькину, на которой большой палец был наполовину оторван. Лешка и раньше ему говорил, что Санька берёт тремя пальцами, как «гребёнкой», что нам со всеми вместе за ним не угнаться. И рассказывает дальше:
– Санька в деревню свою приехал, бабы заняты, а время вечерней дойки. Сидит Санька под коровой и тянет её за соски, а ей видно не по нраву: корова то хвостом его огреет, то ногой двинет. А Санёк никак не поймёт, что ей не нравится? «Дёргал» так он кормилицу минут тридцать, первым не выдержал сам Александр, встал и пошёл за хлебом, думает: «Дам ей кусок, она и подобреет». А корова, видно, затаила на него злобу, что все соски ей издёргал, а проку нет – кружку молока может и «надёргал». Подаёт, значит, Санька ей хлеб, а она как хватит ему за палец, так пол пальца и откусила, да вместе с хлебом и сжевала. С тех пор Санька не только соски дёргать перестал, молоко-то редко пьёт».
Все покатываются со смеху, а Санька, видя, что он в кругу внимания, похихикивает, жмурясь от удовольствия. Шутки были свои, знакомые, каждый ждал очередную, связанную с повседневной жизнью, и атмосфера дружбы и радости делала их ещё более смешными и потешными. Лёшка обычно привязывался с анекдотами к тем, кто с терпеливой радостью выслушивал всю его болтовню и выдерживал все приставания. Таким был Егор, высокий здоровый мужчина, инженер, который как девочка краснел и смущался, а потом громче всех хохотал над самим собой.
Однажды остановились на зелёную стоянку – девочки налево, мальчики направо. Егор замешкался и перепутал куда идти, пошёл на территорию «девочек». Женщины спокойно его окликнули и он, поняв, в чём дело, повернул назад, как обиженный ребёнок. Было смешно смотреть на здорового растерявшегося мужика. «Девочки» постарались уйти с этого места, сделав круг, вышли с другой стороны. Мужики стояли на лесной дорожке и гоготали так, что вспугнули всех лесных жителей – какие-то птицы трещали, щёлкали, даже зайчонок выскочил на тропинку, тут же сообразив, пустился наутёк. Оказывается, Егор вышел на дорожку, а там уже стоял Лёшка, а так как отдыхающие отъехали недалеко от деревни, откуда-то из леса выскочил телёнок, никого вокруг не увидел и припустил за Егором.
– Егор, ты что, заблудился? – спросил Лёшка с усмешкой. Егор смущенно пробурчал:
– Да там девчата, – и махнул на лес рукой.
Лёшка, едва сдерживая себя, проговорил:
– Видно, очень ты им понравился, вон одна за тобой бежит!
В это время уже остальные мужики выходили из своего «убежища», и когда увидели, на кого показал Лёшка, они и взбудоражили своим гоготаньем окрестности леса. С тех пор и повелось, если проезжали стадо коров, Лёшка вопил:
– Егор, Егор, вон девчата твои! Дожидаются, поди, твоего поцелуя!
Егор краснел, распухал от внутреннего напряжения и разрывался заразительным смехом: всё его большое тело колыхалось, вибрировало, отвечая на его стенания.
В Лёшке было всё притягательно: внешность и жгучие глаза, курчавые волосы, которые с годами «ушли» со лба и макушки. Стесняясь, Лёшка носил и в жару шляпу, уменьшая ещё больше свою растительность на голове – перепревая, волосы «таяли» на глазах. Сложен Лёшка был не плохо: и торс выглядел внушительно, и рост заставлял оглядываться на мужчину, да и хозяин знатный: всё умел сделать и достать. Значился он ещё заядлым рыбаком, грибником и ягодником, семья его не знала проблем с заготовками. Дачу выстроил сам. А голос – сильный, бархатный баритон будто всегда находился во влюблённом состоянии. Как запоет, мурашки бегут, и такая гордость распирает, что это твой товарищ! Лёша к песне относился серьёзно, не баловался ею просто так, для ребячества. Чувствуя, что песня затухает, подхватывал с размахом, со всей мощью своего голоса, но, не напрягая других. И оживала песня, будто вливался могучий поток, подхватывал её и крутя, взмывая вверх свободной птицей, или затухал, влившись рекой в огромный водный бассейн, тихо журча и воркуя. В это время он становился незнакомым, до серьёзности строгим, и казался сильным и нежным одновременно, поневоле, все любовались этим балагуром, прощая все его шуточки. Он и сам понимал, что лишку допускал в своём ребячестве и, прищурившись, спрашивал:
– Чего замолчали, что, расхулиганился дюже? И, не дождавшись ответа, говорил, – Ладно, не серчайте, всё, молчу.
И, правда, замолкал надолго. Напевшись песен, утихали и остальные, и когда Лёша снова оживал, становилось легко и весело всем. Ещё хорошее качество было у Лёшки – он никогда не выпускал женщин из своего поля зрения. Когда они на болоте собирали клюкву, пересвистывался, перекликался, и как только чувствовал, что клюквы нет, все устали, он умел убедить шуткой, смехом, что ждут их давно грибочки, и все цепочкой выходили к машине на знатный обед: под солнцем или дождём, было уже не важно, главное, опять вместе! Начиналась долгая игра в подковырки. Выкладывая свой паёк в общую кучу, каждый старался угостить друг друга домашним. И вот тут-то вспоминали своих жён и мужей: чья-то жена пирог отменной вкусноты передала или салат необыкновенного рецепта. Женщины хвалились копчёным салом да настойкой домашней, и на время затихало это дружеское «царство», пережевывая съестное, которого хватило бы не на один день. Вспоминали, как зимой под Новый Год отдыхали на базе отдыха:
– Тань, ты помнишь, сколько ты мне ролей давала, как заставляла и уговаривала их сыграть? – с любовью в голосе проговорил Санька. – Я как гляну на фотографии, всё думаю, чёрт возьми, хорошо жили!
