Фран подгоняет лошадь, быстрее, быстрее, быстрее, во весь опор.
Фран торопится, боится не успеть.
Там Шварцбург.
Там каменные львы на воротах.
Там милая сердцу Соледад.
Там.
За лесом.
Что творишь-то, пропадешь ни за что…
Это отец.
Что творишь-то, пропадешь ни за что…
Это мать.
Что творишь-то, пропадешь ни за что…
Это все.
А Фран подгоняет своего Лучшего, все быстрее, быстрее, быстрее.
Во весь опор.
Лучший потому и лучший, что он самый лучший, что лучше и быстрее него нет никого в целом свете. Каждый год готовят самого шустрого скакуна, это только в этот год зря скакуна готовили, некуда скакать.
Это все Фран, дождался рассвета, да не рассвета, еще только-только первых проблесков зари, чуть небо посветлело, Фран коня седлает, гладит Лучшего, шепчет ему всякое, что лучше тебя никого в целом свете нет. Подъезжают к воротам, ждут, когда с первыми проблесками солнца распахнут ворота, с легким ворчанием, ну вот, куда тебя понесло, ты осторожнее, давай, чтобы к закату дома был, понял? – Фран кивает, понял, понял, знает уже, ни к какому закату он дома не будет.
Хлещет Лучшего.
Скачет во весь опор, быстрее, быстрее, быстрее…
Тянется дорога в бесконечность лесной чащи.
Дальше.
Дальше.
Дальше.
Там Шварцбург.
Там каменные львы на воротах.
Там милая сердцу Соледад.
А в городах уже проснулись, и торгаши открыли свои лавочки, наперебой расхваливают товар, детишки бегут играть, матери кричат, чтобы не бежали далеко.
Самая короткая ночь в году, самый длинный день, дольше всего нечисть всякая уходит прочь, в темные леса, оставляет дорогу свободной. Самый длинный день, когда еще можно во весь опор проскакать от города до города, гулко бьют копыта в дорожную пыль…
Еще можно.
Может быть.
А люди говорят – нельзя уже, солнце-то на месте не стоит, солнце-то чем дальше, тем больше день с ночью выравнивает из года в год. Отмороженный какой-то, правда, наговорил всякого, что это не солнце движется, а земля крутится, наклон оси какой-то там меняется, ну, он отмороженный, что с него взять.
Фран подгоняет коня, несется во весь опор. Где-то там, левее, должен быть родник, где-то там, левее, можно напоить коня, глотнуть самому живительной воды, - никогда, некогда, надо спешить, надо гнать во весь опор, пыль и камни из-под копыт…
Лес шумит.
Часы на городских башнях бьют полдень, люди в церковь собираются.
Ветер гонит вслед за пылью чахлые листья.
Соледад стоит на балконе башни, смотрит в пустоту, в лабиринты темного леса, ищет, не мелькнет ли всадник на белом коне…
Фран торопится, нахлестывает лучшего, слышит сдавленные хрипы скакуна.
Солнце клонится вниз.
Старожилы на площадях рассказывают молодым, как раньше-то было, когда полгода тянулся дли-и-и-иный-длинный день, а потом полгода дли-и-и-нн-а-ая-длинная ночь, и за полгода ух наездятся люди из города в город, уже толком и не помнит никто, где кончается Гринбург, начинается Шварцбург, только ближе к осени потихоньку расходятся люди по своим городам, закрывают ворота с первыми ночами. Молодые говорят, так тогда же холодно было, старики фыркают, много вы понимаете, ну и что, что холодно, зато города-то как жили, а как торговля кипела… Э-э-эх, куда мир катится… Скоро и вовсе будет день равен ночи…
Фран не думает, куда мир катится, Фран гонит Лучшего, вон уже видны на горизонте острые пики Шварцбурга…
Скорей…
Соледад ждет, Соледад всегда будет ждать.
Соледад вспоминает праздник прощания, это в позапрошлом году было, когда солнце летом еще долго-долго держалось, когда еще можно было скорехонько доехать до середины дороги, обменяться подарками, пожеланиями, обнять напоследок того, кого больше и не увидишь, и спорили до хрипоты, и решали, кто пойдет жить в один город, кто в другой, а я без Бабетты не пойду, а Бабетта никуда не собирается из Шварцбурга, так что сам к ней иди, а лавочку свою я на кого оставлю, а…
Это было в позапрошлом году.
В прошлом году ненадолго встречались, обменивались какими-то новостями.
Фран тогда видел милую сердцу Соледад. А мы вместе будет, говорит Фран. А нельзя нам вместе, говорит Соледад, что говоришь такое, у тебя же сестренки маленькие, их же в школу пристроить надо, а я куда поеду, у меня мать болеет….
Это было год назад. Расстались, по-хорошему расстались, за руки держались, Соледад говорила что-то, что хороший человек к ней сватался, у него дом свой и конюшня. Фран тоже что-то говорил, что есть у него девчонка на примете, пироги печет такие, что закачаешься…
А сейчас Фран подгоняет Лучшего, скорее, скорее. В Гринбурге уже хватились Лучшего, уже кричат – где Лучший, где Лучший – а Лучшего-то и не вернешь.
Лучший падает на повороте к Шварцбургу, чер-рр-р-т, Фран вспоминает какие-то правила, как правильно падать с лошади, ничего не вспоминается, предательский хруст, больно-больно-больно, чер-р-р-т…
Надо проверить, что с конем, и некогда, некогда, надо посмотреть, что с ногой, и тоже некогда, некогда, ползти, ползти, вот так, подволакивая ногу, к воротам, краешек солнца еще торчит из-за горизонта, ну же, ну же, не уходи, ну…
Тень ночи падает на замирающий лес.
Темные тени, темные шорохи вырываются из чащи, чьи-то не то клыки, не то лезвия вонзаются в спину, в последнем проблеске сознания Фран бросает в закрывающиеся ворота города сложенные вчетверо бумаги, уже не видит, добросил, нет…
…я люблю тебя, читает Соледад.
Я люб-лю-те-бя- читает по буквам.
Лучше не умеет.
На крепостной стене венок висит в память о Фране.
Грохочут поезда, отходят от вокзала.
Поезда.
Много их теперь.
Железную дорогу-то выстроили.
Смотрим на Соледад, не знаем, что ей и сказать, жалко же Соледад, вот так вот, жила, горя не знала, и Фран тоже жил, горя не знал, подождал бы год, два, пять лет, дорога бы железная была, там бы и переехал, там бы и свадьбу…
Соледад сердится на нас, срывается на плач, да ничего-ничего вы не понимаете...
Мы киваем, мы понимаем все, ну конечно, разве может любящее сердце рассуждать с умом…
Да как вы не понимаете, кричит Соледад, ничего-то ничего вы не понимаете…
Смотрим на бумаги, брошенные в закрывающиеся ворота.
Понимаем все.
