«Пряжка никак не застёгивалась. И она дёргала ремень в нервных пальцах, пытаясь протиснуть шпенёк в узкую дырочку. Кожа — толстая и не гибкая — ложилась волнами на животе. Металлический — под старую бронзу — шпень тыкался вглуби и не хотел лезть насквозь. Наконец, она чертыхнулась. Вытянула рывком пояс из шлёвок и позвала: «Если мне никто не поможет, я застрелюсь. С этой хреновиной. А кроме того, легко опаздаю на мероприятие. Алё, гараж! Ты идёшь или нет?»
Нынче. Агнета проснулась с чувством, как будто всё замедлилось. Всё! Хотелось медленно ругаться, крутить вола, хамить и подсчитывать ущербы. Она повалялась в кровати, даже попыталась снова заснуть. Это — в пять минут по полудни. Но потом, всё-таки, встала. Лениво, тяжело, невесело. В пижаме похаживала по дому — на кухню, по коридорам, в столовую. Постояла на крытой террасе — пялилась в небо. Оно тоже было сегодня не таким. Мутным, влажным, остановившимся. Собралась крикнуть «Васе-дровосеку», но тут же расхотелось. Да и что кричать — дрова-то он рубит точно лучше, чем она знает. Об этом. А теперь — как выяснилось — и кричит. Потому что, Васькина прыть не умаялась. Он лихо махал колуном, вертел хитрющей башкой и строил глаза рыжей стервозе Татьяне. Она в доме на подсобных. Ещё есть Никита — водитель и «Кевин-телохранитель». В «одном флаконе». И «Анна-краса — длинная коса». Эта — постирать и прибраться. И управляет всем этим коллективом Александр Дмитрич. «Свет в окошке».
Так вот. Все, включая Дмитрича выглядели вполне бодро. Некоторые, и дерзостно. Она снова попыталась гаркнуть — как бывалоча. Танюха завозилась с завтраком. А в животе — тоже еле слышно, но всё ж — заворочалось, заурчало. Но. Снова отключила рупор и поплелась в душевую. Там — за ради нагнать прыти в организм — тёрлась мочалом, вспенивалась гелями душистыми, кидалась в «кипяток и ледяную». Ну типа, Иванушка — в котлы! Но когда прикрывала итальянскую, из бука. Крашеную под старину, с патинкой и матовыми стёклами. «А кого стеснятся, в доме только они вдвоём и живут!» Дверь… Тишина и медленность, с утра поселившиеся в груди, стали слышны ещё отчётливее. Разлились тёплым молоком и успели пропахнуть свежим липовым мёдом. Она крякнула. И потопала на благовония клубничного варенья. Уж три дня как, в доме велись летние недетские игрища, а-ля «Зарница» — ягодные заготовки. Начатые — как и принято! — с клубнички.
Ела кашу, поливая обильно пенками вареньевыми. Долго пила чай — смородиновый лист дышал сегодня в заварке особенно пряно и густо. Заедалась горячими гренками. Обед будет к вечеру. Так заведено. А дел — немеряно! «Или нет?» — возникло и заколыхалось в голове после четвёртой. С сыром, укропом и тмином. Отвалившись на плетёную, гнутую как раз под тощеватую фигурку, кресельную спинку. Размышляла. Но опять-таки, как-то в десяток раз менее подвижно. Чем, к примеру, вчера ещё. Хотя, на скорости ума никогда не жаловалась. Напротив, вечно неслась — «впереди планеты всей»… «А так ли мне нужны эти. На хрен. Дела. ?..»
Мысль замерла, не успев развиться хотя бы до середины. Но вдогон принеслось откуда-то сверху. Сбоку? «А и …»
Она развернулась — тягуче, величаво, весомо — на одну четверть. «А куды боле?!» К французским окнам. Приоткрытым в эту уже понагретую, побогатевшую садовыми ароматами, пору. И тихонько возгласила: «Как же, блин, прекрасно жить!..»
И он пришёл. Как и всегда приходил, приходит и будет приходить. На её зов. И вдвоём — как любят — они мееедленно. Предавались страсти. Ненасытная пряжка была выкинута под кровать, до лучших. В смысле терпения и скорости. Дней. А мероприятие. Важное, пафосное и пустое. Обошлось без них. Ныне и присно…»