«Подожди…» — она тронула его за руку, — «ты точно решил? Не передумаешь?» Чемодан, подтверждением серьёзных намерений, тягостно распирался боками в коридоре. «Да. Решил. Не передумаю», — глядя куда-то в сторону, ответил невзрачно он. И пошёл одеваться. Пошевелил в купе верхнюю одёжку, выбрал куртку, сдёрнул с вешалки кашне. Нескладно, длиннотой обувной ложечки помогал пяткам войти в штиблеты. Наконец, справился. Огляделся по сторонам, набычился, молча схватил поклажу. И вышел в дверь. Лязгая и завывая, лифт татем и душегубом низверг его с пятнадцатого этажа. Потом раскрыл пасть. И выплюнул. Пробежкой он пересёк последний марш. И очутился на улице. В прямом смысле слова!
Пройдя дальше, он оборотился снова. И невольно потащил взор к окнам, что выходили на улицу. Она стояла возле кухонного. Видимо, курила. А может быть, плакала. Высоко — не разберёшь. Хотел — по привычке — махнуть рукой. Тут же, оборвал себя. Неуместно. И пошлёл, пошёл к проспекту.
Там словил такси и назвал адрес друга. Нечаянным, надумал ввалиться к бывшему однокурснику. Трижды разведённому. Но стабильно остающемуся при жилье.
Веня был рад. Последний свежий развод требовал перетирания, осмысления и обмывания. Чем и занялись они сразу же, как только пристроили чемодан в гостевой комнате. К шести похорошели, к восьми надрались, к одиннадцати устали. Не придя к консенсусу — «что им, с*кам, надо?» — разнеслись по спальным местам. И затихли.
А дальше. Началась жизнь. Без неё.
Он просыпался один. Один готовил завтрак. Один ел. Один собирался на работу. Всё молча, в ожидании перемен. С камнем гранитным, на темени. И на душе — с отбойником. Им он избавлялся. Выбивал её. Ломтями, кусочками, россыпью, пылью. А она и не думала уходить. И после каждого нового подвига — «вот-вот, и я её забуду!» — возникала вновь. Ночным кошмаром, случайной прохожей, таким же голосом, ошибочным звонком. Он вздрагивал всем существом, рвался охватить, вжать в себя. Тут же, осознавал, что пригрезилось. Разочарованно отваливал в сторону. И кроил себя несусветно! За малодушие и пристрастие к химерам.
Вениамин отбыл в командировку. Куда-то, за Полярный. И обещал не возвращаться долго. Наказав, присмотреть за неделимой собственностью. И комнатными цветами. Единственно, родными существами беспутного корреспондента. Так что, и «осмыслить» было не с кем. И он стал приходить к своему старому дому.
Первый раз, будто случайно. Занесло. И постояв в крошечном скверике — напротив подъезда. Дождался её прихода. И тут же отбыл в Венины хоромы. Весь вечер вспоминал, как она шла к дверям. Копалась в сумочке, в поисках ключей. «Вот, растеряха», — с нежностью мелькнуло тогда. Как потянула тяжёлую входную и вдруг стала озираться. Недоумённо, растерянно, тоскливо. Не найдя причины беспокойства, понурила голову и исчезла в недрах корпуса. Он уже спешил по тротуару, к вызванному таксомотору. Когда краем глаза уловил — зажглись окна в их квартире. И снова, возле кухонного темнел силуэт. То ли курила, то ли плакала. Высоко…
Прошла неделя и он вернулся. И после этого, приходил — почитай! — каждый день. Как на вторую работу! Выстроил график, прикормил таксиста, вооружился плащом-непромокайкой. Уже постучала в календари осень. И дождило изрядно.
Он знал доподлинно — когда причаливает к ближайшей остановке её автобус. Как быстро она идёт — с сумками или налегке. В каком случается настроении. Он изучил все её демисезонные вещи — те, что были прежде и новые. И с удивлением отметил хороший вкус, своей половины. Бывшей. Наверное…
Он убедился — как много у неё подруг. Две. И очень занятые. Потому, чаще всего — она в одиночестве. На праздники и в выходные. Он понял, что ей доверяют люди. В наше-то время! Наши-то люди! Её часто о чём-то спрашивали. И она ни разу не отмахнулась.
К первым заморозкам, он дотошно и объективно рассмотрел и обследовал свою супругу. В такой степени — как не делал никогда. И открыл для себя совсем иного человека. Совсем другую женщину. Славную, ранимую, сердечную.
И он. Влюбился в неё снова. Нет, не снова. Это было совсем по-другому. Глубже, нежнее и неистребимее…
Когда в пятницу вечером — он как раз мёрз на скамейке, под напрочь голой липой. Телефон затрещал её мелодию, он не поверил. И получаса не минуло, как она была сопровождена его заинтересованным взглядом. Худощавая фигурка, в новом зимнем пальто. «Очень — к лицу!»
Но ответил, глухое: «Да. Слушаю».
— Поднимайся. Там сегодня прохладно. А я принесла твои любимые шницели.
— В том самом синем пакете? В левой руке?
— Я перекладывала его. Он увесист.
— Да. Три раза. На развилке, рядом с Верой Михайловной и у двери.
— Так придёшь? Жарить?
— Жарь. Но у меня ещё дело.
— Помнишь, как у классиков: «Да, не заедайся ты, Глеб?!»
— Помню. Но у меня, правда, дело.
— Тогда, завтра?
— Нет. Сегодня попозже. Венины цветы сдохнут — без полива. А я хочу — на пятидневку с тобой, в спальню.
— Точно приедешь? Не передумаешь?
— Точнее не бывает! Жарь!»