Я рисовал следами на снегу.
Рисовал следами – то цветочками кошачьих лапок, то крестиками вороньих пальчиков, то ровными стежками синичьих следочков, то точечками заячьих оттисков, то взмахами метели. Рисовал мир – большой, белый, прекрасный, каким я его видел, рисовал мир – чтобы запечатлеть его навеки. Вложил в картину – всю свою душу, всего себя, без остатка, даже украсил белое полотно снега красными бисеринками своей крови.
И все в округе – и стар, и млад – приходили смотреть на картину, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись мне, увековечившего мир и себя самого – на белом снегу, во веки веков, до скончания мира.
А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда я вышел поутру из дома, я не увидел своего рисунка – что-то случилось с ним, кто-то забрал его ночью, он исчез.
Пришли полицейские, составили протокол. Расклеили объявления – о розыске. Обещали награду тому, кто найдет пропавшую картину. Но что-то подсказывало мне – картина исчезла безвозвратно.
Я не думал, что найду картину, и, тем паче – ее похитителя. Но через пару дней в округе появился поэт. То есть, он жил среди нас всегда, просто никто не знал, что он поэт. Он пришел – на белое полотно снега, взял вместо пера еловую лапку, и написал на белом снегу слова, сложил слова в строчки, сложил строчки в строфы, сложил строфы в поэму. Он писал о нас, о нашем лесе, запечатлел наш мир – весь, как он есть, и свою душу, и самого себя, и уколол руку колючей еловой иголкой, и украсил снег бусинками своей крови.
Я пошел в полицию – сказать, что нашел похитителя, но полицейские даже не стали меня слушать. Они, как и все в округе, были очарованы поэмой, ее бессмертной красотой. Поэта признали почетным гражданином города, и надели ему на голову лавровый венец. И все в округе – и стар и млад – приходили, и читали поэму, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись поэту.
Я ушел – прочь от людей, в свой дом. Я молился неведомым богам, чтобы покарали похитителя, чтобы не видел он славы, и грома аплодисментов не слышал.
А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда я вышел поутру из дома, я не увидел поэмы – что-то случилось с ней, кто-то забрал ее ночью, она исчезла.
Поэт очень горевал, рвал на себе волосы, царапал ногтями лицо, мне было его почти жалко. Он пошел в полицию, и развесил объявление, что обещает щедрую награду тому, кто найдет поэму. Он даже привел полицейских к моему дому, показывал на меня, это он, он украл. Я разводил руками, как я мог украсть поэму, я же не всемогущий маг, чтобы вызывать снег.
Поэму так и не нашли.
Зато через пару дней нашли ее похитителя. Им оказался зодчий, который жил в нашей округе. Он жил давно, никто не знал, что он зодчий. Он пришел на заснеженное поле, и вылепил из снега прекрасные замки, дивные дворцы, величественные мосты, высокие колонны, ступени, уводящие к небу.
И все в округе – и стар и млад – приходили посмотреть на дивный город, и все в округе – и стар и млад – хлопали в ладоши и кланялись зодчему. Ибо он увековечил в великом городе всех нас, весь наш мир, и самого себя, и свою душу. И даже уколол палец киркой, и украсил свои храмы и замки бусинками крови.
И тем вечером ко мне постучался поэт. Я схватился за кинжал, но поэт обреченно поднял руки. Он принес с собой вино и молодого рябчика, весь вечер мы пили вино и кляли зодчего, который так обошелся с нами. И мы вместе стояли на коленях, молились неведомым богам, чтобы покарали зодчего.
А ночью пришел снегопад. Никто его не звал, он пришел сам, навалился белой метелью, укутал небо снежным крошевом, до утра стучал снежинками в окно. И когда мы с поэтом вышли поутру из дома, мы не увидели дивного города – что-то случилось с ним, кто-то забрал его ночью, он исчез.
Зодчий был вне себя от ярости, он рвал на себе волосы и царапал лицо руками. Он пошел в полицию, и развесил объявления, сулил несметные сокровища тому, кто найдет его город. Он даже в исступлении показывал на нас с поэтом, кричал, что это мы украли город. В мой дом нагрянули полицейские, обыскали все и вся, проверили чердак и погреб, но украденного города, конечно, не нашли.
А мы с поэтом пришли на пустошь, и взяли еловые ветви, и следы – цветочки кошачьих лапок, крестики вороньих пальчиков, стежки синичьих прыжков, вздохи метели. Я рисовал картины – вкладывая в каждую из них капельку крови и кусочек души. А поэт писал к моим картинам слова, слова складывались в строчки, строчки – в строфы.
Получилась книга. И все в округе – и стар и млад – приходили смотреть на книгу, и читать ее. Нас с поэтом признали почетными гражданами, и украсили лавровыми венками, и кланялись нам, и хлопали в ладоши.
