Сто лет назад в России разразилась жесточайшая гражданская война. О точной дате её начала до сих пор спорят, как и о причинах, её вызвавших. Из многочисленных свидетельств современников известно, что в доведённой до последней крайности стране, терпевшей поражение за поражением на фронтах Первой Мировой, воевать никто не хотел. Россия желала мира, земли, социальной справедливости. Кому же было выгодно сделать бойню неизбежной?
Стороны конфликта яростно обвиняли в этом друг друга. Вероятно, больше правды в аргументах тех, кто упрекал большевиков за их непримиримость в классовой борьбе, исключавшую возможность достижения компромисса. При этом часто ссылаются на Ленина, ещё в 1914 году выступившего с лозунгом «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!» Но разве «красный террор» 1918 года был развёрнут только в качестве превентивной меры?
Пытаясь докопаться до истины, исследователи выдвигают различные версии. Так, говоря о русской революции, обращают внимание на влияние внешних сих, например, германской разведки. Некоторые указывают на масонские связи некоторых революционных лидеров. Другие с упорством, достойным лучшего применения, педалируют тему участия евреев в деятельности политических партий левого толка, их роль в карательных органах и правительственном аппарате Страны Советов. В известной мере всё это не лишено смысла. Однако отдельные пазлы, важность которых абсолютизируется, никак не хотят соединяться в общую картину.
Принципиально иное толкование принадлежит русскому поэту-мистику Даниилу Андрееву. В своём итоговом труде «Роза Мира», написанном в 1950-х годах во Владимирской тюрьме, где некоторое время его соседом по камере был один из уцелевших лидеров Белого движения Василий Шульгин, Андреев изобразил революционные и постреволюционные события в России как столкновение демонических и провиденциальных сил.
Мне больше импонирует естественнонаучный подход, предложенный основоположником гелиобиологии Александром Чижевским. 21-однолетий ветеран войны, награждённый солдатским Георгиевским крестом, в 1918 году Чижевский успешно защитил на историко-филологическом факультете Московского университета диссертацию на степень доктора всеобщей истории по теме «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса». Изучая солнечную активность, молодой русский учёный решил сопоставить известные к тому времени точные данные о ней, в основном содержавшиеся в таблицах солнцедеятельности Вольфа – Вольфера, с исторической хронологией, и пришёл к поразительному выводу: периоды активизации светила многообразно отражаются на всех без исключения элементах земной биосферы, равно влияя на урожайность и рождаемость, на климатические аномалии и сдвиги в психофизическом состоянии человечества. Моровые поветрия, экономические кризисы, войны и революции («революционные и политические эпидемии», по определению Чижевского), – всё это явления одного порядка.
И впрямь, не является ли гражданская междоусобица в России стихийным бедствием, своего рода психической эпидемией? Многочисленные мемуары сохранили разнообразные картины хаоса, начавшегося уже с первых дней Февральской революции, когда демократический энтузиазм бесконечно митинговавших толп соседствовал с уличными избиениями и казнями без суда, и в то же время на дворце одного из великих князей, представителей только что свергнутой династии, развевалось красное полотнище, выставленное там по желанию хозяина.
Страна оказалась неподготовленной к «солнечному удару». Но неужели колоссальные жертвы, понесённые ею, были напрасными? При взгляде на тридцатилетней давности крушение СССР такое впечатление, увы, возникает. И всё-таки хочется верить, что грядущие неизбежные катаклизмы обойдутся нашей родине не столь дорогой ценой. Для этого снова и снова нужно обращаться к прошлому, не забывать его жестоких уроков.
Окончилась ли гражданская война? По существу нет. Мы и сейчас живём среди её обломков и символов. Мне вспоминается парадоксальное утверждение великого русского поэта Велимира Хлебникова. За пять лет до революции указавший точную до года дату «падения государства», осенью 1919-го он написал о том, что смысл некогда предсказанного и теперь совершающегося непременно станет ясен в будущем, ибо как раз оттуда «дует ветер богов слóва», ибо там и только там у всего существует некая, пока ещё неразличимая, но главная причина, применительно к искусству названная поэтом «родиной творчества».
Вот почему тема гражданской войны не отпускает нас: удаляясь во времени, мы подходим всё ближе к её истоку...
...
26 июня 1909 года, побродив, как обычно, перед обедом по живописным окрестностям тульского села Кочеты (ныне это захудалая деревенька в Залегощенском районе Орловской области), где он гостил в имении мужа своей старшей дочери, члена Государственной Думы октябриста Михаила Сухотина, Лев Толстой оставил в дневнике следующую запись:
«Ходил пешком недалеко… встретил Василия Панюшкина. Долго гуляя, говорил с ним. Прекрасный юноша. В этих, только в этих людях надежда на будущее. Да хоть ничего не выходи из них, хорошо и для них, и для меня, и для всех, что они есть».
