Тихие шаги по скрипучим ступеням поднимали пыль и пугали спящих в такой поздний час мышей. Мрак и тишина стекали по стенам тягучими каплями и разбивались о мирное мышиное существование, не оставляя после себя ничего. Кап-кап. Тяжелое дыхание вырывалось из груди шедшего с едва слышимым сопением. Пришелец грузно поднимался по маленькой лесенке, и слышно было, что удается ему это с трудом. Сзади фигуры волочилось что-то большое, что заставляло ступени жалобно скрипеть и прогибаться. Если прислушаться, шуршание чешуи тревожило монотонный стук шагов.
Люк наверху скрипит так надсадно, что кажется: он зевает вместе с тем, кто его толкает. Проснувшийся страж небольшого чердака, ржавый и старый, как все вокруг, люк скрипит последний раз и с глухим стуком ударяется об пол. Теплая рука накрывает древнего друга и поглаживает, благодаря за хорошую работу. Выцветший от времени паркет скрипит еще громче, чем скрипели ступени, чем зевал люк, но веселее, что ли. Существо усмехается. Из-под улыбки виден пожелтевший клык, не способный разодрать даже жареное мясо, не то что живую жертву. Но посетитель чердака тут не за этим. Время охоты давно прошло.
Рюкзак падает на пол и поднимает клубы были. Старый чердачный дух неловко чихает и уползает в крысиную нору по своим делам. Хозяин чердака вернулся, значит, делать ему здесь больше нечего и он уступает место для ночной мессы. Ритуала, что проходил тут раз в три месяца. Старая крыса же в центре комнаты даже не шевелится. Старуха смотрит в окно на луну и размышляет вслух.
– И все же сыр это или нет? – разносится по комнате скрипучий писк, что так легко спутать со скрипением старого чердака. Поэтому, видимо, существо не сразу замечает нарушительницу ночного покоя. Крыса давно стала подглуховата и подслеповата, и единственной ее крысиной радостью в жизни были вот такие вот ночи, когда луна больше всего походила на круглую головку сыра. Она могла просидеть так всю ночь, не отрывая от маленького окошка на потолке свои глазки-бусинки.
Некто усмехается в усы и деликатно спроваживает старую метлой в темный угол, чтобы она не мешалась.
– У меня тоже для тебя есть подарок, – произносит хрипло и бесцветно хозяин чердака, оставляя в углу для старой яблоко и кусок творога. Творог так спрессован, что не разваливается в сухих пальцах, он солоноват и, как и все здесь, пахнет старостью. Когда все приготовления заканчиваются, приходит время ночного ритуала. Суховатые от времени пальцы с когтями на концах открывают небольшую тумбу, от нее веет теплом и каким-то неправильным светом в этой полутьме. Щелкает выключатель на единственной конфорке в этом помещении, старый чайник занимает свое место над голубоватым огнем. Фигура тепло улыбается и осматривает свои сокровища. Каждая железная или картонная коробка бережно подписаны.
«Минас-Жерайс», – значится на одной из них. Коробка из картона с позолоченными боками и рисунками счастливых бразильских девушек. Пестрая. Она пахнет лаймом, летом и свежестью, улыбками счастливых людей и хлопками ладоней, стуком босых ног об деревянный паркет в танце. Сладкая смесь чая в ней оставляет на языке вкус карамболя, солнца и острого перца, смешанного с алмазной пылью и золотой крошкой. И горечь от уставшей изрытой земли мешается в ней со сладостью надежды новой жизни, с соленой долей океана. И существо в воспоминаниях расправляет крылья навстречу попутному ветру, но крыльев уже давно нет. Некто лишь досадливо морщится, переводя взгляд на другое вместилище его памяти.
«Малегаон», – читает шепотом хозяин чердака и хмурится. Невзрачный, простой тканевый мешочек, который пахнет специями. Так же резко, как запах специй, нос тревожит удушающий запах старых цветов и древности, словно проведешь по мешочку – и с него облупится черепица. Черепица фасада когда-то прекрасного настоящего, которое стремительно приобрело вкус прошлого и бедности. И кумин мешается с анисом в странном, ни на что не похожем вкусе с оттенком манго, тревожит ноткой неясной тревоги будущего на языке. Пришельцу не нравится этот чай со вкусом времени. Но он бережет его на тот случай, когда прошлое становится невыносимо желанным и требуется отрезвляющая горечь. Острый вкус настоящего, того, что происходит прямо сейчас и больше нигде. Трудности всегда делали его жизнь острее, но опять не то.
«Любек», – в голос радостно произносит хозяин, и воспоминания потоком знакомых запахов несутся к его лицу. Пахнет крепким черным чаем, немного – сахаром, крепкими словечками моряков и речными огнями. Еле уловимый запах мокрой брусчатки переплетается с флером беззаботности и еле заметных дамских улыбок. Железная коробка, имитирующая красный кирпич с маленьким замочком, отзывается в руках существа радостным звоном и теплом. Она так давно бережно хранит в себе вкус терпкого миндаля, горького шоколада и перезвона монет, что просится в трудолюбивые руки. Необычное сочетание для чая, как и железные рыбки, что затесались быть украшением и хранителями на крышке вместилища секретов Любека. Они серебрятся, двигаются, всем своим видом намекая, что это необычный чай, необычный чердак и необычный хозяин. И тот только шикает на них, закрывая с хлопком дверцу шкафа, запирая ее на невидимый замок. Чайник, опомнившись, тут же свистит, оповещая, что вода готова, и пар веселым ягненком устремляется к открытому круглому окну.
Ритуал продолжается, ночь подходит почти к самому своему завершению. Но некто не торопится. Выуживая чудеса памяти из железной коробки, он бережно отсчитывает нужное количество грамм. И когда подсчет заканчивается, с губ в усы существа срывается хриплый, довольный рык. Получается почти идеально. Он дает лепесткам чая из трав раскрыться, усмехаясь в полной темноте. Чаинки плавают на поверхности воды, опускаясь постепенно, как тонущие корабли в пучину черных вод, на дно сколотой у края чашки. А те, что не опустились на дно, становятся васильками. Призрачные цветы рвутся своими серыми, невесомыми стеблями к крыше, отрываясь от краев фарфора и исчезая в ночи.
Существо недолго медлит и грузным шагом идет к выходу, спускаясь по люку более ловко, чем можно было ожидать от старого чудовища, и выходит на крышу. Звезды светят уже не так ярко, но это не важно. Черепица немного трещит, скорее приветствуя своего старого друга, чем действительно возмущаясь, она еще теплая, словно хранит тепло его внутреннего огня. Старый дракон только снова усмехается, подкладывая свой хвост для удобного сидения, и прикрывает глаза. Чай горячей лавой скользит в горло, обжигает, но не смертельно, и перед глазами у древнего существо встает город Любек. Со всеми этими его тесными улочками, где не развернуться и вокруг бегут-бегут-бегут люди. Он не любил людей, он так и не научился их понимать за все те сотни лет, что они провели бок о бок. Они дарили ему сокровища-воспоминания, но никто никогда ему не рассказывал, что, старея, драконы обращаются в людей. И вот его чешуя почти облупилась, уступая место хрупкой сухой коже, огонь внутри погас, уступив место блеску во вполне человеческих карих глазах. Крылья истончились и пропали, оставив по себе только боль в спине. Сегодня была очередь исчезнуть хвосту – и ничего драконьего в нем не останется. Все уйдет. Насовсем. И ему бы злиться, но мудрость, что вела его все эти года подальше от рыцарей, принцесс и бед, не согласна. Ведь человеком быть не так уж и плохо. Очередной глоток чая снова погружает хозяина чердака в воспоминания древней памяти.
По крайней мере, его чайные сокровища останутся при нем. А потом, когда придет время, их можно продать, а на вырученные деньги отправиться в свое последнее – драконье путешествие. А пока с ним остаются звезды, крыша и чай. И что еще уважающему себя сказочному дракону нужно?
Автор: Emilien De-Adeli