Читайте Часть 1 повести "Трехболтовое лето" в нашем журнале.
Автор: Александр Лышков
Самоволка
Вот уже третья неделя, как они здесь, а Лиепаю ещё так и не видели. Непорядок. А всё потому, что увольнения им запрещены. Но какой же ты воин, если в самоволку ещё ни разу не сходил? Присяга – это только полдела.
Перво-наперво нужно дождаться воскресенья, когда нет занятий и контроль за дисциплиной в соединении ослаблен. Это самое простое из требуемого. Во-вторых – раздобыть гражданку. Этот вопрос тоже решаемый – за трёшку можно договориться с завскладом, где хранится всё то, в чём они сюда приехали. И, наконец, самое главное – определить способ и маршрут, каким легче всего просочиться на волю.
Рекогносцировка на местности показывает, что, как это обычно и бывает, самый простой, хотя и не самый короткий путь к свободе – через кладбище. Не поймите превратно.
А теперь вопрос риторический – для чего военнослужащие-срочники ходят в самоволку? Совершенно определённо можно констатировать, что делается это отнюдь не с целью похода в местный краеведческий музей. Поэтому неудивительно, что вылазка эта проходит по классическому сценарию, хотя нигде и чётко не прописанному, – до первого гастронома. И вот уже через час честная компания сидит в укромном уголке кладбища рядом с заброшенной могилой какого-то русского офицера, вкушая плодово-ягодное вино и закусывая его плавленым сыром. Ну не на центральной же площади города этим заниматься!
Заросшие бурьян холмики и стёртые временем надписи на постаментах придают мыслям философскую направленность. Обстановка явно располагает к рассуждениям о чём-то более фундаментальном, нежели чем о традициях оформления усыпальниц местными жителями или о качестве производимых ими кисломолочных продуктов. Хотя на первых порах обсуждается и это. Но затем акцент разговора смещается на преходящесть бытия и бренность всего сущего. Ну и на судьбы цивилизации. И вино этому немало способствует. Тут начинает солировать Артюхов. Он седлает любимого конька и начинает гнать его затейливым тропами, проложенным вдоль извилин своего мозга. А конёк у него тоже с характером, то и дело норовит перескочить с одной извилины на другую. А ты попробуй, уследи. Извилины же эти у него и без того хитро закручены – судя по тем парадоксальным выводам, которые он делает из, казалось бы, тривиальных посылок: местами они эти пересекаются, а кое-где даже и вовсе скрещиваются, как те прямые, лежащие в разных плоскостях. И не прямые они вовсе. Вот и догадайся, какой смысл в его речах – явный или скрытый.
– Каждая цивилизация стремится к самоуничтожению, это непреложная истина, – выдвигает, наконец, он свой главный тезис.
Оппонировать ему пытается только Майкл. А зовут так того самого Мишу Спиридонова, которому так не повезло со штанами в день присяги. Здоровяка и непризнанного гения. Почему его стали называть на подобный манер, никто уже толком не помнит. Случилось это ещё на «картошке», и выглядело весьма парадоксальным. Потому, как, облачённый в сапоги и ватник, нескладный, с выбивающейся из-под куцей шляпы густой копной чёрных волос, он скорее походил на вырвавшееся в поле огородное пугало, утомлённое долгим стоянием и тщетной борьбой с прожорливыми птицами, нежели чем на оксфордского интеллектуала с типичным для англосаксов именем.
У Майкла тоже свои тараканы в голове, причём, под стать своему хозяину – такие же крупные, непоседливые и плохо координированные. Иногда забавно наблюдать, как он запускает пальцы в свою жёсткую, непослушную шевелюру, чешет голову и что-то бормочет при этом, словно рассуждая сам с собой. Наверняка эти эфемерные обитатели его черепной коробки в который раз что-то не поделили между собой, и он пытается урезонить их и пресечь не на шутку разгоревшийся спор.