Право, натемнил Лев Николаевич! С одной стороны – «прекрасный юноша», «только в этих людях надежда на будущее», а с другой – «хоть ничего не выходи из них», хорошо, мол, всем будет. То ли заговариваться начал старик (на другой год он умер), то ли впечатление на писателя юноша произвёл и впрямь противоречивое.
К моменту встречи с Толстым Василию Лукичу Панюшкину (ударение на первом слоге), местному уроженцу, шёл двадцать второй год (мизансцена, значит, практически по Маяковскому: «Иду – красивый, двадцатидвухлетний»). Красавец, романтик, грезящий морем. Просто вылитый Эдмон Дантес! И в то же время – подпольщик, два года как член большевистской партии, шесть месяцев отсидел в Новочеркасской тюрьме за участие в забастовке.
В Кочетах парубок привлёк внимание местной помещицы Татьяны, дочери знаменитого графа. Она снабжала его книгами, учила иностранным языкам. Надо полагать, юный Вася не раз бывал в усадьбе и видел, как проводят время «эксплуататоры». В восемнадцатом он будет казнить их без суда.
Но пока до победы пролетариата ещё далеко. Поболтав с разговорчивым пожилым барином и, вероятно, поблагодарив его близких за помощь (ведь он только что благополучно сдал экзамен на аттестат зрелости), Василий отправляется осуществлять свою мечту. Согласно легенде, Панюшкин поступил в Морское инженерное училище императора Николая I в Кронштадте, откуда был выпущен во флот мичманом. И дальше всё как в популярном советском фильме «Мичман Панин» (1960), для которого он послужил прототипом главного героя, великолепно сыгранного Вячеславом Тихоновым.
В реальности призывник начал морскую службу машинистом 2-й, а затем 1-й статьи на учебном судне «Океан».
Но вот что вполне достоверно, так это бегство в 1913-м году за границу на отправившемся в дальний поход русском корабле тринадцати политзаключённых. По заданию партии Панюшкин укрыл их у себя в машинном отделении. Смелая и опасная для всех её участников акция прошла без сучка и задоринки (в отличие от фильма, где персонаж Тихонова выкинул за борт перебдевшего на свою голову офицера). В египетской Александрии «зайцы» вместе с радушным машинистом втихаря покинули судно.
Панюшкин перебрался в Париж и свёл знакомство с большевистской элитой, мирно фланировавшей в тенистых аллеях Люксембургского сада и подготавливавшей в кафешке на авеню д'Орлеан мировую революцию. В виду бесполезности морского волка на суше, Ленин и Луначарский предлагают ему очередной дерзкий план. Блудный «братишка» возвращается в Россию с повинной. Мол, отстал от судна «по личным мотивам». Дело молодое, с кем не бывает! Наказание легкое – Панюшкина отправляют на прежнее место службы электриком.
Но в 1914-м он всё-таки арестован за организацию митинга. Приговор военного суда – смертная казнь, заменённая пожизненным заключением. Проведя два года в одиночной камере, расположенной, как в замке Ив, глубоко под землей, в бывшем пороховом погребе, Василий ухитрился сбежать, симулировав смерть, подобно Эдмону Дантесу.
Февральскую революцию он встретил инкогнито в бушующем Кронштадте и тут же сделался членом местного Совета рабочих и солдатских депутатов. А в первые послеоктябрьские дни был командирован в качестве пропагандиста во Псков, через который двигались с Северного фронта на Петроград казачьи части 3-го конного корпуса генерала Краснова. Казаки, как известно, до «колыбели трёх революций» тогда не дошли.
Из Пскова Панюшкина перебросили в родную Тульскую губернию – изымать у крестьян хлеб для красногвардейцев и голодающих рабочих (остальные не в счёт). Несознательные землепашцы, конечно, отдавать ничего не хотели, отстреливались.
Пуля в ноге не помешала красному балтийцу успешно командовать в дальнейшем 1-ым Социалистическим рабоче-крестьянским партизанским отрядом ВЦИКа. Отряд охранял вождей революции сначала в Смольном, а затем в Кремле. Зорко берёг от любой «контры», даже, на первый взгляд, безобидной. Однажды панюшкинские воины схватили семерых питерских юнцов, из которых трое были родными братьями. То ли студенты решили поиграть в «золотопогонников», то ли собрались дать дёру за границу. Накрыли их в какой-то квартире, якобы во время застолья по случаю скорого отъезда (интересно, откуда в голодавшем городе недорезанные буржуи достали всё необходимое для дружеской пирушки?). И поставили к стенке. И никаких тебе пожизненных заключений.
