-Даже квант сострадания – и то весом в мире, в котором мы все оказались.
Массивная, старая, красная, в закомарах, как в орденах церковь взирает на них равнодушно.
-Ты считаешь, что сострадание можно измерять в квантах?
-Я имел в виду, что стигмат сострадания невозможен, как невозможны его же короба. Мир, железно согнутый эгоизмом, будет распластан им до полного абсурда, и хотя бы квант – мельчайшая единица, ну, капля, если угодно, сострадания, даёт хоть какие-то варианты будущего.
-А ты ведь наблюдаешь за ростом маленького ребёнка? А? Так, чтобы с рождения, и…
-Что ты хочешь сказать?
-А то, что в ребёнке заложены изначально – эгоизм, жажда всё тянуть к себе, желание всё крушить, и – ничего позитивного. Всё положительное – продукт воспитания, и не более. В очерствевшем мире, кто будет воспитывать сострадание в людях?
-Дать детям расти самим по себе, да? Мол, само всё образуется?
-Нет, конечно, но…
Серые небесные пластины сдвигаются на чуть, и начинается моросить: вяло, неприятно.
Общий очерк середины сентября не то, что расплывается, но делается ещё более депрессивным, серым, не ласковым…
Приятели раскрывают зонты.
Они минуют кубически-огромное, серо-белое здание школы с барельефами классиков, и стёкла мерцают тускло, строго, педагогически; далее проходят стадион, чья белая ограда мелькает тонкими стержнями, сведёнными в одно верхними и нижними металлическими лентами…
Стадион тянется долго, и в это время никакого движения не происходит ни на поле его, ни на беговых дорожках.
-Депрессивно всё, да. И меня депрессии замучила, - говорит один из приятелей, точно отодвинув тему состраданья, отложив её в короб памяти.
Другой зевает.
-Не выспался что-то. – Он улыбается, но улыбка бледна, как осенний рассвет.
Ущелья меж двумя кирпичными многоэтажками втягивает их, и система дворов, намеченная дальше, предлагает альтернативу движения.
-По домам?
-Я в булочную зайду. Ко мне заглянуть не хочешь? Чайку попьём, я эклеры собирался купить…
-Не-а… Домой пойду.
-Ну, пока.
Две линии движения прочерчивают двор, какому вполне безразлично всякое: вот кошка метнулась, крепкоклювая ворона ходит по траве, старуха прошла, остановилась у помойки, жадно вглядываясь в её нутро, залаял чёрный пёс…
Супермаркет – торговый Вавилон – блестит упаковками, переливается суммами бутылок, выпукло предлагает варианты хлебов.
Ряды картонных молочных параллелепипедов, толстые пакеты кефира, стаканчики сметаны…
Пожилой человек проходит мимо спелых колбасных удавов, равнодушно глядит на пластиковые коробки селёдки, на румяные бруски паштета…
Что? Хлеб…
Он берёт батон, проходит чуть дальше, к стойкам со сладостями.
Эклеры, матово поблескивая глазированными спинками, лежат в лоточках, затянутых целлофаном: у кассы мало народу: утреннее время, и, расплатившись, человек идёт домой.
Коробки планов давно опустошены: некогда удачно вложив деньги, полученные от родителей за продажу дачи, имеет возможность никуда не ходить: на скромную жизнь хватает. Было: сочинял мелодии, молодой, уверенный, брат был профессиональным музыкантом, хотя и не пошедшим дальше ресторанной игры, но какие-то уроки мог дать; было – выпустил диск за свой счёт, часть тиража даже продал, встречался с разными людьми, и жизнь мелькала лентой, пестрела, обещала нечто праздничное, но…
Пожилой человек, не создавший семьи, да и давно не стремящийся к этому, переодевается, идёт на кухню, прячет в хлебницу батон, вскрывает упаковку эклеров.
Сейчас попьёт кофе, залезет в интернет, и будет рассматривать… Он коллекционер, он часами может глядеть в монитор, любуясь различными предметами, выбирая, что купить.
В общем, доволен жизнью: музыка, фильмы, всякие занятные бирюльки, которых избыточно в его норе.
Никто не давит, к тому же, ибо с родителями разъехался, долго искал варианты размена, утомлённый убогим житьём в «хрущобе», и вот много лет уже живёт один…
Кофе, эклеры…
Двор.
…всё мокрое: оставшаяся на тополях листва, гаражи, котельная, асфальт; всё чёткое – никаких фантазий и зыбкостей, ибо вторая линия движения входит в объектив, и другой пожилой человек, затеявший разговор о кванте сострадания, жив углами и кусками реальности: так ему кажется, поскольку не считает, что реальность – одна на всех.
Утром он проводил малыша в детский сад, жена рано уходит в офис, а ему – как и однокласснику, пьющему кофе с эклерами – никуда не надо ходить: получил небольшое наследство.
О! он ходил на службу – тридцать с гаком лет, он тяготился ею ужасно, и вот теперь: не то свобода, не то оголённое пространство – внутри себя: отчасти страшное, отчасти скучное.
День будет тянуться между книгами, когда берёшь одну, прочитываешь сколько-то страниц, откладываешь, и лезешь на верхотуру стеллажей за другою, ибо ты – читатель, и книжный космос значительно интереснее всех предложений реальности.
Лежать на обширной кровати, постепенно составляя специфический узор из книг на пёстром, как восточный ковёр, покрывале…
Что же? Это вариант жизни, ибо, чем бы ты ни был занят, всё равно это будет жизнь – твоя, и только твоя, в которой кванты сострадания играют столь не значительные роли.
Человек вздрагивает, откидывает книгу, садится на кровати.
Он слышит тонкую вибрацию, нежную музыку созвучий; ему надо поймать хвостик словесной мелодии, чтобы…
Нет, он прекрасно знает, что стихи не принесут ему ничего, кроме внутреннего напряженья, но пишет их, пишет, постоянно вслушиваясь – в себя, в окружающее пространство, пишет всю жизнь, ни на что не претендуя…
Вот – мелькнуло, пронеслось, закруглилось, зазвучало; ручка автоматически оказывается в руке, а листок бумаги всегда рядом, и прогресс, зовущий монитору, интересен мало, едва-едва…
Строчки бегут по бумаге.
Пьётся кофе с эклером.
Старуха вытаскивает из помойки старую рваную сумку.
Ворона взлетает.
Жизнь ткётся из тысячи тысяч мелочей, подробностей, моментов.