Майкл свято верит в прогресс науки и торжество интеллекта. И всячески пытается этому способствовать, порой небезуспешно. Ещё на первом курсе он изобрёл сложный алгоритм диагностики памяти вычислительной машины, пытаясь решить проблему институтской ЭВМ, дающей сбои. И, судя по его заверениям, актуальную не только для этой машины. Увлечённый своей идеей, с пакетами перфокарт в руках и с горящими глазами, он сновал по коридорам института, рассеянно реагируя на призывы старосты Володи Пугачёва строго соблюдать посещаемость занятий. Программу эту отладить до конца ему так и не удалось – перфокарты то и дело норовили выпасть из его рук, перемешаться между собой или попросту где-то запропаститься.
Несмотря на свои габариты, Майкл довольно легко раним. Порой до странности наивный и доверчивый, он нередко становится предметом шуток и дружеских розыгрышей товарищей. Такая, своего рода, мелкая месть с их стороны за его интеллектуальное превосходство. Задетый, он обижено щурится, замыкается в себе и на время становится нелюдимым. Настораживает и другое: в ходе одной из дружеских пирушек он утратил контроль за потреблением алкоголя, что раньше за ним как-то не водилось. Подобное повторилось и позднее. Будет жаль, что он так и не сможет реализовать свой мощный потенциал, и его постигнет судьба, схожая с судьбами многих русских интеллектуалов. А может, сглазил кто парня? Доброжелатели всегда найдутся. Тот же Серёга Артюхов как-то в шутку предлагал приятелям: давайте Майкла отравим, а там, глядишь, и сами прославимся. А иначе никак – он нас всех затмевает.
Прослышал ли об этой шутке Майкл или нет, но, в любом случае, но к Артюхову он относится как-то настороженно. Вот и сейчас он горячо возражает ему. Да, в развитии цивилизации возможны сбои, но они не носят фатальный характер. И преодолеть их способен искусственный интеллект. А его появление не за горами, поскольку прогресс науки неостановим.
Артюхов не сдаётся. Ситуация с прогрессом, по его мнению, наиболее отчётливо проявляется лишь в военной области. Он развивает свой тезис.
– С учётом нынешних реалий наиболее вероятная судьба нашей цивилизации – гибель в результате ядерной катастрофы. Но, даже если и не её, так чего-нибудь другого, похожего на это. И даже твой искусственный интеллект её не способен остановить, а может даже инициировать. Следовательно, её закат закономерен и неизбежен.
Майкл перестаёт возражать. Ему, как и остальным, любопытно узнать, куда же вырулит их приятель со своей логикой. Олегу, в свою очередь, припоминается, что сходную мысль он встретил у Лема. Один из его героев изобрёл новый способ отыскания разумной жизни во вселенной, фиксируемый по вспышке сверхновой. Обнаруженная в телескоп, она означала, что цивилизация там достигла такого уровня, что уже сумела овладеть ядерной энергией.
– Так вот, у меня есть план, как достичь этого печального финала наиболее гуманным и не столь варварским способом. И при этом познакомить немалое число её представителей с благами, достижимыми лишь на этапе её полного расцвета.
Публика начинает с интересом прислушиваться.
– Как говорят посвящённые, ничто из доступных средств на современном уровне развития разного рода технологий, да и, пожалуй, способных быть освоенными в обозримом будущем, не может дать человеку такое ощущение эйфории, как это делают психотропные вещества. Тогда как всё остальные способы удовлетворения всевозможных человеческих потребностей лишь косвенно, окольными путями вызывает выработку эндорфинов в мозгу, последние действуют напрямую. Поэтому, раз гибель цивилизации неизбежна, мой план прост. Человечество переводит все производственные мощности на синтез сравнительно чистых препаратов, и лет этак десять–пятнадцать население земного шара живёт в состоянии полного благополучия и эйфории. Еды, по моим расчётам, тоже на это время хватит. Это и будет пик развития цивилизации. А там – как получится…
– Ты что, предлагаешь, что все подсядут на это дело? – возражает ему Шура Венцель. Остальные молчат, пытаясь осмыслить услышанное. – Мне, например, вполне хватает этого, – он показывает на бутылку. – Да и то лишь по праздникам. А на курево меня вообще никогда не тянуло, хотя родители с юности этим грешат. И почему ты полагаешь, что цивилизация таким образом придёт к закату?
