Меня зовут Веня. Мне шесть лет. И моя жизнь очень тяжёлая.
Это не всегда было. Когда-то давно-давно я был у мамы один, и моей сестры у нас ещё не было. Мама носила меня на руках, водила одного за ручку на прогулку, сидела со мной рядом на скамеечке, когда я возился с пасочками в песочнице. (Сейчас я уже не вожусь, теперь я вырос — и я копаю красной лопатой.) Мы никогда не расставались с мамочкой. Ну, только так, в магазин когда она пойдёт, или «по делам». Тогда со мной сидела бабушка, или папа, если он был не на работе.
Это было весело. Два часа без маминых строгих правил — делай что хочешь. То есть, почти что хочешь. Хотя… У бабушки особо тоже не забалуешь. Это только папа считает, что главное, чтоб дитё не поранилось, а чем он занят — не важно… В общем, два часа без мамы, когда она «по делам» — это вполне себе весело… А потом моя счастливая жизнь закончилась. Мама сказала, что у меня будет скоро сестричка. Сначала я ничего не понял: какая сестричка, зачем она нам, да и что такое вообще - «сестричка». Я нисколько не расстроился, потому что ничего ещё не понимал. Однако у мамы стал расти живот — с какого-то момента я даже толком не мог её обнять, только ноги, — мама перестала поднимать меня на руки, говорила, что я тяжёлый… Но ведь до этого она меня спокойно поднимала! И тут до меня дошло, что это всё из-за этой «сестрички», про которую мне говорили. Что это из-за неё меня мама не берёт больше на руки.
Я стал «капризничать» — так говорят взрослые, а вообще-то я плакал по-настоящему. Говорил маме, что не хочу никакую сестричку! И когда я лез, как обычно, к мамочке на коленки, где теперь не было места из-за огромного живота, бабушка оттягивала меня от мамы… и вроде как ласково старалась оттянуть, будто это игра, будто я и не чувствовал, какая катастрофа случилась:
- Посиди со мной, Венечка. Не надо к маме, маме — не хорошо, у мамы ножки отекли.
Я как зверь сопротивлялся, чтоб добраться до маминых колен: бил бабушку, куда попаду. Мама говорила: «Ладно, не надо», - и подпускала меня к себе. Она сидела на краю кровати, и прижимала меня под мышку, к своему тёплому, знакомому боку. Я успокаивался, но не радовался уже как раньше. Прижавшись к маминому родному боку, я прижимался и к этому животу — большому, чужому и неудобному. Это была не только мама: мама и что-то ещё. Мне было грустно — прежней, моей мамы больше не было. Но я оглядывался по сторонам: по всем углам комнаты, смотрел на родных и прекрасно видел всех людей на улице, как будто сквозь стены — мамы в другом месте нигде нет, и не будет. И тогда я со всей силой вжимался в мамин бок — пусть, пусть будет этот чужой живот, только бы моя мамочка была рядом.
Когда я не плакал и не грустил, я играл как обычно. Но вспомнив как-нибудь о переменах, и размышлял тоже. Взрослые говорили, что сестрёнка сидит у мамы в животике и потом оттуда выйдет. Ну, не знаю. Я до сих пор не уверен. Животы, конечно, у беременных очень большие — я уже много таких повидал в своей жизни, но всё равно, я считаю, что там мало места для человека. Даже для такого маленького, которого возят в колясочке и качают на ручках. Вот, например, где там можно спать? Куда помещаются ноги?
Короче, я и верил взрослым, и нет. Я не верил, что в животе могут жить люди, но при этом точно знал — сестрёнку-то мне, как пить дать, подсунут. Я чуял угрозу в воздухе. Это то же самое, как знать, что дождь пойдёт точно, если всё небо в чёрных тучах, и не видно ни одного небесного голубого лоскуточка... Мама была по-прежнему рядом, но у меня её медленно забирали. Чтобы такое понять, не нужно ждать, когда вырастешь. Это и в три года ясно, как день… Я путался мыслями про это. Однажды я так расстроился, что сказал: «Надо раздавить живот!..» Мама заплакала. И ушла. Я остался на кресле в кухне один. Я не плакал, но мне вдруг стало страшно. Почему мне стало страшно, я не знал, и продолжал сидеть и сидеть один. А среди таких знакомых маков на обоях на кухне, которые я любил малевать ручкой, становилось всё страшнее и страшнее. Как будто я не дома на кресле, а где-то в заброшке. (Заброшка — это такой старый дом, который скоро снесут. Из заброшки, например, надо выбраться и убежать от старухи Грэнни. Это игра такая.) Из-за страха мне показалось, что я обиделся: мама ушла, мама меня бросила. На кресле, в кухне, совсем одного. Мама — не хорошая. Но что-то было не так, как всегда. Мама не шла меня успокаивать, мама не спрашивала: «Ну, что, перестал дуться?» Её просто не было. Я испугался так, как никогда в жизни. Заплакал — прямо зарыдал, сполз с кресла и побежал в комнату — искать мою маму. Я её сразу нашёл на диване. Она сидела и смотрела в выключенный телевизор. Я так удивился, что даже плакать перестал и захотел спросить, зачем она его смотрит, он же ничего не показывает? Но тут же вспомнил, что я страшно боюсь, и бросился к мамочке: пусть, пусть, думал я, будет эта сестрёнка, лишь бы моя мамочка была рядом. Я обнял её ноги и сильно плакал — не мог остановиться. А мамочка гладила меня по голове и приговаривала: «Не плачь, не надо плакать. Я тебя люблю — ты навсегда мой первый сыночек»… Теперь я подозреваю, почему я так сильно тогда испугался. Наверное, это был первый раз, когда я сделал маме плохо.
