.
Говоря о Борисе Пастернаке обычно отмечают двух совершенно разных поэтов: раннего и позднего. Весь ранний Пастернак - взволнован и приподнят, почти пифически вдохновлен. Однако раннего Пастернака можно охарактеризовать одной интересной чертой: особенную странность его лирики составляет почти полное отсутствие лирического героя как такового. Лирического героя - в ранней лирике поэта практически нет. Каждый раз на месте лирического героя оказывается - то плачущий сад, то заоконный ландшафт, то куст смородины, то удивленный тополь. Даже более того, сама жизнь в литературе впервые названа сестрой, что само по себе совсем не случайно: жизнь - больше не возлюбленная, (как в поэзии прошлых веков), а всего лишь сестра поэта, отдельное существо существующее в самом загадочном и неразгаданно-темном родстве с поэтом. Весь ранний Пастернак сложен потому, что поэзия становится - интимной разгадкой этого родства. А поздний Пастернак - совершенно отличен от раннего. Весь поздний Пастернак ясен и классичен, поздний Пастернак говорит - от лица своего лирического и уставшего героя. Не случайно , жизнь зрелому Пастернаку перестает быть сестрой, возможно, потому, что разгаданное родство - с жизнью предстает историей и судьбой, и роман доктор Живаго и стихи из тетради Доктор Живаго – прямое подтверждение тому.
Впрочем, сам роман произведение достаточно спорное: одни называют произведение Пастернака взлетом, другие критики - творческой неудачей. Что касается моего личного отношения к этому произведению, я принадлежу к людям, которые назвали бы роман, скорее, каким-то сложным и личным поступком, чем удавшимся литературным произведением, может быть потому, что ранняя проза Бориса Пастернака - мне кажется более глубокой и интересной, написанной к тому же лучше, как впрочем гораздо ближе поздних стихов мне стихи раннего периода: книги Сестра моя жизнь , и Поверх Барьеров. И конечно, следует упомянуть чисто просветительскую роль Пастернака, если иметь в виду его замечательный перевод Гамлета. Я писал уже, что перевод Лозинского Гамета самый литературно-точный, а перевод Б.Пастернака, просто, самый лучший из всех русских переводов этого сложного для адекватного, русского перевода, произведения. Быть может, Гамлет и есть самый титанический труд Бориса Пастернака.
В каком понимании, перевод Пастернака лучший?
Может быть, в том, понимании, что если перевод Лозинского самый лучший литературный перевод, то перевод Б Пастернака (работавшего над Гамлетом в трудное для себя время, имея в виду эпоху в которой совершалась эта работа),пожалуй, самый лучший жизненный перевод. К тому же, перевод Пастернака - лучший перевод для театральных постановок. Впрочем, говоря о Пастернаке мы говорим о нем как о поэте, даже когда пишем о нем как об авторе романа Доктор Живаго, или как о переводчике Гамлета, поскольку, Лозинский был, как раз , переводчиком, а не поэтом. А что можно сказать о роли Бориса Пастернака как поэта?
Это, отдельный и интересный разговор.
Говоря о роли Пастернака в культуре, (когда не был издан ни Мандельштам, ни Гумилев), Пастернак в ту пору , и являл чудесным образом сохранившийся островок сказочной культуры Серебряного Века для многих людей в советскую эпоху, особенно, говоря о Москве. А говоря о Петербурге, это была Анна Ахматова (кто бы что о ней не говорил, а Ахматова для меня большой или очень значительный поэт.) Интересно и то, что если среди учеников Пастернака возник Андрей Вознесенский, среди кружка Ахматовой возник поэт Иосиф Бродский .
То есть получается интересная и странная картина.
Лучшим учеником Пастернака оказался Вознесенский - поэт официозный, хотя и скандальный, а лучшим учеником Ахматовой оказался поэт не официальный, говоря о Бродском. Какие этому можно найти объяснения, кроме того, что Москва всегда была официальна а Питер являл столицу неформальной культуры?
Я это объяснил бы, может быть, так.
Мне кажется, весь поздний Пастернак тяготел к классицизму, мечтая создать вместе с Тарковским культуру классицизма, взамен исчерпывающей себя в годы послевоенные культуре соцреализма, когда как Андрей Вознесенский (родившийся в среде протестующей молодежи) тяготел к авангарду, меж тем, как и Бродский в Ленинграде тяготел к классицизму. Все таки я бы это объяснил разным менталитетом культурных москвичей и культурных ленинградцев.
В чем состояла эта разница?
Москва тяготела к новому и революционному, а Петербург стремился к консервативности. Москва тяготела к публичности, а Петербург к камерности. Хотя, и Цветаева была московским поэтом, (что ощущается по ее манере писать, по ее языку), манеру речи Цветаевой не назовешь петербургской. Петербургское , чистое явление это Михаил Кузьмин например.
В чем состоит культурная разница между двумя столицами?
Если московский язык более прямой, то язык петербургский более витиеватый. И потому Владимир Маяковский конечно мог появиться именно в Москве. В связи со сказанным, может быть, несколько слов, скажу и о Маяковском, которого так ценил Пастернак, начинающий вначале с подражания Игорю Северянину, а затем попавший под большое влияние поэтики Маяковского (на самом деле не всегда полезное для лирического строя поэзии Б. Пастернака, но в целом как поэта безусловно, развившее его.)
А заодно, поговорю и о лошадях.
Помните были такие стихи у Маяковского под названием Хорошее отношение к лошадям? Речь в этих удивительных стихах шла о том, как Маяковский ласковым словом поднял с земли упавшую и уставшую лошадь, выказав к лошади необыкновенную для огромного человека чуткость, человеческую нежность и поэтическое сострадание.
Почему?
Может быть, потому , что втайне Маяковский всегда был ангелом, всегда был "облаком в штанах". Мне даже всегда почему--то казалось, что бессознательно Маяковский вспомнил Б. Пастернака в стихах о лошади, ибо, и в самих стихах Маяковского есть что-то пастернаковское.
И эти ассоциации у меня возникли, далеко, не случайно.
В облике Бориса Пастернака, в его необычных глазах и овале лица было как раз что-то от лошади, (что-то лошадье) и в восприятье его мира было что-то лошадье. Поэзия Бориса Пастернака это поэзия самого лирического и самого любовного галопа. Любить тебя тяжелый крест. А ты прекрасна без извилин, и прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен.
Немного даже наивные стихи о женщине.
Есть в поэзии Пастернака род самого лошадиного восторга перед природой, зарей, дождем, перед женщиной, наконец, восторга иногда глуповатого, но уникального по языку и образности. Он сам себя сравнивший с конским глазом - писала о Пастернаке Ахматова.
А что такое Лошадь?
А Лошадь это странное животное. Лошадь даже не животное а существо, существо скорее мифичное, чем природное (или попуприродное, полумифичное.) Вы никогда не задумывались например, почему греки придумали образ лошади с крыльями, то есть Пегаса? Потому что лошадь единственное животное которое не бежит,а летит,
Или полулетит, полубежит.
Тайна лошади состоит в том что каждая лошадь в глубине души мечтает стать Птицей, или хотя бы, Лошадью мчащейся по небу. Можно сказать, что Борис Пастернак работал как лошадь, если вспомнить титанический труд его переводов.
Впрочем, даже, не знаю, можно ли Пастернака раннего назвать лучшим?
Ранний Пастернак менее сентиментален, более интересен по языку, но и у раннего Пастернака есть неудачные стихи, (порой безвкусные), особенно когда Пастернак начинал стихи так: Я и не печатным словом не побрезговал бы, (подражая Маяковскому.),
Когда как и у позднего Пастернака есть шедевры.