– Выбор, конечно, есть у каждого, но при соответствующей идеологической поддержке на государственном уровне мало кто сможет устоять. Мне так кажется. – Артюхов улыбается краем губ и затягивается сигаретой. – А по поводу заката, рождаемость резко упадёт, это неизбежное следствие приёма подобных веществ. И родившиеся тоже пойдут тем же путём. И всё угаснет само собой, а не от бомб и радиации.
Повисает пауза. В глазах у некоторых вопрос – серьёзно ли он говорит, или пытается эпатировать их? За ним такое водится.
– А ты сам не задумываешься о судьбе своих детей или внуков? – спрашивает Олег.
Артюхов пожимает плечами.
– Судьба будущих детей? Интересует, хотя чисто гипотетически. А внуки, если честно, мне уже относительно безразличны, не говоря уже о правнуках. Думаю, что так же считают многие, иначе это просто лукавство. Да и внуки могут вовсе не появиться на свет.
Дискуссия затихает. Нарисованная перспектива, похоже, мало кого привлекает. Да и сам автор своей теории не особо верит в её безукоризненность и отсутствие изъянов. Тем более, что в употреблении чего-либо подобного он до сих пор замечен не был, а потому не очень-то представляет себе те проблемы и деструктивные последствия, с которыми имеют дело люди зависимые. Это, пожалуй, наиболее слабое звено в цепи его рассуждений, если не принимать во внимание этическую сторону вопроса. Но в своеобразной логике ему не откажешь.
Допив вино, они молча возвращаются на корабль, лавируя между кустами и огибая ряды могил. Странная самоволка получилась, думает Олег. Не очень-то жизнеутверждающая. Он краем глаза замечает, что Серёга временами загадочно поглядывает на товарищей и ухмыляется. В этом он весь, этот Артюхов.
Филолай
В кубрике гаснет свет. На часах одиннадцать. Отбой согласно распорядку дня. Внезапно раздаётся голос Миши Аксельдорфа:
– Аксельдорф!
Короткая пауза:
– Я! – отвечает он сам себе.
– Арчибальд! – снова выкрикивает он.
– Я! – откликается Артюхов.
– Воронов!
– Да отвяжись ты, Миша, – недовольно бурчит Андрюша Воронов. – Дай поспать.
– Филолай!
На это имя никто не реагирует.
Миша повторяет громче:
– Филолай!!
Снова молчание. Из углов раздаются редкие смешки. Народ гадает - кто же такой, этот загадочный Филолай. И почему он молчит.
Олег тоже теряется в догадках, на кого намекает Аксельдорф. Он припоминает, что так звали какого-то древнегреческого мыслителя. С философом никто в кубрике у него не ассоциируется. Разве что уже откликнувшийся на Арчибальда Артюхов. Но он уже не в счёт. Может быть, Миша имеет ввиду не философию, а нечто другое? Но что именно? Олег прибирает возможные варианты. Если вспомнить, что философия в переводе с того же древнегреческого означает любовь к мудрости, то не тут ли следует искать скрытый намёк? Следуя этой логике, нетрудно предположить, что наш язвительный друг может подразумевать под Филолаем того, кто проявляет к нему излишнюю требовательность. Любителя облаять, короче говоря. В таком случае он, скорее всего, имеет в виду старосту их группы Володю Пугачёва. Тот в силу своего служебного положения исполняет обязанности начальника отделения, а, потому, вынужден отвечать за порядок и дисциплину во вверенном ему подразделении. Службу править ведь кому-то надо?!
