Глава "Беды Калинова хутора" здесь
Отступив от ограды Колиной могилы всего на черенок лопаты, Петр Николаевич стал размечать очертания кладбищенского вечного теперь уже поселения и дома Февроньи Васильевны. Вначале он определил его в точно таких размерах, как определял когда-то на фронте: одна штыковая лопата в ширину и две – в длину. Больше погибшему солдату и не требовалось, если только предстояло ему лечь в одиночную обособленную могилу, а не в общую – братскую. Но потом Петр Николаевич скорое свое решение переменил. И переменил его по двум настоятельным причинам. Во-первых, лежать в узенькой, похожей на полевую траншею-щель могиле Февронье Васильевне будет тесно и бесприютно, а во-вторых, как он в одиночку, никого не призывая на помощь, опустит гроб в эту щелочку. Тут предстоит копать могилу пошире (и значительно пошире), чтоб после, поставив в нее в наклон две доски, спустить по ним гроб на сенной веревке.
Сделав новую разметку, Петр Николаевич, шаг за шагом, приступил выбирать первый, усыпанный золотисто-багряными березовыми листьями, слой. Земля досталась Февронье Васильевне мягкая, песчаная, пахнущая травами и глубоко залегшими в ней кореньями. Штыковой и совковой лопатам она поддавалась легко, и минутами Петру Николаевичу казалось, что роет он вовсе не могилу, а обыкновенную просторную яму, чтоб сохранить в ней до весны картофель. Февронья Васильевна вон там, на огороде, уже разворачивает укрытые соломой и чуть-чуть присыпанные верховым грунтом бурты. Петру Николаевичу надо поспешать: погода стоит сухая, солнечная, как раз под засыпку картофеля. Они с Февроньей Васильевной удачно угадали, выбрали и определили для этой завершающей полевой страды день. Но все равно поторапливаться нелишне. Осенняя погода переменчивая: вроде бы ярко сияет и лучится солнце, а через минуту, глядь, откуда ни возьмись, набежали тучи, и вот он моросящий холодный дождь – картофель опять придется укрывать соломою, прикапывать верховым грунтом и дожидаться нового вёдренного дня.
Петр Николаевич стал проворней налегать на лопату, далеко на три тыльные стороны отбрасывая землю. Лицевую же сторону, обращенную к протоптанной стежке, он оставлял чистой, чтоб беспрепятственно можно было подносить к яме и засыпать в нее по наклонному дощатому желобу картофель.
Работа у него спорилась, была вовсе необременительной: сил она забирала всего чуть-чуть, а вот радости приносила много, как любая крестьянская работа, в которой, собственно, и заключается вся человеческая жизнь.
Но вот и раз, и другой далеко отброшенная земля ударилась об ограду Колиной могилы – и вся радость у Петра Николаевича сразу прошла. Нет, тут уж, обманывай себя не обманывай, но занят он сейчас иной земледельческой работой, и не картофель предстоит хранить Петру Николаевичу в вырытой яме, обозначив ее по четырем углам кочерыжками подсолнуха, а Февронью Васильевну под тяжелым сосновым крестом. Всякую прочую работу-делание можно перенести на завтра или на послезавтра, смотря по погоде и здоровью, эту же не перенесешь и не отменишь – она самая срочная в человеческой жизни и существе.
Больше Петр Николаевич не позволял себе отвлекаться на посторонние мысли, не забывался и не обманывал себя, а думал только о неотложной и неотвратимой этой работе.
Вообще-то рыть могилу близким родственникам (сыну для отца-матери, мужу для жены, брату для сестры) по обычаю и приметам не полагалось. Оно, может, и верно – будто вместе с ними и сам себя зарываешь и хоронишь. Но это при общинной многолюдной жизни, когда есть кому помочь и подсобить человеку в горе-страдании, а Петру Николаевичу – некому, и пусть Бог его простит за нарушение установленных дедами и прадедами заповедей.
Когда могила углубилась до коленей, Петр Николаевич подвинул поближе к ее краю пятиступенчатую лесенку на тот, предвиденный им еще дома случай, если вдруг понадобится выбраться наверх и передохнуть где-нибудь в стороне на осеннем ласковом солнышке.
Но предосторожности его оказались совершенно напрасными. Попеременно выбрасывая землю то штыковой, то совковой лопатами, Петр Николаевич забыл и о лесенке, и об утреннем только-только проснувшемся солнце, которое существовало как бы само по себе, отдельно от Петра Николаевича и всего померкнувшего без Февроньи Васильевны мира.
Зато ему опять вдруг вспомнилась война. И не бои-сражения, а как раз такие вот, как нынче, похоронные часы и минуты. Словно оглянувшись на все свои фронтовые дороги, Петр Николаевич воочию увидел, сколько же на них позади себя он оставил солдатских одиночных и братских могил, теперь, может, уже и безымянных, сколько вырыл их и засыпал обратно землею, сколько поспешно поставил сверху дощатых пирамидок с жестяными или фанерными звездами.