Впрочем, до официального объявления «красного террора» власти ещё иногда либеральничали. В январе 1918-го за зверское убийство в Мариинской больнице двух содержавшихся там под арестом членов объявленной вне закона партии конституционных демократов, Андрея Шингарёва и Федора Кокошкина, преступников, таких же балтийских «братишек» как Панюшкин, разыскивали. Кое-кого даже нашли. И в виде наказания отправили на фронт.
В конце мая взбунтовались части Чехословацкого корпуса, составленного из военнопленных австро-венгерской армии. 25-го июля они захватили Екатеринбург, а в ночь на 7-е августа – Казань, куда был вывезен из Петрограда золотой запас бывшей Российской империи. Большевики отбили город слишком поздно: драгметалл успели вывезти на восток.
Но в боях под Свияжском и при освобождении Казани впервые показала свою возросшую мощь Красная армия. Отличился и прибывший из Питера отряд Василия Панюшкина. В постановлении ВЦИКа от 28-го сентября говорилось: «Первым по времени знак отличия Ордена Красного Знамени РСФСР присудить тов. Блюхеру, второй — тов. Панюшкину…» Так Василий Лукич стал вторым кавалером первого советского ордена.
Когда непосредственная угроза большевистской власти со стороны белогвардейцев и интервентов миновала, судьба этого незаурядного человека заложила очередной крутой вираж. Балтийца снова перебросили – теперь уже окончательно – на фронт народнохозяйственный. Однако новую экономическую политику, провозглашённую на Десятом съезде РКП(б) и подразумевавшую возрождение частного предпринимательства и рыночных отношений, а в части касающейся крестьянства заменявшую продразверстку (изъятие у хлебороба 70% зерна) продналогом (30%) он принял в штыки: в сердцах порвал с родной партией и решил создать собственную – Рабоче-крестьянскую социалистическую. В 1921 году за такое уже сажали.
Правда, ещё был жив Ленин. Панюшкина амнистировали через четыре месяца и после профилактической беседы лично с вождём в партии восстановили. Но в сентябре 1937-го, конечно, припомнили былое отступничество. Обычно такие дела следователи на Лубянке заканчивали в течении полутора-двух месяцев. Так произошло, например, с моим дедом, некоторое время работавшим вместе с Панюшкиным в советском торгпредстве в Берлине и арестованным неделей позже – в конце ноября его уже расстреляли за «шпионскую работу и связи с антисоветской организацией правых». Но дело Панюшкина почему-то забуксовало и обошлось ему сравнительно дешево: в 1940-м впаяли восемь лет, а в 1944-м добавили ещё десять.
На сей раз Панюшкин тянул срок «от звонка до звонка». Был в авторитете у политических зэков. Сохранились воспоминания о нём, «спокойном и проницательном старике», другого лагерника. По его словам, Василия Лукича выбрали членом подпольного лагерного «политбюро». Чего-чего, а такого опыта машинисту с «Океана» было не занимать.
Освободившись, Панюшкин дожил до развенчания «культа личности», успел опубликовать лаконичные воспоминания в журнале «Октябрь» и увидеть художественный фильм о себе самом, снятый режиссёром Михаилом Швейцером. Он даже поучаствовал во встречах съёмочной группы со зрителями.
Сценарист картины вспоминал о первом показе в присутствии уже очень больного, полуслепого «прототипа»: «Погас свет, застрекотал проекционный аппарат. “Где там я?” – раздался вдруг его шёпот, чересчур громкий от волнения. “Вон-вон, – показали ему, – справа”. Старик даже подался вперёд, пристально вглядываясь в лицо Вячеслава Тихонова. “Я и есть”, – сказал он и успокоился. Дальше он следил за историей мичмана Панина с явным интересом, спрашивая время от времени: “Что это я?” – и когда ему отвечали, решительно кивал и говорил: “Правильно!..”»
В том же 1960- м году старый большевик умер и был посмертно произведён в мичманы. Во всяком случае, на его надгробии на Новодевичьем кладбище под выбитом в камне изображением лихого матроса в бескозырке написано:
«Мичман Панюшкин Василий Лукич. 1888 – 1960. Член РСДРП(б) с 1907 г. Герой гражданской войны».
И чуть ниже:
«23 года провёл в тюрьмах и лагерях».
В общем, памятуя о дневнике Толстого, к худу или к добру, но кое-что из «прекрасного юноши» всё-таки вышло. И уж бесспорно по количеству лет в заключении –
не выдуманных, а настоящих, – он оставил далеко за кормой другого знаменитого моряка – Эдмона Дантеса, графа де Монте-Кристо.