Что ни говори, а должность, и вправду, обязывает. Сегодня они по распоряжению замполита были направлены в матросский клуб для подготовки его к ремонту. Нужно было отмыть стены ленинской комнаты, отскоблить палубу от облупившейся краски, помыть окна. Олег занялся решением полового вопроса. Стоя на коленях и стараясь как можно тщательней отскрести доски от старого, вспухшего покрытия, он не заметил, как над ним нависла фигура Пугачёва.
– Шлангуешь, братец. Все уже запарились пыль глотать, а ты тут всё прохлаждаешься.
Олег немного опешил. Прикидываться шлангом, как здесь называют сачков, было не в его правилах. Но ещё большее его возмущение взывал последовавший за этим новый упрёк. Или хорошо забытый, но не высказанный своевременно старый.
– Я ещё в стройотряде за тобой это заметил. Когда наша бригада чистила все картошку на камбузе, ты часа два мёл мусор в столовой под музыку.
Музыка, действительно, была. И не просто музыка, а целый Элтон Джон. Только что вышедший альбом, «Прощай, жёлтая кирпичная дорога». А убирал он на совесть и, может быть, даже слишком скрупулёзно. Так уж привык с детства. А то, что там же, в стройотряде, Олегу удавалось в одиночку выкладывать бетонной плиткой одну из сторон откоса дороги в створе русла протекающей речушки, в то время, как с противоположной стороны работал тот же Пугачёв с напарником, так это он забыл. Тоже мне, товарищ. Олега до глубины души задела эта несправедливость.
Аксельдорфу, видимо, тоже досталось. По совокупности. Потому, как кто у нас любит утренние пробежки, при этом самый подтянутый, опять же, гладко выбритый? К тому же у них с Мишей старые счёты: их отношения как-то не заладились ещё с первого курса, а, если точнее, с колхоза.
Олег припоминает, что в те далёкие картофельные времена, когда они, студенты-первокурсники, отбывали колхозную повинность, а Миша уже служил истопником при кухне, Пугачёву выпал черёд варить кашу на всю ораву – а было тогда их человек восемьдесят. Вскипятил он здоровенный котёл воды, добавил туда ведро молока – не столько для вкуса, сколько для цвета, – и, выждав, когда появится пена, засыпал в него манку в количестве, которое предписывал висящий на стене рецепт. В углу, привалившись к печке и закутавшись в засаленный ватник, сидел Миша Аксельдорф; сквозь прищур глаз лениво наблюдал за действиями кашевара. Своё дело он уже сделал: печь растоплена, плита раскалена, теперь можно и покемарить.
Володя помешал крупу в котле – каша густеть никак не собиралась. Выждав минут десять, Володя ещё раз сверился с рецептом и пришёл к ошибочному выводу, что неправильно истолковал слово "мера". Решив поправить дело, он щедро сыпанул в котёл ещё одну порцию крупы. Здоровенным полуторалитровым черпаком он снова тщательно перемешал содержимое котла. Ситуация не изменилась.
Прозвучала рында. У раздаточного окошка столовой уже стали появляться наиболее первые клиенты из числа самых голоных. Следовало поторапливаться.
– Сыпь ещё, – глядя на усилия приятеля посоветовал ему Аксельдорф.
Он, наверное, знает, подумал Пугачёв. Почесав в нерешительности затылок и оглянувшись на окошко, он бухнул в котел ещё треть кастрюли крупы.
– Да не жадничай, – пробурчал Миша из угла и зевнул.
Он добавил ещё.
Минут через пять консистенция содержимого котла стала вдруг стремительно повышаться. На вспухшей поверхности каши появлялись большие белые пузыри; всплывая, они медленно вздувались и неохотно лопались.
Ага, процесс пошёл, – обрадовался Пугачёв.