И только зодчего не было в ликующей толпе. И вечером, проходя мимо дома зодчего, я увидел, что он стоит на коленях в маленькой спальне, молится неведомым богам. Я не слышал слова, слетающие с его губ, но догадался – он молит кого-то, чтобы пришел снегопад…
Ночь я не спал, все думал, молился неведомо кому, как бы сделать, чтобы не было снегопада, чтобы не приходил снегопад, откуда он там к нам приходит. Чтобы снегопад остался дома, пил горячий чай у заснеженного окна, или пусть его позовут в гости к кому-нибудь там, и он поедет к полузабытым друзьям или дальним родственникам.
Под утро пришел сон – тяжелый, глубокий, навалились какие-то сновидения, прыгнули на грудь, лизали лицо. Снился кто-то большой, яркий, светлый, и я поднялся к нему – высоко-высоко, и просил его – слезно-слезно – сделать что-нибудь, чтобы не было снегопада. Чтобы не приходил по ночам, украдкой, как вор. Чтобы не похищал то, что создали мы, потому что мы создавали – для всех, а не для одного снегопада.
Кто-то большой и светлый слушал меня. кивал понимающе. Знаю, знаю. Сочувствую. Много чего погубил этот снег… Разберусь. Помогу. Обещаю…
Ночью снегопад не пришел. А наутро я понял, почему: тот, большой и светлый, спугнул его. Он проклюнулся через тучи и смотрел на нашу землю единственным своим глазом. И снегопад не пришел. И я объявил всем – и поэту, и зодчему, и всем в округе – что снегопад больше никогда-никогда не придет.
А ближе к полудню наша книга на снегу исчезла. Никто не приходил, не забирал ее, не прятал в мешок, не уносил за дальние дали. Но книга пропала, кто-то ловкий и хитрый похитил ее. А на месте книги открылся дивный город зодчего. Пришли полицейские, составили протокол, на всякий случай арестовали зодчего, который кричал, что он не виноват.
Когда время перевалило за полдень, исчез город. И снова – никто не заметил, чтобы кто-то приходил и забрал его. Пришли полицейские, составили протокол, отпустили зодчего, который рвал на себе волосы. А вместо города показалась поэма.
Но и поэма вскоре исчезла, уступив место моей картине. Я ликовал, я благодарил того, светлого, лучезарного, который воскресил мою картину – из небытия. Я ликовал – даже когда меня заковали в кандалы и отправили в тюрьму по доносу поэта, который думал, что это я украл его поэму.
А ближе к вечеру моя картина утекла. Я сам видел это – никто не приходил, не забирал ее, не прятал в мешок, не бросал в багажник машины, не увозил за кордон, за дальние дали. Но картина исчезла, и никто не мог найти ее. И даже полицейские, которые выпустили меня из темницы, не смогли найти картину.
А под картиной открылся роман, в незапамятные времена потерянный своим автором – как казалось, навеки. А когда кто-то украл роман, показалась целая вереница снежных фигур, здесь были прекрасные дамы и храбрые рыцари, крылатые драконы и загадочные маги.
Но наутро пропали и снежные фигуры, и открылся огромный снежный мегаполис, с гипермаркетами и огнями реклам. Ближе к полудню мегаполис утек рекой, вместо него открылся город-герой и завод-гигант. А когда растаял город-герой, появилась ледяная резиденция какого-то монарха.
Уже никто не искал правых и виноватых, никто не вешал объявления, и не составлял протокол.
Под резиденцией открылись какие-то пряничные домики и избушки на курьих ножках – изо льда. Под пряничными домиками открылись ледяные курганы и зиккураты, потом – ледяные пирамиды, чудовище, вылепленное из снега, у него было тело льва и голова женщины. Потом куда-то утекло чудище и пирамиды, открылись бесформенные каменные глыбы, поставленные одна на другую.
Вечерами мы сидели в своих домах, молились – уже не знаем, кому, просили – уже не знали, о чем, чтобы… ну… я не знаю… ну чтобы…
А наутро не было ничего – ни дворцов, ни мегаполисов, ни зиккуратов. Ни снега. Под снегом обнажилось что-то твердое, черное, влажное, и из этого черного и влажного проклюнулись тонкие зеленые нити.
И мы все – и стар и млад, и я, и поэт, и зодчий, и все, все, стоим – на голой земле, такой чужой, такой непонятной. Ждем чего-то – изо дня в день, из года в год, из века в век. Молимся – не знаем, кому. Не в храме, потому что больше нет храмов, не в замке, потому что больше нет замков, не во дворце, потому что больше нет дворцов. И картин больше нет, и поэм больше нет, и дивных романов, и зиккуратов.
Молимся.
Ждем снегопадов.