(Из ч.1: Меня зовут Веня. Мне шесть лет. И моя жизнь очень тяжёлая...)
. . .Конечно, если сесть и специально вспоминать, то многого я уже не помню из своей долгой жизни. Но когда взрослые вспоминают – обычно они это делают за праздничным столом: как соберутся, и давай вспоминать, будто им делать больше нечего, лучше б поиграли во что-нибудь, – когда вспоминают они, я начинаю чувствовать свои старые детские чувства. Те, которые у меня были, когда я был совсем маленьким. И это тоже странно. Я чувствую, что те старые маленькие-маленькие чувства – мои, но потом смотрю на маму, папу, бабушку, дядю за столом, на мою сестру и нашу квартиру – и чувствую совсем другое, новое. Как это? Разве чувства старятся?
Бабушка с мамой как-то говорили про роды, и что было после них, и я сразу вспомнил про главную катастрофу моей жизни. Про которую я и хочу всё рассказать, но отвлекаюсь – постоянно само рассказывается что-то другое... Однажды утром, в то время, когда мне говорили, что у меня будет сестрёнка, я проснулся, а рядом – бабушка вместо мамы. Я обрадовался, я очень люблю свою бабушку! Но потом до меня дошло, что мамы и папы нет слишком долго. Я спросил у бабы, когда они придут из магазина. А бабушка сказала, что они не в магазине, а папа маму повёз в роддом… Роддом – плохое слово, я его не выговаривал и говорил как-то: «додом». Но оно не поэтому плохое, а потому что моей мамы не было пять дней. Пять дней! Вам этого не понять. Да и я сам сейчас не очень понимаю этого горя – теперь я могу без мамы сколько хочешь, хоть неделю, только чтоб не навсегда. Например, я с удовольствием езжу к бабушке, у меня там друзья и всё такое. А про те пять дней я помню только своё старое чувство. Жуткое и больное. Мне страшно его чувствовать даже сегодня, хотя я вырос, и мама в роддом больше не уезжает. «Ужас», «кошмар», «мы с отцом вешались», «хватались за волосы», «не знали, что делать» - так бабуля описывает эти дни, когда вспоминает. Что помню я? Ничего, что рассказывает бабушка… Но когда мама берёт Людочку на колени и целует её – теперь моя сестра Люська выросла, ей почти три с половиной года – когда мама садит её к себе на колени, мне хочется отвернуться: я хорошо помню, что когда-то я был у мамы один. И больше никто-никто в целом мире не сидел у неё на коленях, кроме меня…
А бабуля рассказывает так: когда мама была в роддоме, я – баловался, отказывался кушать, не хотел ложиться спать днём, убегал от них с папой на прогулке и не давал руку, кидался игрушками, папе говорил: «Не хочу к тебе! Хочу к маме!» - и плакал. В первую мою ночь без мамы я спал с бабушкой – на маминой кровати и на маминой подушке. Я и сейчас люблю лежать на её подушке, когда она утром подымается… В общем намаялись они со мной, на второй день увезли к бабуле домой – решили, что «смена обстановки поможет». Я – не помню, помогла ли смена обстановки. А вот день, когда мама вернулась из роддома, я помню очень хорошо. Меня привезли от бабушки. Я зашёл в комнату и увидел свою маму. Я медленно шёл к ней, я ей улыбался. Она лежала на боку на кровати, и у неё под боком лежала свёрнутая пелёнка. Бабушка показала на эту пелёнку и сказала, чтоб я посмотрел – что это сестричка. Смотреть там, конечно, было не на что: маленькая, вся завёрнутая – не больше кошки, и ничего не видно, только лицо. И лицо такое… не очень человеческое. В общем успокоился я – этот свёрток мне не конкуренция. Я – большой, красивый, сам хожу, бегаю, умею рисовать и делать аппликации из листьев. Мама меня не разлюбит из-за этой малявки, маленькой и некрасивой. Не так это и страшно оказалось, иметь сестрёнку. Главное, что мама вернулась. Вот она – передо мной, я улыбаюсь ей, и всё будет по-старому.
Однако по-старому ничего уже не было. Вся жизнь перевернулась. Моя кровать, мой столик, мой стульчик, моя мама, мой папа – всё было на месте, но жизнь наша – стала не такая. Это из-за неё, из-за сестры Людочки – понял я. И стал её ненавидеть… Во мне боролись две мысли: «Мама меня разлюбила» и «Мама никогда не может меня разлюбить». То, что она меня разлюбила, я видел собственными глазами: она постоянно носила эту кошку-Людочку на руках, шипела на меня, когда та засыпала: «Тихо, Венечка, не шуми…» Давала ей сосать свою сисю помногу раз в день. И даже ночью давала. А мне говорила, что это она её кормит, что Людочка так кушает. Держи карман шире – «кормит»! Как будто я дурачок, и не знаю: люди едят три раза в день – на завтрак, обед и ужин. Даже в садике такое расписание, а в садике всегда всё правильно делают. А тут – «кормит»! По десять раз в день, и ещё ночью… Я всё понял – мама просто любит эту кошку-Людочку, вот и даёт ей сисю, когда б она не заплакала.
Я и злился на маму, и отворачивался к стеночке, и уходил к папе смотреть телевизор – я страдал. Но не мог. Никак не мог рассердиться на маму навсегда, на всю жизнь. У меня не получалось. Как только эта Людочка засыпала, и мама отходила от кроватки – садилась где-нибудь на кухне, я подходил к ней и подсаживался под бочок. Она обнимала меня тёплой, мягкой рукой, и мне становилось так хорошо, будто этой Людочки вовсе и не было. Мама снова была вся моя, и я с удовольствием думал, что когда вырасту, соберусь с духом и отдам кому-нибудь все свои игрушки. Это был бы мой обмен на маму… Мама целовала меня в голову, сверху вниз – она всегда так целует мне волосики, в самую макушку. А я брал её мягкую руку, губами к руке прикасался и не отпускал, там, где плечо. Я говорил:
- Это я, мама, будто сосу твою сисю.
