в исполнении Сергея Голомазова, Рубена Симонова и Льва Додина
Всякий раз по-детски радуюсь ординарному драматургическому фокусу, когда один и тот же текст позволяет и даже потворствует альтернативным себя прочтениям.
На «Варшавскую мелодию» в своё время случайно падал какими-то телевизионными кусками вахтанговской, вернее, симоновской интерпретации, с Борисовой и Ульяновым, и желания втянуться в милую мелодраму глубже решительно не возникало. А тут застал вдруг концовку голомазовской версии, и накрыло с потрохами. Не в последнюю очередь из-за принципиальной несхожести с хрестоматийным прочтением.
Новый спектакль этот, прежде всего, поэтический, а уж потом мелодраматический. И героиня принципиальна иная: не взбалмошная трескучая кокетка, персонаж большей частью забавный, пусть и трагически глубокий внутри, а колючая дёрганая закомплексованная невротичка. И герой… впрочем, всё по порядку.
Главное, это совершенно иная, пусть и не менее пронзительная, но иная история любви.
Ремарк как-то заметил, что жизнь состоит из одноактных пьес, герои которых не переходят из одной в другую. Это как раз о нашей истории.
Классическая, 1969 года выпуска, ведала о романе, не сложившемся под гнётом обстоятельств иногда даже непреодолимой силы. Но герои пронесли сквозь годы, обретя в итоге экзистенциальный пафос гордой несбыточности мечт.
Орёл Ульянов так и остался орлом, пусть и не смог свить гнезда. И мужиком хорошим. Вспомнился монолог Мордюковой из «Простой истории».
У лирических героев было главное, оно есть и всегда с ними будет. Этим оправдано всё, с этим можно бесстрашно смотреть сквозь осень.
Ну не сложилось. Светлая грусть и немного патетики.
Ныне же представлено совершенно иное. Не определить даже, что доминирует: непосредственно страсть, пусть и с лёгким перебором по части сантиментов, или же история старения мужчины, умудрившегося за двадцать лет полностью стоптаться. Мужчины вообще стаптываются быстрее.
Это та самая концовка, что меня и сразила. Тухлый взгляд, мышиные повадки, занудность счетовода, примерного семьянина, старомодные мешковатые брюки, шляпа в сеточку, кардиган на пуговицах, тёртый портфель из рук не выпускает. Измельчал, потускнел, превратился в половую тряпку, в пустое место, сам того не желая, не чувствуя, к тому не стремясь.
Если в первой версии герой остаётся героем, явно трагическим, пусть и заеденным обстоятельствами, то тут – нет, тут он жалок. Помните фотографа Пашу, тютю и рохлю, безнадёжного воздыхателя любимой женщины механика Гаврилова, в блистательном исполнении Всеволода Шиловского? Это оно и есть.
И ничего уже быть не может, не потому, что ушло время, а потому что навсегда ушёл герой. Он не повторился в последней одноактной пьесе. Вместо него мямлит это прошляпившее жизнь недоразумение.
Первая мелодия о том, что ничего не проходит. Вторая о том, что проходит всё. В шестидесятых публика много смеялась, ныне почти плачет.
А ещё при бережном донесении литературного материала и принципиальной контрреволюционности постановщика, радует стайка маленьких вкусностей, вроде виолончелей без струн – чеховских запертых роялей – звучать которым не суждено, а ведь могли бы. Но, увы и ах. И таких бесструнных лакированных красавиц на сцене великое множество, как в мире невоплощённых судеб.
Или посыпание героиней самоё себя нарочито на глазах у зрителя имитирующим снег белым конфетти, в вихре которого Геля входит в диалог с Виктором. И ещё много всякого разного.
А играют-то как лапушки, Страхов и Пересильд, – залюбуешься. Новое поколение всё ж не зря овёс жрёт.
Довесок: два слова о додинской в МДТ «Варшавской мелодии» с Данилой (чего б не Даниилом?) Козловским.
Полька Геля – Уршула Малка играет из рук вон, рвёт страсти. Козловский был бы хорош, если б так не потел. А главное: герои в этой версии не личную историю разыгрывают, а взаимоотношения России и Европы.
Он, весь такой искренний неотёсанный, в гимнастёрке и тоталитарных галифе, ревнивый, могущий сделать больно и не заметить, комплексующий тиран, она – тонкая, трепетная, травмированная в том числе и им.
Всё вместе – неутолимое и тщетное стремление его в Европу, её – к могучей медвежьей плечистости. Красавица и чудовище. Запад и Восток. Когда не могут ни вместе, ни порознь. И то и другое – боль для обоих, вернее, обеих.
Такое решение меня не очень трогает, но имеет все права. В любом случае ещё один вариант вложения смысла в хрестоматийный текст.
P.S.: Очень горько, что у Сергея Голомазова теперь Рижская мелодия. Горько для москвичей. Много чего хочется сказать столичным властям от культурки. И всё непечатное. Рижанам же можно только позавидовать.
��:
