Привет всем!!! :-))) Эту историю мне рассказал мой дедушка. В городе Андижане в 1980-х годах однажды решили построить два элитных на тот момент дома на две семьи (если говорить современным языком – таунхаусы). В первом доме квартиры выдали первому и второму секретарям Обкома. Во втором доме квартиры должны были выдать заслуженному строителю города и ветерану Великой Отечественной войны. Третий и четвертый секретари Обкома естественно возмутились – «Почему квартиры должны достаться не нам, а каким-то строителю и ветерану???»
Заслуженного строителя Скирневского лишили ордера, и он в большой обиде, позже уехал с семьей из города. В его квартиру вселился третий секретарь. Когда попытались лишить ордера ветерана ВОВ, вдруг приехали высокие начальники КГБ, что-то «объяснили» четвертому секретарю, ветерана оставили в покое, и он въехал в свою новую квартиру.
Как позже выяснилось, это ветеран ВОВ был контрразведчиком СМЕРШа, членом легендарной группы из 3-х человек, описанной в книге Владимира Богомолова «Момент истины» («В августе сорок четвёртого»). Их имена были засекречены. Вполне возможно это был прототип Андрея Блинова.
Заслуги этого человека (и всей группы в целом) перед страной бесценны.
Я, с большим любопытством, прочла «Момент истины». Книга очень и очень интересная. Крайне сложно найти иголку в стоге сена, а найти профессионального шпиона в тылу фронта почти нереально. Шпион Грищенко (в книге Мищенко) имел множество наград от немцев, и в течение нескольких лет, более ста раз безнаказанно перебрасывался к нам. Его никто не мог вычислить кроме трех контрразведчиков СМЕРШа, описанных в «Моменте истины».
Ни одна из экранизаций не отображает всю мощь книги. А самым вопиющим в «Моменте истины» можно назвать этот шпионский случай:
«…Мы прибыли в Смоленск по тревоге, рано утром: дешифрованная ночью радиограмма свидетельствовала о наличии на станции весьма квалифицированного наблюдателя, фиксировавшего передвижение войск и прибытие резервов – людей и техники.
В первый же день мы обратили внимание на бродившую около эшелонов пожилую женщину. Разбитые в кровь босые ноги – в начале апреля, – лицо тронутого умом человека, выбивающиеся из-под платка седоватые волосы, потухший, ни на чем не останавливающийся взгляд и повторяемое, как в полусознании, охриплым голосом: – Сыночек родимый!.. Володенька… Кровиночка моя…
Ее уже знали на станции и не раз проверяли: и милиция, и комендатура, и транспортный отдел госбезопасности.
Подошел к ней в тот вечер и я. – Мамаша!..
Она не остановилась и даже не обернулась, и я, догнав, взял ее за локоть.
– Что вы здесь делаете?.. Документы какие-нибудь у вас есть?..
Лишь когда я достал из кармана и подержал перед ее глазами армейское офицерское удостоверение личности, она, наконец, прореагировала: вытащила из-за пазухи грязный, замасленный мешочек и, доверчиво отдав его мне, пошла дальше вдоль путей. Я вновь догнал ее и остановил.
В мешочке, кроме паспорта на имя Ивашевой Анны Кузьминичны, выданного перед войной в Орше, справки об эвакуации из этого города и профсоюзного билета, находились две похоронные на старших сыновей, измятые солдатские письма-треугольнички от младшего – Владимира (его-то она и звала, бродя по станции) со штампами полевой почты и военной цензуры, выписка из истории болезни и справки двух психиатрических больниц, где она лечилась. Ни один документ не вызывал подозрений.
Она уже прижилась на станции; ее охотно подкармливали в воинском продпункте и откровенно жалели. Один из контрразведчиков «чуть не прослезился» и отдал ей свой дефицитный пайковый сахар.
На другой день в комендатуру пригласили городского психиатра. Он ознакомился с медицинскими документами Ивашевой и около часа осматривал ее, пытаясь разговорить, и ласково называя голубушкой и милушей. Все положенные при ее диагнозе симптомы, рефлексы и синдромы оказались налицо.
Я тем временем в соседней комнате, еще раз проверив ее документы, прочитал и письма. Это были трогательные своей искренностью и любовью послания молоденького сержанта-фронтовика своей психически больной матери. Осмотрел я и заплечную торбочку Ивашевой: куски хлеба, грязный до черноты носовой платок, такие же грязные, жалкие тряпки – белье, немножко сахара. Все это держалось вперемешку, нормальный человек никогда бы так не положил.
– Случай ясный,– сказал мне доктор после ухода Ивашевой.– Место ей в колонии для хроников, но таковой, увы, не имеется: сожжена немцами… В больницу же взять ее не можем: на всю область у нас шестьдесят коек. На очереди сотни больных, и мест не хватает даже для буйных… А она совершенно безвредна… Ко всему, при ее бредовом восприятии действительности, при ее постоянной надежде встретить сына, изолировать ее было бы просто, знаете ли, бесчеловечно… Пережить такое… Потерять двух сыновей… Что это для матери, нам, мужчинам, невозможно даже себе представить.
Бедный доктор… Тут оказался бессильным и его сорокалетний опыт врача психиатра. Он так и не узнал, да если бы ему и сказать, он едва ли поверил бы, что все симптомы, рефлексы и синдромы были отработаны и «поставлены» Ивашевой в кенигсбергской клинике профессора Гасселя.
Тем не менее, ее заподозрили. Когда она попалась контрразведчику на глаза в четвертый или пятый раз, он уловил, что, проходя мимо теплушек с людьми и зовя, как и всегда, сына, она время от времени поглядывала на платформы с техникой, словно считала. Под вечер он последовал за ней в город и там, на разрушенной улице еле успел юркнуть в развалины, вовремя заметив, как она подняла руку на уровень глаз, чтобы при помощи зеркальца, зажатого в кулаке, на ходу, не оборачиваясь, проверить, не ведется ли за ней наблюдение. Спустя полчаса она вывела его на окраину к старенькому домишку – где были найдены рация и радист.
Я видел ее через неделю на следствии: абсолютно осмысленный, холодный взгляд, поджатые губы, гордая осанка, во всем облике – презрение и ненависть. Квалифицированный агент абвера, судя по всему, обрусевшая немка. Настоящую фамилию, имя и личность установить не удалось.
Женщина, помешавшаяся после гибели на фронте двух сыновей, – это была отличная оригинальная маска с использованием и эксплуатацией великого, присущего всем нормальным людям чувства – любви к матери.
«Анна Ивашева» действовала на узловых станциях в наших оперативных тылах ровно четыре недели. Страшно даже подумать, сколькими жизнями заплатила армия за этот месяц ее шпионской деятельности…»