«День обещал быть ярким и насыщенным.
С вечера прогремела гроза, потом затараторил ливень. К рассвету, всё буйство природы утихло. И в вымытые, до «безупречно чистого», окна запалило солнце. Мгновенно высушив окрестное — усадьбу, деревеньку Кислое, речные бережки, разнотравные луга, поля ржи и люцерны — одолело мою лень и позвало в жизнь. Я не завтракаю обильно, организм ещё в нежной прострации. И ничего не хочет. И лишь контрастный душ и мелкая прогулка дерзают его на калорийные подвиги. К девяти я уже оказалась возле ворот. Треники, топ, кроссачи, кепка. И выражение лица — «кто на новенького?»
Пока стояла в третьей позиции и мысленно выбирала маршрут. Откуда-то справа донеслось тихое квохтанье. Я прислушалась — «либо это глюк?» — но деловитое поклёкивание повторилось. И я двинула на звуки. И сразу за изгибом забора — он построен не как у всех нормальных — «цельно/свайным параллелепипедом». А «дробно/поворотным овалом». Территории большие, и чтобы мелкопоместным дворянам, проживающим в Кислом не пришло в ум. А ум у них — мой молча «таращится в бездну»! ПрирЕзать в наше отсутствие пару соток. «Там отъём, здесь отрыв — глядишь козе Марфутке будет где пожрать». Каждый дорого оплаченный сантим. Уж пять лет как, приобретённой пустоши и уже отстроенной и засаженной крупномерами. Обнесён волнами и извивами. «Ни пяди — деревенским гуннам и местечковой «Атилле» Семёновне. Семёновне — особенно!»
«Господи! Как же я задолбалась! И канистры…» — выпалила я. Углядев пришлую куру на пуке посохшей травы, у рабицы. Рябенькая вздрогнула, но позиции не покинула. А мне вступило — «сейчас будет завтрак!» Моя бабушка держала кур и даже сварливого, задиристого петуха-бездетника. В своём хозяйстве. И детские мои годы зазря не прошли.
Курица уже покинула моё прайвеси. А я катала в ладонях большое тёпленькое коричневое яичко. Когда на горизонте образовалось облако пыли. Из коего, под топот и матюжки, выкатилась Атилла. Собственной — сарафан, резиновые боты, косынка набекрень, цигарка во рту, тяпка в натруженных руках — персоной. Мати её задери! И заорала отработанно: «Ты куда, ***, дёрнула? Ты где, ***, должна яйки нести? Я тебе, ***, всё оторву! К ***!» Рябая шмыгнула мимо хозяйских ног. А Семёновна двинула в мою сторону.
«Стой! Где стоишь», — оборвала я блиц-криг, — «ни шагу, а то стреляю. У меня арбалет за спиной — не промахнусь!» Баба дёрнулась, но стрим прекратился. Лицо вытянулось в недоверчивом изумлении, выцветшие — от немастеровитого самогона — бровки вздёрнулись. Папироска прилипла к углу полуоткрытого рта. «Самка самоеда» окатила меня вздорным взором — «видали вас, бояр! под Полтавой». И, не сходя с места, точно в шаге от границы моей суверенной земли. Выхрипнула: «Яйцо отдай!»
Я — «либо это кривое зеркало?» — тоже чего-то на физии поддёрнула, к небесам. И прошелестела, наивной гимназисткой, Полтаву пережившей: «Какое, зараза ты конченная, яйцо? Не было ничего! Она, знам дело, прошвырнуться приходила!»
«А то я не в зарю, зачем она к тебе шляется», — возразила «идеологическая мать и нарушительница всего покоя деревни», — «отдай по-хорошему. А то…»
«А то что?..» — металлом в голосе полоснула я хамку.
Атилла крякнула. Самосад выплюнула. И примирительно предложила: «Давай разойдёмся без казен. Тебе надо? Со всем тутошним людом отношения портить? Я ж — ты в курсах! — всем растрясу. Мол, ворует богатка наше кровное. А там, чем кто не шутит, и петух к тебе. Нагрянет. Попалится твоё царство! Государство…»
Я посмотрела мечтательно на невыносимо лазоревое небо. Проследила глазом за маленьким облачком, от мчащегося где-то там, под мышкой у Бога, самолётика. Перевела густо синий глаз на объект проникновения. И согласилась.
«Яйцо не отдам. Это — плата за невыполнение договора. Скажи спасибо, что рябую не аннексировала! Меня б - любой Гааг оправдал! К гадалке!.. Вспомни, яхонтовая. Я, когда сюда въехала, всех на сход собирала и говорила. Что. Буду. Помогать, способствовать, иногда содержать, изредка финансировать. И «дружить семьями!» И я всё исполняла исправно. Колодцы, скамейки-беседки, похороны-свадьбы-крещения, погорельцы-потери кормильцы. Где только мои деньги не засветились! А с вас, любезные мои соседи. Хотела только одного — чтобы места мои законные не топтали. И детей и живность держали во дворах. И что мы наблюдаем. Курицы, овцы и козы бродят — где пожелают. Нанося мне материальный и моральный ущерб. А это — статься. Ты табличку на столбике видишь? Там что написано? Правильно! «Частная собственность». Так какого, ты нарушаешь?! Геть, два шага назад! А то руки твои загребущие — уже на моих метрах!»
Семёновна, моим выразительным спичем потрясённая, отвалила вспять. Почесала — перстами, под платочком — космы. Повертела головой — не забрёл ли ещё кто, из её неприкрытых калиток, в чуждые владения. И строевым шагом — ать-два! — потопала к себе.
«Да. И скажи всем «кислым»! В другой раз, коли чья четвероногость или там клювастость заметётся ко мне. Даже не сомневайтесь! Козу подою, овцу обстригу. А корова сподобится отелиться — и приплод будет мой! И детей научите вдоль моих заборчиков не таскаться. Не ровён час, к делу пристрою — будут с моих яблонь груши обтрясать! За пару пирожков…»
Не обманул день. Яркий получился — аж, до обеда управился! А уж каким насыщенным!»