«Карнаух. Карнаух, псина моя. Невесёлая. Может я и не лучшая хозяйка. Но я есть. Ты не бездомен. Мы сейчас перетерпим. Потом немного поедим. Врач сказал можно. Если немного. И выйдем на террасу. Я положу на твой любимый диванчик плед. И мы развалимся по-царски. Я стану чесать тебя по загривку. Ты будешь сопеть от счастья. Жизнь не так плоха, как может показаться. В чёрные пики бытия. Помнишь, ты сорвал коготь с левой задней. Было чертовски больно. Учитывая, что тебе был год с небольшим. Ты был неуклюж, мил и толст. И твои висячие уши болтались по ветру, когда ты нёсся за моим велосипедом. Тогда лекарь сказал — «заживёт!» И ведь зажило. А что теперь изменилось? Поверь, мир меняется редко. И уж если отваживается на такое — значит, у него были веские причины. Но мы с тобой — крохотны и бессильны. И он — мир — нас не тронет. Зачем ему два обездоленных существа? У него и так полно всякого разного!
Когда я была девочкой. Как бы странно подобное ни звучало — это факт! Я тоже была толстая, неуклюжая и милая. И верила в безоблачное небо. Оно иногда случалось таковым. И наверное, именно в эти моменты я и задирала голову. Понимаешь. Главное, вовремя посмотреть на небо. Сколько бы ты не пялился в тучи, легче не становится. Мы же не синоптики, в самом деле! Мы — органики!Да, да. Мы — за стоящее, без добавок, эко-нюд-натюрэль. Как-то так! На фига нам с тобой эрзацы и подделки?.. Так вот! С тех пор, ничего не переиначилось! Когда на таможне раскрывают мой паспорт — глазам своим не верю. Неужто там, на фото — я? Это смурное лицо, напряжённый взгляд, хищный нос, впалые щёки. Я — девочка, верящая в чудеса! А не взрослая и умудрённая с*ка, неопределённых годов… Карнаух, не засыпай! Доктор не велел. Спать нельзя, пёс! Проспишь всё на свете. Всё. Проскочит мимо, а ты и не заметил.
Первый раз я поняла это лет в семнадцать. Затем, жизнь повторила урок в двадцать девять. После, безостановочно. Долбили и долбили! И я усвоила. Спать. Нельзя! Смотри кругом, держи дозор, будь бдительной!..
Теперь я встану. И пойду в столовую. И насыплю корма в миску. А ты — «ждать меня!» Извини, быстро не получится. Можно было бы сварганить каши, но это сложно. Я просто выпью воды. Зайду в спальню, за книгой. Прихвачу «шотландку». И появлюсь в дверях. А ты станешь смотреть и хвалить меня.
Он. Этот человек. Не хотел зла, Карнаух. Он слаб и безволен. Но мы же не позволим, чтобы ничего не значащий человек. Сломал нашу веру в безоблачное небо? Ни в коем! Карнаух! Ни в коем!..»
Она приподнялась над креслом, сунула под мышку костыль. Неловко оперлась на него. И заваливаясь телом на правый бок, мелко. Шажок, шажок, пол шажка, пол шажка… Двинулась за собачьей едой. Стук деревяшки затихал долго. Собака устала ждать. И заскулила — жалостливо и протяжно. Из комнатного далёка донёсся натужный крик: «Потерпи, родной. Я теперь не такая стремительная. Как в детстве. И велосипед. Не дождётся меня, пожалуй. До следующего лета…» Ретривер послушно затих, подтянул к брюху лапу в лангете. Хотел зализать, не вышло. Решил повернуться — острая, звенящая в висках боль, покатилась по телу. И он завыл. От одиночества, страха и обиды.
«Терпи, пёсик мой. Терпи. Жизнь обходится круто. С нами. Но и выдаёт — богато!» — хрипло, не без труда отозвалась побелевшими губами, хозяйка. Стоя у косяка и держась за него мёртво. Она потрясала над головой добытым. Пакет с горстью хрустяшек, детектив в мягкой обложке и плед.
Собака сползла с парного кресла. Жалуясь и соболезнуя. Западая на бок левый, поковыляла к застеклённым дверям. Не прошло и пятнадцати минут, как пострадавшие при наезде. Угомонились на большой и широкой деревянной скамейке. Небо сияло безоблачно!»