. . .
Но настоящая катастрофа случилась позже… Ка-та-стро-фа – такого слова тогда я ещё не знал. А теперь мне это слово нравится — очень трудное. Но произношу я его хорошо. У меня вообще по «Развитию речи» в подготовительной школе одни пятёрки – крошечные такие, цветные, нам их Елена Николаевна выдаёт, а мы собираем. Вот маленький я плохо выговаривал: «Эр», «Эл», «Жэ», «Шэ», и кажется, ещё какие-то буквы. Удивляюсь, как взрослые меня понимали. Вспомнил! Они меня не всегда и понимали. Звали маму: «Галя, переведи, что твой сын от нас хочет». И мама переводила... Чтобы я хорошо стал выговаривать невыговариваемое — о! как теперь я умею! — мама занималась со мной упражнением «Парус». Это когда язык заворачиваешь трубочкой и ещё дуешь через него. Но только так, чтоб он не развернулся… Там ещё были упражнения, но я их не помню. А «Парус» - помню! У меня никак не получалось, язык разворачивался — и я дул с высунутым языком, как собачка. Я хохотал, как чокнутый! Мама тоже смеялась. Но потом делала серьёзное лицо — как обычно делает, когда собирается меня ругать — и говорила: «Ну, ладно, посмеялись — хватит. Поднимай язычок по-серьёзному». Я поднимал, и снова смеялся.
Вообще-то эти упражнения мне не нравились. Я не люблю, когда меня учат. Я не люблю делать то, что не получается сразу. Я злюсь — мне обидно. Взрослые всё время учат, как будто сами умеют что-то особенное. Ничего они не умеют. То есть умеют, но только потому, что они взрослые. А не потому, что они умнее. Вот я вырасту, и тоже буду всё уметь. Я и теперь много умею. Например, я могу прибавить к семи девять и ещё прибавить шесть. Будет двадцать два. А ведь в классе дошкольной подготовки мы учим числа только до десяти! Вот когда в задаче по теме «Число и цифра «8» просили «впиши все пропущенные числа, какие ты знаешь», мама говорила: «Сыночек, ты не пиши все числа, какие знаешь, а то тебе тетрадки не хватит. Пиши те, что вы в школе учили — все до «8» ...Эх, я очень люблю свою маму. Даже когда она меня ругает. Тут у меня два чувства сразу. Я не знаю, как это выходит, но это так. Я обижаюсь на неё и люблю. (Обида – это как злость, только плакать очень хочется.) Так вот, я злюсь, обижаюсь, и всё равно её люблю. Очень хочу в такие моменты, чтобы мама меня пожалела. Но она не жалеет, говорит: «Почувствуй, что произошло. Почувствуй момент. Сделай выводы.» Так я ж и чувствую! Чувствую, что хочу, чтоб она меня пожалела!
Если мы ссоримся из-за моих уроков… я – очень сообразительный, но с непонятными задачами и я туплю… если мы ссоримся из-за уроков, то она даёт слово не злиться больше. Как-то так говорит: «Успокойся. Я больше не буду злиться – даю честное слово. Давай разберём задачу заново». И она держит слово. Моя мама всегда держит слово. Она говорит: «Обещай редко, выполняй обещанное». …Вот папа может пообещать и забыть – ему надо напоминать, и тогда он всё сделает, бабушка вообще всё забывает – говорит, что она старенькая, и у неё всё из головы вылетает. А мама – нет, мама сама помнит… Одного понять не могу, как мама разбирается во всех моих заданиях. Во всех, во всех! Она же не учитель!
(Продолжение в ч.2)