Но радость длилась недолго. При очередной попытке перемешать содержимое котла он с трудом провернул в котле половник и почувствовал, что в его недрах скрываются здоровенные комья слипшейся крупы. Он бросил черпак – от усиленного перемешивания у того уже загнулась ручка - и схватился за деревянную мешалку. Казалось, что комья множились, росли и теснились. Некоторые из них всплывали на поверхность, чтобы полюбоваться краем глаза на своего творца. При попытках размять их мешалкой они, словно издеваясь над ней, ловко уворачивались и ускользали вглубь. Орудовать деревянным дрыном становилось всё тяжелей и тяжелей. На лбу кашевара выступила обильная испарина, но вытирать её было некогда. Сравнительно жидкая фракция одержимого котла, заполнив его почти до краёв, норовила выплеснуться наружу и густой массой растечься по плите…
Устав бороться со стихией, Володя с трудом передвинул котёл на сравнительно холодный участок плиты, перевёл дух и наконец-то вытер лоб. С некоторой оторопью он смотрел на плоды своих трудов. Выбора у него не было – начинать всё с начала просто не хватало времени. Народ с нетерпением уже толпился у окошка. Через полчаса начинался рабочий день. Он начал раздачу.
Каша, если можно было так назвать получившееся варево, неохотно расставалась с половником. Стараясь выбить прилипший комок, он истово стучал половником по посуде, а то и вовсе выковыривал его ножом. Народ с удивлением таращил глаза, силясь осознать, что за диковинное блюдо привалило им сегодня на завтрак. Процесс шёл крайне медленно. Он попытался позвать на помощь своего советчика, но Миша к тому времени уже куда-то исчез.
Каждый воспринимает неудачи по-своему. Этот случай, похоже, сильно задел его самолюбие. И понятно, с кем у него он устойчиво ассоциировался. Миша, впрочем, тоже отвечал ему взаимностью.
А, может, догадка Олега не совсем верна, и ответ следует искать в другом направлении?
В кубрике на какое-то время снова воцаряется тишина.
– Филолай!!!
Погружение
На сегодняшний день наконец-то запланировано первое практическое занятие, имеющее непосредственное отношение к их специальности. Посвящено оно отработке навыков работы в трёхболтовом водолазном снаряжении. Хотя, работы – это громко сказано. Скорее, пребывания в нём. Для этого, кроме собственно снаряжения, в их «распоряжение» предоставлен участок акватории канала размером целых три на три метра, непосредственно примыкающий к корме водолазного бота. Особо не разгуляешься, да оно, в общем-то, и незачем. Глубина в месте погружения – метров шесть, видимость – от силы полметра.
Теория изложена накануне, зачёты успешно сданы. Вроде бы, ничего сложного, но есть и нюансы. Прежде всего, чисто психологического характера – а, ну как, не дай бог, что-нибудь заклинит там внизу, на глубине? Главная премудрость тут – научиться правильно травить воздух из скафандра, регулируя тем самым свою плавучесть. Для этого водолазу нужна голова, причём в самом прямом смысле этого слова – ею надо периодически нажимать на шток специального клапана, и по характеру бульканья вырывающихся сквозь отверстия в шлеме пузырей оценивать эффективность выполненного технического приёма. Ну, и хорошо бы уметь адекватно трактовать команды, поступающие по сигнальному тросу. Подаются они сверху инструктором. Если трос потрясли два раза – продолжать спуск. Два раза дёрнули и один раз потрясли – двигаться налево. Голосовая связь тоже имеется, но резервную всё же знать полезно. Под водой всякое может случиться.
Само снаряжение впечатляет своей основательностью. Сначала надевается водолазное бельё из верблюжьей шерсти. Затем – резиновый костюм. На ноги – тяжеленные бахилы, килограммов по двадцать каждая, на плечи – свинцовые грузы. Ну и венчает всё это дело круглый медный шлем с тремя окошками. Переднее – с завинчивающимся стеклом. Через шлем по шлангу в скафандр подаётся самый обычный воздух. Сверху на шлеме – ручка, наподобие дверной. Назначение её пока не ясно. А трёхболтовое оно потому, что шлем крепится к медной манишке скафандра тремя здоровенными болтами. К чему столь подробные объяснения – поймёте позже.
– Больные в строю есть?
