Мама, я так устала, мама.
Помнишь, как ел он окрошку, мама?
Глаза разноцветные, улыбка чуть шире справа. А кудри? Забудешь обрезать их, мама, и он улетит.
Так помнишь, как мы накормили его сладкой окрошкой? Он жил двадцать с лишним лет и ел её с белым квасом. Тем самым кислющим от бабушек со двора. Там зелень, огурчик, редиска. Вареная колбаса. Вот только картошка, мама.
Ты двадцать с лишним лет мне говорила: картошку отварим, в окрошку покрошим и темным бурлящим квасом зальем. А он по-другому делал. Картошку отдельно жарил и рядом на стол ставил. И зелень всю белым кислющим квасом.
Его двадцать с лишним лет.
И мои двадцать с лишним лет.
А мы его сладкой окрошкой.
А он нам ни слова, ни вздоха. Зато как потом мы смеялись. Он очень любил нас, мама.
Он страшно боялся, мама. Вот сыну четыре. Вот доктор в халате. Осталось полгода. Спасибо. Прощайте.
Вот сыну пять лет. Вот лысый и слабый. Но рядом, но с нами. Работал, смеялся, боролся, чудил. Мы ездили в горы, я помню, он жил!
Вот шесть, семь и восемь. Вот девять и десять. Одиннадцать даже.
Двенадцать.
И вроде неплохо всё. Вот лето, вот солнце. Вот шкаф. А в шкафу есть отдельная полка. Там свитер, футболки большого размера. Всё чисто. Всё гладко. Всё... нет. Не в порядке.
Тринадцать.
Его нет со мной год уже, мама.
А сын всё растёт, всё мужает, всё крепнет. Он рыжий как солнце. Он тянется ввысь. Разбивает коленки.
Целует, прощаясь. И просит окрошку с картошкой отдельно. И с белым кислющим квасом.
Глаза одноцветные.
Улыбка чуть шире справа.
Мама, я так устала, мама.