В летнюю пору на все похороны-поминки истратится всего час-полтора драгоценного военного времени. А вот, если зимой, в тридцатиградусные морозы, тогда – худо. Тогда многоопытные похоронщики раскладывают посередке будущей могилы костерок, отогревают малый кружочек закоченевшей земли (и сами заодно отогреваются, как могут, на том невечном еще огне), курят, ведут воспаленные разговоры о только что утихшем бое, вспоминают павших, в тайне радуясь (чего уж скрывать – так оно и было), что сами пока живы. Земляной кружочек тем временем под костерком подтает, оплывет, и тут уж похоронщики не зевай, – где саперными стальными лопатками, а где ломом, который у запасливого старшины для подобного случая всегда найдется, обламывай края кострища, выбрасывай на сторону ледяные ковриги. И так иной раз до самого дна насквозь промерзлой могилы, чтоб погибшему бойцу в худенькой шинельке лежалось в ней и тепло, и не страшно.
Тяжкая это была работа, тяжкое и прощание с товарищами, которые всего какой-нибудь час тому назад так же, как и ты, думали о живом, тайком курили в рукав, дочиста опорожняли котелок, если поспевала кухня, или грызли размоченный сухарь, а теперь вот холодные, окоченевшие, в худеньких этих своих шинельках со сгустками запекшейся и замерзшей крови, теснятся в вырытой с такими трудами, выдолбленной ямочке, понапрасну надеясь там согреться и отдохнуть.
И все равно сообща, совместными, неразрывно сомкнутыми силами уцелевших в бою солдат рыть могилу и прощаться с товарищами было много легче, чем сейчас Петру Николаевичу одному, без всякой надежды на подмену и помощь. Конечно, он не сетует, надо терпеть и перемогаться, но как хорошо бы сейчас увидеть рядом с собой и передать из рук в руки лопату кому-нибудь из своих однополчан, таких надежных и в бою, и в работе, перекинуться с ними утешительным словом…
* * *
Вырыл могилу Петр Николаевич к одиннадцати часам. Получилась она широкой и просторной, будто горница-светелка. Случись Петру Николаевичу с Февроньей Васильевной, согласно повести и преданьям, действительно помереть в один день, так оба их гроба (или один – сдвоенный) встали бы на ее дне, ни с какой стороны не теснимые землей.
Штыковой лопатой Петр Николаевич выбрал с лицевой стороны могилы две канавки, в которые предстояло ему положить наклонные доски, с грустью-завистью оглядел готовый к новоселью дом-убежище Февроньи Васильевны, зачистил на стенках две-три неровности, которых прежде не заметил и, спустив лесенку, выбрался на свет Божий.
День и сегодня обещался быть светлым и ясным. Февронья Васильевна такие дни очень любила, с утра до вечера проводила их во дворе или на огороде, радуясь и беспредельному синему небу и осенней октябрьской свежести воздуха, и золотоносным краскам, разлитым по березнякам и осинникам, и все говорила и говорила Петру Николаевичу о своей радости, как будто он сам ничего не видел, не замечал и не умел радоваться:
– Ты погляди, какое вёдро, какое вёдро!
И вот Бог послал Февронье Васильевне и в окончании земного ее срока именно такой день, щедрый и на яркое солнце, и на безбрежное небо, и на лесную позолоту.
Лопаты и лесенку Петр Николаевич прислонил к Колиной березе, оставил на кладбище (позариться на них на одичавшем, обезлюдевшем хуторе некому, да и Коля присмотрит), а сам покатил тачку налегке к дому. В похоронных его трудах теперь предстояло самое тяжкое: надо было доставить на кладбище крест, крышку гроба – «веко», а после и гроб с истомившейся уже лежать в нем Февроньей Васильевной. В неподъемных этих трудах Петр Николаевич, опять-таки, мог надеяться не столько на свои, совсем уже ослабевшие силы, сколько на крестьянскую хитрость и ловкость, без которых никакое дело не делается, да еще на тачку Макара Трофимовича. Даст Бог, она выручит Петра Николаевича и сегодня – грешно ей не выручить его с таким грузом.
Катил он пустую громыхающую тачку по проложенному в бурьяне следу, зорко примечал и откладывал в памяти каждый бугорок и выемку, чтоб после, когда будет ехать груженым, обойти их стороною, не застрять и не опрокинуться. Кое-где Петр Николаевич приминал бурьян ногами, втаптывал его в колею, мостил мягкую, постельную гать для безвозвратного уже путешествия Февроньи Васильевны. Несколько раз его осеняла мысль, может, взять в руки косу, да прокосить окаянный этот бурьян, заполонивший такую чистую и торную в былые годы улицу (только трава-мурава да подорожник росли на ней по обочинам-обмежкам пешеходных тропинок). Но Петр Николаевич тут же и отрекся от этой мысли: ни сил, ни времени на единоборство с бурьяном у него не было.
