О том, что у Роллингов вышел новый альбом я узнал от Стоунза, и это не каламбур, а факт биографии.
В начале мая (сорок с лишним лет назад), когда в школе, после всех скандалов, делать мне было нечего, Стоунз, по-весеннему особенно неуместный на фоне зелени и щебета птиц без кроличьей шапки и мешковатого пальто, объявил голосом пьяного английского судьи времен "Острова сокровищ", что Роллинги выпустили новый диск и называется он якобы "Весь в синяках".
Никто не стал переспрашивать "как-как?", потому что всем было всё равно, только я отметил, что Стоунз, при всем уважении к его фантазии, едва ли мог перевести название Black and Blue таким образом.
Значит, объявили по радио, а я проворонил. В школе, следом за шайкой педагогов (кроме Жанны Рафаэлевны, читавшей нам химию) меня возненавидели практически все – угроза физической расправы стояла в спертом воздухе бывших церковно-приходских этажей, как запах мочи в подъезде, и я чувствовал себя евреем в Германии, встающей с колен.
Неудивительно, что прогуливал я неделями, понимая, что меня всё равно исключат. Большую часть времени я проводил на Ждановском пляже, безлюдном в это время года, хотя с конца апреля на его берегу уже маячила фигура Жоры Припудренного с портфелем шахмат и карт, но на меня он не реагировал.
Я брал с собою губную гармонику и блокнот для записей и рисования, пару английских книг, пару рублей на пиво.
С одеждой были проблемы, дело в том, что я продолжал расти, и поэтому мои наряды сидели на мне коротковато, как в конце шестидесятых, что меня лично в принципе устраивало, хотя несколько фирменных шмоток по фигуре у меня всегда бы нашлось.
Как потом оказалось, я все-таки уже слышал в приемнике Hot Stuff и Fool to Cry, но в своем тогдашнем состоянии не мог реагировать даже на зарубежные новинки.
Я просто не признал любимую группу, приняв их за J. Geils Band.
Fool to Cry гоняли чаще.
Достаточно оперативно - ровно через два месяца, Black and Blue появился на местной балке, но при довольно странных обстоятельствах.
Чтобы новый фирменный пласт всплыл в уездном городе, требовалась командировка в столицу, которой предшествует молва, и кривлянье мешочника, который рискнул потратиться на сомнительную новинку.
То был год "волны моей памяти", от которой меня откровенно тошнило, как от любой попытки папуасов вписаться в анналы свободного мира - с одной стороны, а с другой это был год громких и крепких, но вторичных альбомов – Who By Numbers, Hair of the Dog, Agents of Fortune, Technical Exstasy и Coney Island Baby для меня.
В двадцатых числах июня на балке появился живописный персонаж - дружелюбный армянин, помесь городского хиппи с физруком, и вывалил передо мною пять одинаковых Black and Blue в отличном состоянии, за которые он хотел оптом двести рублей.
Сделка была тупиковой – Стоунзы были мертвой группой на тот момент, но я машинально осмотрел альбомы, обнаружив внутри одну общую деталь, чересчур в духе Бунюэля-Дали, чтобы внушать примитивное подозрение.
С правой стороны внутренней части альбома, куда, собственно, и вставляется диск, сверху вниз под острым углом отсутствовал кусок бумаги.
Никто и не думал, что он должен там быть, но, как и в изможденных лицах самих Роллингов, и в вымученных и затянутых композициях, было нечто от инвалидности или ампутации.
И тут меня опередил Стоунз, разузнавший всё, догадываюсь через кого, этого джентльмена тоже, увы, нет на свете. Царство небесное, Александр Яковлевич!
"Не вздумая их брать у тОва армяна! – капал мне на мозги Стоунз, в непривычной роли доброхота. - Они юготоновские, но информация об этом удален. Ты сам видел, шо там нема углов внутри".
Вот, пожалуй, и всё, что вам следует знать о ситуации с Блэк энд Блю при Брежневе, помимо официальной оценки этого диска, которая, претерпевая частичные изменения, остается по сути незыблемой, как репутация покойника.
Стоунз умудрился записать этот по всем статьям не тот опус полублатному Роме Руднику, и фанковое вступление первой вещи особенно нелепо звучало под пятьдесят третьим гастрономом, учитывая кто там под ним собирался, но я запомнил и его, и запах акации на Центральном, и летучих мышей, и летейский отблеск Днепра.
А совсем блатной и опасный нацмен Каляля, внимательно осмотрев обложку, зачем-то задумчиво, слишком высоким для блатного голосом протянул: "губы у Миши шо-то типа как накрашены, да?" и стрельнул чичами как Литтл Ричард или даже скорее как Эмил Димитров.
Семь лет спустя Сермяга сообщил мне, что Калялю хорошо знает одиозный гей-беспредельщик и бомж-рецидивист Фундеев, по прозвищу Лёша Моряк.
Кино и немцы, говорят пьяницы женского рода когда им совсем нечего сказать, а тут скорее Жан Жене и Стоунзы.