Аксельдорф поднимет руку.
– Что ещё там у вас?
– Насморк.
Для убедительности он старается говорить в нос, хотя его голос и без этого достаточно гнусав.
– Ну вот, только не хватает, чтобы вы мне всю воздушную арматуру слизью забили. Отставить погружение.
Миша делает недовольный вид и отходит в сторонку. Маленькая хитрость сработала. Идущий следом за ним по списку Артюхов облачается в скафандр, медленно спускается по водолазному трапу, с трудом переставляя ноги со ступеньки на ступеньку и погружается в мутноватую воду канала. Погружается – это громко сказано. Пока верхняя его часть продолжает оставаться на поверхности.
Лишь через несколько минут, после ряда неудачных попыток приладиться головой к пуговице штока, ему всё-таки удаётся стравить излишки воздуха из скафандра, и медный шлем первопроходца скрывается под водой. Сигнальный трос со шлангом уходят следом за ним, навстречу им к поверхности поднимаются клубы пузырей. Наконец, из динамика раздаётся бодрый доклад Артюхова:
– Достиг дна. Видимость нулевая.
Руководитель спуска дергает трос три раза. Из динамика доносится бодрое – есть подниматься! И вот шлем уже снова на поверхности: скафандр заметно раздувается, и барахтающееся тело, согнутое пополам (ноги болтаются внизу, они слишком тяжелы для подъёма), подгребая руками, неуклюже подплывает к трапу. На подъём у Артюхова сил уже нет. Ещё бы: две полуторапудовые гири на ногах, лишь немногим уступающие живому весу его тела, плюс грузы на плечах. И вот тут наличие дверной ручки на шлеме становится вполне очевидным. С крана спускается крюк от лебёдки, который и цепляется за неё. Через несколько мгновений Артюхов уж стоит на палубе водолазного бота и силится открутить смотровое окошко.
Окошко это, пожалуй, единственное из состава снаряжения, которое водолаз может самостоятельно отвинтить своими руками, не прибегая к посторонней помощи и не используя для этого дополнительные инструменты. С ним у ветеранов связано много забавных историй. Одну из них накануне рассказал им инструктор-глубоководник, объясняя тонкости конструкции трёхболтовки. Тому она стала известна от своего товарища, которому, в свою очередь, поведал о ней его английский коллега во время дружеского захода корабля королевского флота Великобритании в одну из советских военно-морских баз.
Как-то во время работ на каком-то затонувшем судне один из водолазов-англичан наткнулся в его трюме на ящик с виски. Судя по этикеткам, виски был самого, что ни на есть, элитного сорта. Поднимать наверх его не хотелось – это означало бы безвозвратное расставание с найденным богатством. И даже одну бутылку спрятать было некуда – в водолазном снаряжении карманов не предусмотрено. Распорядиться бы этим добром на месте, да вот только как? И тут его осенило – в соседнем отсеке он приметил довольно приличный по размеру воздушный пузырь. Им-то и можно было воспользоваться. Прихватив бутылку, он вернулся в этот отсек и, найдя там высокий стол, взгромоздился на него. Верхняя часть тела, как он и предполагал, оказалась внутри пузыря. Полдела было сделано. Он осторожно отвинтил смотровое окошко, слегка повозился с пробкой – грубые резиновые перчатки стесняли движения пальцев – и приложился к горлышку. Виски и в самом деле оказался отменным. Он сделал ещё пару глотков и ощутил, как приятное тепло растеклось по его телу. Вместе с ним проявилось привычное чувство эйфории. Сделав ещё один добрый глоток, он с сожалением закупорил бутылку и, оглянувшись по сторонам и не найдя более подходящего места, – не пропадать же добру – оставил её плавать на поверхности воды. Да и, как знать, – может быть он ещё вернётся сюда позднее. Работ здесь предстояло немало.