Мама вздыхала: «Господи!» …Не так, как обычно вздыхают – громко, а будто водичку выплёскивала… Крепко прижимала меня к себе и плакала:
- Бедный ты мой, сыночек.
Мне было грустно, но я был счастлив – мама меня не разлюбила. Это ясно как день.
. . .
Очень давно это было. Сейчас, конечно, дела у меня с сестрой получше. Она выросла, и тоже стала похоже на человека. Бегает там, играет, разговаривать научилась и всё такое. Я уже перестал думать о ней, что она кошка-Людочка. Она – человек, девочка. Как девочки у меня в группе, или Алиса во дворе. Правда, моя сестра – вредная и противная: всё время забирает у меня игрушки, чуть что плачет и бежит ябедничать маме. Но и от неё есть польза. Может принести что-то, что попросишь. Или вот, когда у неё болела нога, и она лежала в кровати, мама разрешила нам смотреть мультики целых три часа подряд! Мы что только не смотрели, ели печенье – было здорово. А так мама долго смотреть не разрешает, да и кушать надо на кухне. А тут – почти как в кинотеатре.
Больше всего мне не нравится, что Люда повторяет за мной мои игры. Я ей уже объяснял – у девчонок свои игры, девчачьи, не надо за мной всё повторять. А она всё равно, бегает и кричит, как я: «Я – Халк! Я победил Тора!» Я сначала смеялся – ха, Халк! Маленький и с косичками, и вообще девочка – тоже мне Халк. Другое дело я – большой и сильный. Я больше похож на Халка. Но потом мне стало не смешно, я сердился – тут такая битва, а она мешает!
То, что моя сестра – человек, я понял в один момент. Признать это было трудно, но что поделать. А случилось это неожиданно. Людочка забирала у меня пистолет – я не отдавал. Но она тянула и тянула на себя, вцепилась и визжит. Я никак не мог у неё вырвать мой пистолет и треснул её с размаху по плечу – чтоб она отцепилась наконец… Естественно, Людочка стала рыдать – она всегда рыдает чуть что. Сама виновата, - а рыдает!.. Пришла мама, «разобралась», сказала Людочке, что забирать не надо. А меня поругала: «Бить сестру нельзя, я сколько раз тебе говорила». А между прочим, Людочка-то была не права! Мне было обидно, и я дулся на маму. А она видит, что я дуюсь, и говорит:
- Раз ты не понимаешь моих слов, то поступим по-другому. Мне придётся рассказать твоим девочкам в группе, что ты бьёшь сестрёнку.
- Нет, нет, нет, мамочка, - стал я упрашивать и схватил маму за руку, - не говори девочкам! Я больше не буду, честное слово! Я больше никогда не буду бить сестру!
- Хорошо, - сказала мама, - я не скажу. Но и ты держи своё слово.
У меня отлегло от сердца. Представляете, какой позор! Я бы умер со стыда! Так страшно мне ещё не было. Бояться, например, бабку Грэнни или Мёртвого Клоуна – это по-мужски, за это тебя никто не засмеёт. Но опозориться перед девчонками! И Ева бы ведь тоже узнала! А Еву я люблю, Ева – красивая, хоть у неё и выпали передние зубы. У нас много мальчиков её любят… Вот так вот я понял, что Людочка – девочка и человек. Ну, не прям как мои девчонки в группе, и Ева и Алиса, но очень похоже… И ещё я понял, что у них какая-то своя девчачья команда – защищают от мальчишек, даже если сами не дружат, или вообще ссорятся.
. . .
Да-а, проблем у меня с Людочкой хватает. Но когда вдруг представлю, что у меня нет сестры – есть только я, мама и папа, – то как-то вроде жалко Люську становится – что её нет. И хоть она вредная, но её как будто бы не хватает. «Ладно, - думаю я в такие моменты, - пусть. Пусть будет и Люська…» И я подозреваю, что это – семья.
Ой, как подумаю, сколько всего у меня в жизни происходило – голова кругом! И дома, и в саду, и у бабули – там у меня спасительная машина (я сам её построил из всякого хлама у бабули из хатки) и друзья: Саша, Ваня и Максим. Ну, Максим – это друг Саши, но я тоже с ним играл три раза. Я столько всяких игр придумать могу – это не сосчитать никогда, хоть если считать до тысячи! Иногда я устаю от игр, и играть ни во что не хочется – у меня депрессия. В такой момент я могу даже сам книжку почитать. Про индейца Рольфа… ой, нет-нет, Рольф – это белый, а индейца зовут Куонеб… Или сказки. «Скатерть, баранчик и сума» - моя любимая. А ещё я люблю, когда сказки рассказывает мама перед сном. Она их сама сочиняет – «на ходу», так она сказала. А сначала я не понял этого, спрашиваю: «А где ты, мамочка, взяла сказку про нас с Людочкой?» А мама засмеялась: нигде – и я всё понял.
Вот если бы у меня брали интервью… не такое, как в садике брали, понарошку: Как тебя зовут? Да какой любимый твой цвет? – ерунду всякую спрашивают... Если б у меня брали настоящее интервью, по-взрослому, про жизнь, я бы всё-всё рассказал, всё вспомнил. А в самом конце, когда б спросили: «Ну, и какая твоя жизнь, хорошая? Как ты считаешь?» Я бы подумал и сказал, что хорошая… Но порой очень, очень трудная.