* * *
Первой ходкою Петр Николаевич привез на кладбище крест, для верности прочно захлестнув его на кузовке тачки поводком. Далась эта ходка ему нелегко. Крест, привязанный – не привязанный, все равно сползал, клонился то в одну, то в другую сторону, а на спусках толкал запряженного в оглобельки Петра Николаевича толстым засмоленным изножьем в колени. А тут еще дыхание: совсем оно начало изменять Петру Николаевичу, прерываться и клокотать в груди, лишая и тех малых сил, которые теплились еще в одряхлевшем теле Петра Николаевича. Он волей-неволей останавливался и, не опуская оглобелек на землю (после, того и гляди, не поднимешь), давал себе недолгую передышку, чтоб дыхание выправилось, и грудной надсадный клекот, вперемешку с кашлем, не пугал Петра Николаевича.
Сгрузил крест он в изголовье чуть взявшейся утренней росой могилы: перекрестье с кровелькой-скатом на сухую нетронутую землю, а смоляной комелек на выброшенный высоким курганом грунт, с тем дальним расчетом, что, когда начнет выбирать этот грунт, так крест сам собою опустится в могилу, и Петру Николаевичу останется лишь немного приподнять и выровнять его по шнуру-отвесу…
Вторая ходка была не такой обременительной. Петр Николаевич скорым устойчивым шагом привез на тачке «веко» да плотницкий молоток, с завернутыми для сохранности в тряпицу-лоскуток гвоздями-восьмидесяткой.
На отдых, на перерыв себе после нее, он не отпустил ни единой минуты, а сразу направился назад, готовясь и душой, и телом к третьей, заглавной для них с Февроньей Васильевной дороге. Петру Николаевичу предстояло везти гроб, а Февронье Васильевне терпеть всю тяжесть и скорбь этой дороги, ни в чем не в состоянии помочь возчику.
Но прежде, чем везти гроб, Петру Николаевичу предстояло как-то изловчиться и погрузить его на причаленную к крыльцу тачку. Тут снова надо было брать не силою, а умением и хитростью. Вынести гроб он, понятно, не вынесет – об этом и думать нечего, а вот, опустив на пол, древним дедовским способом, на катках-чурочках, помалу и выкатит. Какой-никакой опыт у Петра Николаевича есть: и десятипудовые ушулы-бревна на катках передвигал, и только что засмоленную лодку, когда еще не было у Макара Трофимовича тачки, от самого дома до реки сплавлял, и улья, поставив их рядком на дощатый поддон, перевозил через улицу, на колхозное гречишное поле. Да что там ушулы, лодка или ульи: дома сплоченной крестьянской артелью передвигал Петр Николаевич с места на место. Опять же, и на войне, когда приходилось строить в обороне блиндажи и землянки, так бревна для них солдатики, по-муравьиному впрягшись в лямки, тоже тащили-кантовали на катках. Домовинка же с Февроньей Васильевной полегче будет всех этих грузов, хотя, конечно, для души и сердца Петра Николаевича она тяжелей тяжелого, и тут, главное, чтоб Февронья Васильевна вытерпела все неудобства.
Тачку Петр Николаевич причалил, пристыковал вплотную к крылечку задним ходом, а чтоб стояла она ровным-ровнехенько, точно по горизонту, подставил под оглобельки дровяные «козлы». Катки он долго и тщательно выбирал в повети из штабелька полешек. Да так и не выбрал. Одни были кривые и сучковатые, другие коротки – домовина на них запросто соскользнет во время передвижения. Тогда Петр Николаевич сходил к омшанику, взял не запрятанный еще на вышки шест и, нисколько не жалея его и не щадя, отрезал три метровые жердочки. За долгие годы службы шест руками Петра Николаевича и Февроньи Васильевны, которая часто любила сама снять с плодоносного дерева особо понравившееся ей краснобокое дозревшее яблоко или медовую грушу, был отглажен, отполирован до воскового блеска, и катки из него получились – лучше не придумаешь.
В сарае Петр Николаевич захватил еще длинную сенную веревку и, обремененный всем этим инвентарем, будто крадучись, вошел в дом. Сразу заносить инвентарь в горницу он не стал, а, стараясь не шуршать веревкою и не греметь катками, сложил их в углу на кухне.
Минута наступала в похоронном таинстве самая тревожная и угнетенная: Петру Николаевичу предстояло, как и требовал того обычай и закон, попрощаться с Февроньей Васильевной в доме.
Он замер у ее изголовья, долго и неотрывно смотрел на тихое и спокойное лицо Февроньи Васильевны и все медлил и медлил с прощальными словами, удерживал ее в доме, не в силах представить, во что он превратится без верной своей, заботливой хозяйки.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь