Павел Павлович попросил меня приготовить ужин. Когда я спросила, чего именно он желает, старик посмотрел на меня умоляюще и ничего не сказал. Я заглянула в холодильник и поняла, что придётся сходить в магазин. Я надела куртку и вышла, а напоследок зеркало в прихожей показало мне Павла Павловича, грустно сидящего на диване в окружении рукописей и старых газет.
В магазине я провела целую вечность, пытаясь придумать, что купить старику. В какой-то момент меня взяла досада: почему я должна заниматься этим? Когда я устраивалась к Павлу Павловичу работать, мы договаривались о других услугах. И я свои обязанности выполняла исправно.
Когда знакомые спрашивали про мою новую работу, я отшучивалась или привирала. Хотя правда не страшна, но мне почему-то казалось, что она введёт людей в ненужное недоумение. Я же всего лишь помогала Павлу Павловичу, семидесятилетнему писателю, готовиться к созданию очередного романа. Идею книги старик объяснил мне с самого начала, но я ничего толком не поняла — всё показалось мне странным и запутанным. Я и не претендую на звание интеллектуалки. Так или иначе, каждый будний день, с десяти утра до шести вечера я рылась в огромной куче старых писем, газет, дневников и журналов. Всю эту макулатуру Павел Павлович годами скупал на барахолках, собирал на старых дачах у знакомых. И теперь я должна была выискивать среди бесконечных текстов лишь те, что касаются любви. Особенно важны любовные истории, изложенные от начала до конца. Все необходимые тексты я вырезала и аккуратно складывала в папку с подразделами «несчастная любовь» и «счастливая любовь». Раньше я даже не подозревала, как трудно бывает определить, в какой из двух разделов отнести очередную историю.
С письмами ещё сложнее. Иногда попадётся одно-единственное, без ответа и привета, выловленное из канувшей в небытие цепочки. И в этом единственном письме чувствуется накал страстей, а чем всё начиналось и заканчивалось, никогда не узнать. Но Павел Павлович велел мне такие письма тоже откладывать. Отдельно. Папку для них мы условно прозвали «До востребования».
Павел Павлович ужасно старомоден. Я пробовала ему объяснить, что много интересного материала для его книги я могу с легкостью найти в интернете, но он сердито отмахнулся и ответил, что всё это не настоящее, и подвинул ко мне ящик со своей макулатурой. Павел Павлович печатает на машинке. Она стоит, как на алтаре, в центре большого рабочего стола, накрытая пыльной пурпурной тканью.
Когда я работала, Павел Павлович бесшумно ходил туда-обратно по квартире. Иногда пил чай и шуршал фантиками, иногда звал меня на кухню и с внезапным приливом заботы, трясущимися руками, очень медленно и старательно, делал для меня бутерброд. Иногда он уходил прогуляться и, вернувшись через час-полтора, долго сидел на диване и глядел в одну точку. Мне кажется, его каждый раз поражало что-то на улицах, по которым он бродил, но никогда Павел Павлович не рассказывал, не ворчал, не сокрушался, как многие старики.
Хотя вообще-то он самый обыкновенный старик.
Порой — не слишком часто — он садился за печатную машинку и начинал медленно, осторожно печатать. Этот ритмичный стук усыплял меня, и приходилось идти варить кофе. Поработав за машинкой, Павел Павлович долго и придирчиво перечитывал плоды своего труда и либо отправлял их в мусорное ведро, либо аккуратно складывал в верхний ящик письменного стола.
Бывало, что Павел Павлович принимал участие в моей работе. Со словами «ну-с, давайте глянем», он открывал папку, листал, задерживался на некоторых вырезках подолгу, бормотал что-то, качал головой. Однажды он так расхохотался, что я от удивления чуть не порезалась ножницами.
— Послушайте-ка, Евгения, — обратился он ко мне, позабыв о том, что содержание каждого текста в папке мне хорошо известно. — Послушайте, что она пишет…
Это был текст из газетной рубрики «Семейные советы», в которой иногда, как ни странно, попадалось и про любовь. Женщина писала, что муж полюбил другую и стал жить на два дома. Жена очень скоро обо всём прознала — да он и не скрывался особо. Просто развёл руками, мол, и тебя люблю, и её тоже, не на части же мне разорваться? И вот эта жена, продолжая готовить для него и «ложиться с ним в постель, когда он пожелает», как было там написано… В общем, она задавалась вопросом, а правильно ли она, вообще, поступает, или гнать его нужно взашей?
Это было действительно очень нелепо, но мне не захотелось смеяться. Мне вдруг стало очень жаль эту женщину — глупую, несчастную. Вообще-то во время работы, сколько бы ни читала я трогательных или трагичных вещей, мне ни разу не было до этого дела. Сердце моё не билось ни быстрее ни медленнее, я просто листала, читала, вырезала, складывала, сортировала. Но тут — может, оттого что Павел Павлович засмеялся — во мне проснулось сочувствие. И это мне совсем не понравилось. И, досадуя на себя и на старика, я вдруг очень строго ему сказала:
— Как же вы, писатель, можете потешаться над чужой бедой? Она же страдала, а вы вот так!
Он перестал улыбаться, посмотрел на меня, аккуратно положил газетную вырезку обратно в папку и вышел из комнаты. Я вернулась к работе, но мысли почему-то перепутались, и я чувствовала, как горят у меня щёки. Через несколько минут хлопнула входная дверь — Павел Павлович отправился на прогулку.
Он вернулся только вечером, когда до конца моего рабочего дня оставалось полчаса. Не снимая пальто, придвинул стул и сел напротив меня. Я в это время изучала дневник, который писал какой-то юноша сорок с лишним лет тому назад. Сейчас этот человек — если ещё не умер — был таким же стариком, как Павел Павлович.
— Читайте, пожалуйста, вслух, — устало попросил меня писатель.
— «…теперь она не впускает меня в спальню. Уже три дня не разговаривает со мной. Всё из-за этих проклятых туфель. За что мне всё это? Весь извёлся: не могу готовиться к экзамену, не могу есть. Она рядом, но к себе не подпускает, я тоскую. Я ничего не могу сделать. Всё из-за туфель…»
— Что там с этими туфлями? — перебил Павел Павлович.
— Они недавно поженились, и парень сначала был в полном восторге. Понимаете, он очень в неё влюблён. Она совсем молоденькая. Очень капризная, понимаете, и на днях потребовала купить ей новые дорогие туфли. Лаковые, модный фасон… А они бедно живут. Парень студент. Она сама не хочет работать. В общем, он не может туфли купить, и она ему устроила бойкот…
Старик кивнул и махнул рукой, чтобы я продолжала чтение. И я продолжала. Автор дневника занял денег, купил туфли, она на седьмом небе от счастья, он — и того пуще, нежности, страсти… Потом долгий перерыв в дневнике, потом новая напасть — он уже работает, закончил учиться и хочет, чтобы она родила ему ребёнка, а она вовсе не собирается «заниматься такими глупостями». Тут Павел Павлович снова перебил меня:
— Ну-ка, давай посмотрим на последние страницы… Чем всё закончилось?
Это была здравая идея, потому что моё время истекло, и уже хотелось домой. Я пролистала пухлый потрёпанный блокнот до конца и пробежала глазами текст.
— Они развелись, — резюмировала я.
— Скоро?
— Вроде и года не прошло.
— Он страдает?
— Павел Павлович, вы простите, но уже начало седьмого. Мне пора.
— Да-да, конечно. Извините.
Я закрыла папку, привела в порядок рабочее место и стала одеваться. В последний момент старик вышел в прихожую и протянул мне старую чёрно-белую фотографию. Я взяла её и посмотрела: это был портрет красивой, но очень строгой, неулыбчивой девушки. Совсем юная, с простой короткой стрижкой, светлыми глазами.
— Её звали так же, как вас — Евгения, — сказал Павел Павлович.
От сентиментальности момента у меня защипало в носу, и я громко чихнула, забрызгав фотографию капельками слюны. Мне стало неловко, я быстро вытерла снимок и положила его на тумбочку.
Пока ехала в лифте, взглянула на себя в зеркало и вдруг поняла, что глаза у меня такие же, как у той девушки с чёрно-белого портрета. Я расплакалась. Уж не знаю, почему. Дома я измерила температуру, но она была в норме.
На следующий день моя работа превратилась в сплошную муку. Павел Павлович устроился на кухне с какой-то книгой и делал карандашом пометки на страницах. А я, сидя за своим столом и, как всегда, читая материалы, то и дело задирала голову к потолку, чтобы не полились слёзы. Каждая история вдруг стала трогать меня до глубины души. Я надеялась, что это скоро пройдёт, выходила на балкон и делала дыхательную гимнастику, била себя по щекам, но ничего не помогало. Работать было невозможно. Тогда я решила сварить крепкого кофе.
Павел Павлович сразу заметил, что со мной что-то не так, но не стал ничего спрашивать. Мы молча пили кофе: он — со сливками, я — с тремя ложками сахара. Потом я вернулась за работу, взяла себя в руки и сортировала, сортировала тексты до самого вечера без единого перерыва.
И вот в этот самый вечер, когда я собралась уходить, Павел Павлович вдруг попросил приготовить ему ужин. И вид у него был такой жалкий, что я не смогла отказать. И, заглянув в холодильник, отправилась в магазин. И, бродя по магазину, в растерянности и недоумении, думала о том, чем же его накормить. В конце концов послушалась продавщицу в мясном отделе. Свежие, сказала продавщица, нежные, мягкие. Сама вчера жарила — арома-а-атные!
Я вышла из магазина с тугим лоснящимся пакетом, полным куриных сердец.
Вернувшись в квартиру, я вывалила сердца из пакета и запустила в них руки — в самую глубь скользкой кровянистой кучи. Так я стояла, пока грелась сковородка. Павел Павлович сверлил взглядом мою спину, никак не выражая своего удивления. А может быть, он думал о другом. Да, вероятно, он погрузился в свои мысли, уставившись в одну точку, которая по воле случая находилась где-то между моих лопаток. И под этим его неподвижным взглядом я приготовила ужин и поставила тарелку перед стариком.
— Что это? — спросил он, переводя взгляд на тарелку.
— Сердца.
Он ел, а я стояла у окна. Не знаю, почему я не ушла. Мне не хотелось домой. А Павел Павлович вдруг отодвинул тарелку и, не вставая со стула, очень серьёзно и торжественно произнёс:
— Евгения, выходите за меня замуж.
Я повернулась и взглянула на него. В голове промелькнула глупая мысль — неужели я так вкусно приготовила ужин, что он захотел жениться на мне?
— Пойду домой, — сказала я.
Он схватил мою руку и поцеловал её, а потом ответил:
— Идите.
И когда я уже выходила из квартиры, а он стоял и ждал, чтобы запереть за мной дверь, мой взгляд снова упал на чёрно-белый портрет, который по-прежнему лежал на тумбе. Павел Павлович поймал мой взгляд и сказал:
— Я так и не решился тогда сделать ей предложение. Хотя, видит Бог, я очень хотел жениться на ней. Теперь уже поздно, и давно поздно, но эта фраза просто застряла у меня в горле. На долгие годы, Евгения, на целую жизнь.
— Вам теперь полегчало? — спросила я, чувствуя, что самой-то мне совсем не полегчало.
— О, да. Вы даже не представляете, насколько.
Я кивнула, улыбнулась и ушла.
На следующий день я позвонила Павлу Павловичу, извинилась и попросила меня уволить. Он спокойно согласился. Больше мы не виделись.
Читать сборник «Неслучившееся» дальше
Об авторе
Даша Стрельцова, город Москва. Автор сборника рассказов «Неслучившееся» (Чтиво, 2018). В детстве хотела стать астрономом, носить синий колпак с жёлтыми звездами и жить в обсерватории. Затем передумала и стала писать. Училась во ВГИКе на сценарном, была отличницей, но сценаристом не стала. Работает на телевидении, но следует путём ремесла.
Читайте также:
Шестичасовой скорый | из сборника «Неслучившееся» Даши Стрельцовой
«Архив барона Унгерна» О. Новокщёнов, А. Киреев, Д. Горшечников (I часть)
«В хлам» | из книги «Проститутки на обочине» Эриха фон Неффа