Он уже собирался привести снаряжение в исходное состояние, как почувствовал, что окошко, которое он до этого удерживал под мышкой, вдруг выскользнуло и плюхнулось в воду. Он присел, насколько позволял ему уровень воды, и стал шарить под собой руками. Нащупать ничего не удалось. Тогда он посветил фонарем вокруг. Худшие опасения оправдались – окошка нигде не было видно. Вероятно, оно соскользнуло со стола куда-то вниз и теперь находилось вне пределов его досягаемости. Сквозь пелену опьянения до него дошло осознание всей трагичности своего положения. Нужно было что-то предпринимать для того, чтобы выйти на поверхность.
Каково же было изумление обеспечивающего спуски, когда по голосовой связи ему из глубины поступило сообщение от водолаза о потере им смотрового лючка. Ведь в таком случае он не только говорить – дышать не смог бы! Спустившийся с запасным окошком спасатель обнаружил терпящего бедствие коллегу не только живым и здоровым, но и – кто бы мог такое предположить – ещё и пьяным. А ведь за час до этого он был трезв, как стёклышко – начальник спусков лично проверял каждого перед погружением. Загадка так и оставалась неразгаданной, пока однажды, во время дружеской попойки, тот сам не рассказал об этом своим приятелям.
Артюхов справляется с окошком и радостно приветствует товарищей. Вскоре снаряжение переходит в пользование очередного испытуемого, и он начинает также неуклюже спускаться по вертикальной лестнице в воду. Хотя, на флоте лестниц нет. По трапу. Олег не успевает разобрать, кто в скафандре. Судя по росту, кажется, Воронин. Достигнув поверхности воды, он продолжает спуск, держась за перила. И вот ступени заканчиваются, и настаёт подходящий момент погрузиться в царствие Нептуна. Но его руки упорно продолжают стискивать поручни.
– Продолжить спуск, – командует ему инструктор и дважды трясёт трос.
– Есть продолжить спуск, – слышится из динамиков голос, похожий на голос Воронова. Довольно примитивная, не претендующая трансляцию выступления симфонического оркестра связь изменяет его до неузнаваемости. А может, это и не Воронов вовсе?
Его корпус немного глубже уходит в воду, на поверхности остаются только шлем и – конечно же – руки, упорно не расстающиеся с поручнями.
– Отпустить трап!
– Есть отпустить трап!
Руки неохотно разжимаются, и вот медный шлем неспешно отдаляется от кормы, дрейфуя вместе с медленным течением. В окошке просматриваются чьи-то огромные глаза: раскрытые сверх меры, они тоже не позволяют идентифицировать их обладателя. Воздух по-прежнему поступает в снаряжение. Не находя выхода, он раздувает скафандр, выталкивая водолаза из воды, и при этом слегка опрокидывает его животом вниз и спиной наружу. Как следствие, шлем тоже разворачивается окошком вниз, и в поле обзора бедолаги остаётся только мутноватая водная среда.
– Стравить воздух из снаряжения и погрузиться, – поступает новая команда.
– Есть стравить воздух.
В динамике раздаётся звук шипения, который быстро стихает.
– Воздух стравлен. Начинаю погружение.
Между тем его спина по-прежнему продолжает возвышаться над поверхностью упругим блестящим пузырём.
– Продолжать травить воздух.
– Воздух стравлен. Достиг дна, – звучит в динамике доклад горе-водолаза.
После этих слов никто уже не в силах оставаться равнодушным. Слышится откровенный смех и отпускаются откровенные комментарии. Инструктор, наверняка видевший на своём веку и не такое, тоже с трудом скрывает улыбку. Он подмигивает остальным и даёт подопечному команду сделать несколько шагов в сторону и попробовать оценить состояние дна. Там, где-то рядом, должна быть большая бетонная плита, добавляет он.
– Дно ровное. Нахожусь на плите. Идти дальше не вижу смысла.
Инструктор трижды дёргает за трос, что, как всем уже хорошо известно, означает «Начать подъём». Говорить он уже не состоянии. Цирк окончен.
Продолжение следует...
Нравится повесть? Поблагодарите журнал и автора подарком.