Константин остро ощущал свою греховность. Не то, чтобы он непременно творил нечто вопиюще безнравственное или тем более – уголовно наказуемое, однако он чувствовал, что и мелкие грехи, совершаемые во множестве, удаляют человека от Бога (даже если в общечеловеческом смысле они не являют собой ничего вопиющего).
В некоторых случаях Константин чувствовал себя как бы заложником обстоятельств. Например, где-нибудь на работе или в гостях у нецерковных родственников Константину предлагалось нарушить пост. Он глубоко чувствовал (не только понимал умом), что пост не просто диета, ибо пища животного происхождения питает страсти, от коих требуется воздержание. «В человеке, который без конца вкушает животную пищу, является нечто животное, затмевающее в человеке высший разум» – думал Константин. Недаром русский мыслитель Алексей Фёдорович Лосев в одной из своих работ шутил, пародируя Дарвина: «Не человек произошёл от обезьяны, а обезьяна – от человека».
Чтобы внутренне примириться с окружающими (подавляющее большинство из которых не постилось), Константину потребовалось бы разделить с ними их трапезу, а соблюдая Устав Церкви, Константин поневоле воспринимал большинство окружающих людей как полубезумных животных.
Не обходилось и без житейски анекдотических случаев. Так, на работе Константина (он работал в Конструкторском бюро) время от времени проходили так называемые корпоративные застолья (было принято праздновать дни рождения сотрудников). Шёл великий пост, и перед очередным застольем Константин деликатно поинтересовался, можно ли ему лично обеспечить овощное меню.
Юлия Михайловна, сотрудница Конструкторского бюро вместо того, чтобы как-то помочь или хотя бы посочувствовать бедняге, тут же активно вознегодовала или, как сейчас модно говорить, взорвалась: мол, у нас светское учреждение, мы тут все не постящиеся, и не понятно, с какого перепугу мы должны вместе с Константином есть этот силос! (Юлия Михайловна из принципа называла постные продукты силосом).
Константин собственно не брал на себя подвига проповеди и уж точно не пытался никого из коллег по работе обратить в православие, он лишь скромно надеялся, что постный стол обеспечат лично ему. Однако же, получив нагоняй от Юлии Михайловны, Константин не решился в дальнейшем защищаться, скандалить, вести разъяснительную работу, справедливо полагая, что мелочная, но склочная Юлия Михайловна «раздует» конфликт, который в принципе грозит закончиться увольнением Константина с работы. И хотя зарплата Константина была достаточно куцей, найти другую работу было, ох, как трудно. Из разумных соображений Константин не давал выйти наружу своему негодованию и молча упрямо ненавидел Юлию Михайловну. «Ладно, сама не соблюдаешь Устав, так хотя бы не хвастайся этим, не выпячивай этого!» – в мыслях корил Юлию Михайловну Константин.
«Пусть ревнители совершенства, бородатые наставники, внушают нам, что мы должны блюсти себя в строгости, а к окружающим относиться милосердно, но я то знаю, что это психологически невозможно» – мысленно досадовал на себя Константин.
Если можно так иносказательно выразиться (косвенно ссылаясь на эллинского классика Гомера, описавшего в знаменитой «Одиссее» двух чудовищ), Константин раздваивался, метался между Сциллой осуждения и Харибдой житейских страстей. Константин был радикален – оба чувства, оба состояния были в нём очень сильны. Как в своей неприязни к не постящимся, так и, напротив, в буйстве страстей Константин мог зайти – и порою заходил – ох, как далеко. Но поскольку он не оправдывал себя обстоятельствами, он постоянно сокрушался.
Константин был в ужасе от степени своей греховности, считал, что не только в вышеуказанных «пищевых» частностях, но и в целом живёт во многом неправильно, не так, как надо… Многое, многое втайне тяготело совесть Константина. И хотя он время от времени исступлённо исповедовался, он был постоянно недоволен собой… Он в принципе многого требовал и от себя, и от окружающих.
Да, братья и сестры! Велика сила исповеди. И всё же Константин подчас испытывал сокрушение по поводу грехов, о которых давно говорил на исповеди. Он сердцем помышлял: «Бог-то может меня и простил, только я не могу до конца себя простить…». Если к этим сокрушённым настроением Константина добавить едва не панический страх того, что какие-то грехи его остались не исповеданными, так как память их не сохранила, будет понятно, почему Константин был обуреваем чувством вины, хотя не делал ничего внешне вопиющего.
Однако его человеческие силы были ограничены, и особыми церковными подвигами Константин себя не изнурял, к тому же боясь и возгордиться.
И вот Константин пошёл в церковь на всенощную. Церковная служба ещё не началась, в храме было тихо, и только старушка поскрипывала слабым пёрышком, составляя записки для церковного поминовения. Константин, сотрудник Конструкторского бюро, имел при себе авторучку и предложил её бабушке. «На, возьмите. Составите записку, потом вернёте авторучку».
Старушка охотно воспользовалась авторучкой. «Удобная. Мягко пишет. Спасибо», – охарактеризовала средство письменности церковная бабушка. Константин со своей стороны, немножко выручил старушку не только из бытовых соображений. Шла Светлая неделя, и Константин надеялся, что в эти светлые дни, пусть малое благое дело хоть как-то смягчит бездну его лютых согрешений (не будем излишне конкретизировать, каких именно). Во всяком случае, так видел дело Константин: греховный мрак и просвет. Константин не видел за собой особой добродетели, понимая, что временно одолжить авторучку старушке ему, Константину, ничего не стоило. Однако он надеялся на то, что в Светлую неделю, во дни, когда ликует вся вселенная, Господь по слову Иоанна Златоуста «и молитву приемлет, и намеренье целует».
В церкви по-прежнему была торжественная тишина. Прихожане, явившиеся за некоторое время до начала всенощной, прикладывались к иконам, ставили у икон свечи. Иные сосредоточено молились. Иные в задумчивости сидели на скамеечках, внутренне готовились ко всенощной.
Казалось, и само время замедлило свой бег в предвкушении всенощной, вечного события. В окна храма лились лучи заходящего солнца. Было светло и тихо. И было ощутимо, что празднование Пасхи продолжается. В душу Константина лилось тихое ликование, и он живо приобщался к тому, что ныне происходит во вселенной.
Господи, помилуй нас грешных!.
