«Ах! Если бы видели его в молодости! А — в юности… Он был — чудо, как хорош. Нет, не красавец. Красавцем он был в прошлой, а особенно, в позапрошлой. Что, впрочем, не важно. Он был светел, чист и неотразим. Словно, улан — несносный жуир и лихой вояка — гарцующий перед приятными барышнями. На скакуне — нетерпеливом и горячем. Под стать седоку. Белый султан, на шапке. Эполеты, обшитые галуном, с бахромой по краям. Шарф с кистями и темляк на эфесе сабли серебрятся и отдают чёрно-оранжевым. Он был, как тот самый, «австрийский уланский офицер граф Пальфи, родом венгерец, молодец и красавец, сложенный, как Аполлон Бельведерский. Уланский мундир в обтяжку сидел на нем бесподобно, и все дамы и мужчины заглядывались на прекрасного улана». Цесаревич Константин был так впечатлён видом улана Пальфи, что в 1803 г. выхлопотал у венценосного брата позволение создать собственный уланский полк со штабом в Махновке». Это сообщает Википедия, девочки…
В нём была незаангажированная отвага и уместная уверенность. Хорошая мужская уверенность, что он привлекает глаз и цепляет сердце. Но, вкупе. Целиком. И жеребец, и мундир, и оружие. И принадлежность к отборной, элитной гвардии. Всё! Играет на имидж «бесподобного»! Он не преувеличивал — тогда — отдельные, выдающиеся части своего тела. И особую, бесовскую привлекательность, определённого свойства. Для женщин. Слабых и податливых.
Он был приятен в беседе, остроумен. Но по-иному, чем позже. Без шуток сомнительного содержания. Этого юморка портовых грузчиков, где мат и составляет всю соль. Без тем, ниже пояса. Когда и смеётся он один. Ему стало просто всё равно. Как его видят и оценивают эти «слабые и податливые». А другие, из поля зрения, исчезли. И границы — хорошего и плохого, умного и глупого, уместного и совсем «нет» — поплыли и очень скоро размылись.
Он перестал быть кавалером. Который легко отличает и держит эту тонкую грань. Между галантностью. Говорящей даме, что она мила и обворожительна. Но ничего не предлагающей. И грубым флиртом, переходящим — при каждом удобном случае — в несносное кокетство, самолюбование и уже предлог. Для знакомства и общения, более тесного. И пахнущего грязью обозных девок. Будучи, наивно юным и дерзостно молодым. Он и не смотрел в их сторону. Уланам — это не положено, не по чину! Но, спустя ничтожные пару десятков лет, незаметно для себя, он перетёк в полковника-кирасира. Обросшего «доспехами» недоверия и цинизма. Погрузневшего собой, разумом и кобылой. Ибо, во все времена. «Для тяжёлой кавалерии покупали лошадей крупных, ширококостных; возможно, несколько медлительных, но способных легко выдерживать вес кирасир со всей их амуницией и вооружением. Эти кони должны были хорошо двигаться рысью, быть менее чувствительными к шенкелю, выезжены для действий в плотном строю». К вашему сведению. «Лёгкая конница снабжалась менее высокими лошадьми. И это должны были быть более резвые, вёрткие кони, послушные и смышлёные, умеющие совершать резкие повороты, останавливаться на галопе и трогаться с места в галоп. Соответственно, и ко всадникам предъявлялись более высокие требования. Они должны были умело управлять своим конём и контролировать его действия. Главным оружием гусара или улана в бою против кирасира должны были быть быстрота и мастерство наездника…» Это — тоже, из сети. Мои красавицы… Вот так! Кого оседлал, тем и стал! И он уже не гнушался оглядывать и примеривать обозниц. И даже пощипывать их за толстые зады.
И озорная улыбка на лице сменилась выражением вечной остуды, озабоченности и недовольства. И глаза — когда-то ясные, лазоревые! — потускнели и перестали источать свет. И голос поблёк, потрескался, испился. Будто, он ночи напролёт проигрывает в вист и пьёт «мальвазию». И нотки нежности и укромности — что так прельщали и вводили барынек в томность, в молодые его годы — окрасились чем-то злобным, натужным и высокомерным. Он стал другим! Да так разительно и неисправимо. Что легче было приручить нового. Впрочем, и это. Неважно…»
Она прервала речь и мелодично крикнула куда-то в глубину необъятной квартиры: «Дорогая! Если ты будешь так любезна. И поставишь нам чайничек. То мне не придётся поить гостей плохим «Каберне». Что мне совсем не хотелось бы делать. Но они — иссохли и потеряли бойкость. Надо срочно что-то предпринять!»
И вернулась к беседе. «Нет. Плохой «Каберне» мы пили в юности. Вместе с ним. И его друзьями. Такими же отвязными и лёгкими. На ногу, искренность, чувства и приключения! И, можете мне поверить, тогда было лучше!..»
В гостиной - на минуты - повисло молчание. Женщина вздохнула, осадила налетевшую грусть, мягко улыбнулась. Махнула рукой - перед лицами - сидящих напротив. Две гламурного вида девицы — одна с диктофоном, другая с камерой — вздрогнули и, казалось, очнулись. Хозяйка поднялась с просторного, облачённого рослой спинкой и роскошными подлокотниками, кресла. Приглашающим жестом, вздёрнула с дивана журналисток. Упредительно властно, но и снисходительно-нежно, при том. Обозначила: «Сегодня, к сожалению, разговора не получится. У меня совсем нет времени. Мы теперь попьём чай. Вы пофотографируете то, что я разрешу. А интервью возьмёте у супруга. В офисе головной фирмы. Так будет лучше. Он сам расскажет и о бизнесе, и о планах, и о прошлом. Если захочет».
И заворачивая за угол коридора, добавила громко: «Но, надо будет записаться заранее. Он — человек важный и занятой!» И тихо, себе: «Хотела бы и я. Всё, так забыть. Как уже забыли вы! Мною нечаянно и от души рассказанное. Впрочем, впрочем… И это. Уже не важно!..»