– Сколько ж вы моей кровушки выпили! – ответила беззлобно Таня, которая вела культмассовую работу цеха.
И начинались воспоминания. Вспомнили, как однажды, отдыхая семьями, играли в КВН, и одна из команд проигрывала, а участвовали все: начальник цеха, парторг, всё инженерно-техническое общество цеха, даже начальник производства. Мужики волноваться стали, что проигрывают, но номер «Танец маленьких лебедей» никак не хотели показывать. Сшили им юбки, «выше крыши» (так они говорили про наряды) да крылышки на руки. Надо было всем снять майки и закатать трико, хотя бы повыше колена. Так вот на майках и застопорились:
– Ну, как я майку сниму, я стесняюсь – говорил Юра-механик.
– Тань, может в майках, будем?
– Да что вы к майкам пристали?! – восклицала Таня. – Где вы видели лебедей в майках? Чего стеснятся, на пляже хуже оголяетесь, а тут трико на вас будет, да ещё и юбочки с крылышками, – убеждала Таня коллег.
– Да что крылышки, – говорил Юра, – у меня вся грудь в волосах, стесняюсь…
– Будешь лебедем в перьях, – улыбаясь, ответила Таня.
– А я что, буду общипанным лебедем? – возмущённо проворчал Сергей, начальник цеха. – У меня вообще нет волос!
Посмеялись и решили участвовать. Когда объявили их номер, зал уже грохотал от смеха, потому что трико они закатали так высоко, что его не было видно из-под коротеньких юбочек. Вспомнили каждое движение «лебедей»: и оттопыренный вверх палец «лебедя в перьях», и тощие косолапые ноги Сергея, и колыхающийся живот Коли-парторга, и худосочный торс Валеры-инженера. «Обсасывали» каждую деталь, каждый вздох и промах, и хохот стоял невообразимый – до слёз, до коликов.
Вспомнили, как начальник производства и механик изображали сценку в «камере заключения», где встретились два друга–алкоголика, усиленно вспоминая, как они здесь очутились. Василий и Юра сели напротив друг друга и завели диалог, передавая микрофон из рук в руки. Была сделана панорама камеры – стоял человек с плакатом окна с решеткой. Снимали на фото каждую сцену, друзья основательно подготовились к ней: надели порванные рубашки, развязали шнурки на ботинках, надели помятые брюки – всё привезли из дома, специально для выступления. Получилось отличное фото – Василий Петрович с оторванным рукавом держит в руках микрофон, на фото было не разглядеть, что он держит. Микрофон можно было принять и за стакан. Наклонившись чуть к своему собеседнику, Василий Петрович подносит микрофон ко рту, в это время произошла вспышка, которая высветила панораму окна с решеткой, потрёпанного Василия Петровича, будто с рюмкой в руке, готовым выпить. Когда раздали фотографии, Василий Петрович озабоченный пришел к Татьяне и пробасил:
– Что ты со мной сделала? – он окал, как истинный житель Нижегородской губернии. – Повесят в городе на стенд «Не проходите мимо», потом доказывай, что ты не крокодил!
Ему кто-то сказал, что на базе отдыха был стенд всех наших фотографий с выступлениями, и пропала именно эта фотография. Вспоминали, как срочно «создали Индуса», опять участвуя в КВНе. Нарядили индусом Егора, он очень серьезно раздавал жюри дары, на языке Хинди-тарабарщины:
-– Хам булы сам валы жюри, – говорил Егор, завернутый в простыню (из другой простыни была сооружена чалма на голову) и уважительно кланялся им. Для хохмы в столовой взяли говяжью голень, с которой соскоблили всё мясо. Мужчина на ходу подбирал слова на тарабарский манер, в конце по-русски добавляя: кость мамонта. Смеялись большей частью не над костью, что было тоже смешно, а над Егором, невозмутимым Индусом, над его тарабарским языком и манерой общения. Смеялись все взахлеб. Жюри махало руками, не в силах сказать, что даёт первое место, только поднимали вверх для наглядности один палец …
Дети росли и впитывали атмосферу дружбы и веселья, играли во все игры со своими родителями, в которые те играли в детстве. Ставили новые современные сказки, придуманные Татьяной, взрослея на глазах и учась, быть такими же, по-доброму смешливыми и серьезными. Все стали одной большой семьёй, сами об этом не подозревая.
Поездки за клюквой ждали с нетерпеньем весь год, выхватывая отдельные эпизоды, смакуя, вспоминали чьи-то промашки или казусы. Это ещё больше сплачивало, хотелось сделать друг для друга что-то хорошее, помочь, поддержать.
Нестабильность страны отразилась и на этом предприятии, сменилось руководство цеха, и распался коллектив, дом, семья распалась, которая грела душевным теплом день ото дня каждого работника с его семейством.
Но клюква осталась. Каждый год выезжали на то же болото, не переживая, что на клюкву год может оказаться неурожайный. Может и болото это не совсем клюквенное, и дальше оно, чем другие, но оно родное – там они начинали свой клюквенный поход совсем молодыми.
Так же смеются и шутят, но с какой-то затаённой грустинкой, вспоминая о своих ролях, сыгранных на отдыхе. Было видно по глазам – скучают друг без друга. Как-то Лёшка на привале сказал:
– Двадцать лет быть вместе и расстаться! Это как бабу любимую потерять, или другому мужику без сопротивления отдать, зная, что ей там плохо.
Расти, ягода-клюква, такая сладкая, после длительной разлуки, мани своим белёсым глазом, чтобы мы друг друга не забывали.