К таким шедеврам и относятся стихи Август и Гамлет. Среди поздних его стихов мне нравятся и стихи Белая ночь, и Быть знаменитым некрасиво, хотя менее нравятся стихи Мело мело по всей земле.Я не хочу сказать что я не люблю чувственную лирику, люблю...
Но она не у всех получалась.
У Верхарна это получалось, у Блока это получалось всегда. А у Пастернака это немного звучало по обывательски...Не в том смысле, конечно, что Пастернак обыватель, а в том смысле что он больше любил (и искал) уют чем красоту в чувственном и телесном. Больше искал тепло чем свет. А Блок и Верхарн любили красоту, а не уют.
И Гоген любил красоту, а не уют.
Они искали свет, а не тепло, затаенный свет, а не сокровенное тепло, если выразить это ощущение еще точнее. Пастернаковское чувство любви немного сентиментальное. Я бы не назвал отношение Пастернака к женщине романтичным, но это очень любовное и чистое отношение. Это отношение природное или отношение домашнее, но не космическое как у Блока. Однако, поздний любовный Пастернак мне нравится.
Это благородная, красиво старомодная лирика.
А что можно сказать о Пастернаке как человеке? В жизни это был человек восторженный, легко увлекающийся за разговором и человек наивный. Анна Ахматова вспоминала, как шли они вдвоем и Пастернак рассказывал Ахматовой какой удивительный поэт Спасский.
А дальше случилось, что -то непредсказуемое.
По ходу этого разговора, повторяя, Анна Андреевна Вы не представляете себе сами какой это удивительный поэт, Борис Пастернак неожиданно стал обнимать и целовать Ахматову, при этом, цитируя ей Спасского, и повторяя ей о том какой это удивительный поэт. На что Ахматова протрезвила Пастернака ответом: Борис Леонидович, но я же не Спасский - аристократично выйдя из этого глупого положения.
Таким мог быть в жизни лиричный и увлеченный собой, Б. Пастернак.
К Пастернаку отношение у разных литераторов сейчас разное. Пастернак был скорее культовым поэтом 60х, 70х, а говоря о сегодняшнем времени его вытеснил Мандельштам. Сейчас возник культ Мандельштама и Вагинова. Пастернак становится немножко старомодным. Например, Пастернака не любил Виктор Кривулин (или делал вид что не любил)
Зато, Пастернака очень любила Елена Шварц, Кушнер, Соснора...
Кто бы еще начал писать стихи с восклицания : Февраль. Достать чернил и плакать!У кого бы еще это получилось гениально? Именно в феврале и родился Пастернак, и потому, в феврале и возникало у поэта желание писать и плакать.
На самом деле хорошо написала о поэзии Б. Пастернака Цветаева.
А все что пишу я - пишу это лишь понимая, что после верной (и пожалуй гениальной) статьи Цветаевой о Пастернаке мне нечего особенно сказать. Я просто поделился значением Пастернака в моей личной жизни. Самое мое любимое стихотворение Пастернака, это стихи Гамлет.
А из ранних, Мне снилась осень в полусвете стекол.
* * *
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
АВГУСТ
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
1956
* * *
Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
Лето 1917
ПЛАЧУЩИЙ САД
Ужасный! Капнет и вслушается,
Все он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости
Отеков — земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое — скатывается
По кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь,
Все я ли один на свете, —
Готовый навзрыд при случае, —
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков и плескания в шлепанцах
И вздохов и слез в промежутке.
ВОКЗАЛ
Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать - не исчислить заслуг.
Бывало, вся жизнь моя - в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.
Бывало, лишь рядом усядусь -
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.
Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.
И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.
И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер,-
О, быть бы и мне в их числе!
1913, 1928
СОН
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И, поволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
1912 г.(Борис Пастернак)
ГАМЛЕТ
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
1946
СОН
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И, поволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
Б. Пастернак, 1913
