ВЕНЕРА, КИПРИДА, АФРОДИТА
Если вакхическая энергия пронизывает пушкинскую поэзию подобно питательным электрическим нитям, то энергия венерическая (в лучшем смысле этого слова) наполняет её до краёв, то и дело выходя за рамки дозволенного. Итого, второй (по счёту, а не по значению) источник – чувственная любовь, а всё остальное – как производная этой самой главной жизненной субстанции. Нырнём же в сию пучину.
Ольга, крестница Киприды,
Ольга, чудо красоты,
Как же ласки и обиды
Расточать привыкла ты!
Поцелуем сладострастья
Ты, тревожа сердце в нас,
Соблазнительного счастья
Назначаешь тайный час.
Мы с горячкою любовной
Прибегаем в час условный,
В дверь стучим – но в сотый раз
Слышим твой коварный шепот,
И служанки сонный ропот,
И насмешливый отказ.
Ради резвого разврата,
Приапических затей,
Ради неги, ради злата,
Ради прелести твоей,
Ольга, жрица наслажденья,
Внемли наш влюбленный плач –
Ночь восторгов, ночь забвенья
Нам наверное назначь.
(1819, О. Массон)
В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые....
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
В ее объятиях я негу пил душой:
Восторги быстрые восторгами сменялись,
Желанья гасли вдруг и снова разгорались:
Я таял; но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали.
(1819, ДОРИДА)
Для пушкинской подобного рода поэзии характерно то, что в ней нет ничего кроме ЭТОГО, ничего кроме чисто эротической субстанции – ГОЛАЯ ЭРОТИКА. И здесь мы ступаем на крайне неудобную для пушкинистов почву, в настоящие зыбучие пески. С одной стороны это считается неприличным, особенно в связи с НАЦИОНАЛЬНЫМ БОЖЕСТВОМ, с другой – не говорить об этом просто невозможно по той причине, что без эротики, а то и – не дай бог! – откровенной порнографии представить себе творчество Пушкина практически невозможно.
Если же смело вступить в эти пески, то по мере погружения в них немудрено обнаружить, что средоточие пушкинской поэзии оказывается не где-нибудь, а в аккурат… МЕЖДУ ЖЕНСКИХ НОГ, – и на ум сразу приходит цветаевское: уж сколько их упало в эту бездну – но в нашем случае: в бездну эротическую, в бездну Афродиты, Киприды, Венеры. И Пушкин в их числе…
Пушкин насквозь эротичен – от пяток и до самых кончиков бакенбард – в этом его сущность и в этом же доминанта его поэзии. Местами – в ряде юношеских произведений – он даже порнографичен – но если учитывать, что служил он Вакху и Венере (и третьему, до которого мы ещё не дошли), то никакого ужаса в этом нет. Ужас в этом только для тех, кто хочет видеть в нём то ли высокоморально-гражданственного, то ли православного поэта – или, как выразился один культуролог, поэта православного народа.
Их стремление понятно: выдать желаемое за действительное, вместо реально существовавшего поэта и человека создать и увековечить образ, соответствующий идеальному собственному о нём представлению: в советское время идеал был одним, в нынешнее «православное» он несколько изменился. И вот читая суждения о пушкинском эротизме, обойти который никак нельзя, сталкиваешься с какой-то умильностью, недоговорённостью, выхолащиванием – вроде бы и признаётся, но не иначе как со всевозможными экивоками: и так и не так!
Мы же не видим никаких причин, по которым вещи нельзя называть своими именами. «Пушкин до того был женолюбив, – вспоминал С. Д. Комовский, – что будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей… взор его пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1, с. 58). – И здесь просто напрашивается параллель с Иваном Барковым (1732–1768), с таким, например, его самопосвящением:
Тебя ебливая натура
На то произвела на свет,
Приятного чтоб Эпикура
Увидеть точный нам портрет.
Умом таким же одарила
И чувства те ж в тебя вселила,
Ты также любишь смертных всех,
Натуры все уставы знаешь,
В п…е блаженство почитаешь,
Во зле не знаешь ты утех.
Ну чем не портрет Пушкина? Недаром ведь один из видных пушкинистов П. Е. Щеголев указывал на то, что «Пушкин и Барков – тема, еще не поставленная в литературе», но ученые «брезгливо обходили» барковщину, хотя в известной мере «этот род литературы <...> заслуживает внимания, как весьма влиятельный, ибо уж очень большим распространением пользовался». И как тут не вспомнить стихи из ранней пушкинской поэмы «Монах»?!
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
«Последуй лишь примеру моему».
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,
Я стану петь, что в голову придется,
Пусть как-нибудь стих за стихом польется.
И хоть не хотел он брать «скрыпицу», но волей-неволей тень Баркова таки вошла в существо Пушкина, и, своей ядрёной сутью соединившись с французской изысканностью Эвариста Парни (1753–1814), на всю оставшуюся жизнь зарядила поэта на поэтическую дань Венере-Киприде-Афродите:
Как широко,
Как глубоко!
Нет, бога ради,
Позволь мне сзади.
Это эротическо-юмористическое четверостишие взято из письма к А. Н. Вульфу от 10 октября 1825 г., в котором, в частности, говорится: «Вы, конечно, уже знаете все, что касается приезда А. П. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились. Желал бы я очень исполнить желание ваше касательно подражания Язкву (Языкову) – но не нахожу под рукой. Вот начало (далее следует текст (то бишь четверостишие. – О. К.)). – (Цит. по: Пушкин А. С. «Час невинного досуга». – СПб.: Азбука-классика, 2004. – с.257) – Ба! Знакомые всё лица: и Вульф, и Языков:
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова поэта
Затащи ко мне с собой…
Но что особенно привлекает в этом письме – та лёгкость и вольность, с которой Александр Сергеич водит игры с Амуром и Гименеем – под стать юношескому – 1816! – своему стихотворению:
Сегодня, добрые мужья,
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп:
Но шалуну пришла ж охота,
Чтоб, людям на смех и назло,
Его безумие вело.
Безумие ведет Эрота:
Но вдруг, не знаю почему,
Оно наскучило ему.
Взялся за новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею...
А что такое Гименей?
Он сын Вулкана молчаливый,
Холодный, дряхлый и ленивый,
Ворчит и дремлет целый век,
А впрочем добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый…
(АМУР И ГИМЕНЕЙ)
Так замыкается круг – ведь это не что иное как программа собственной жизни, пророчество собственной судьбы. Как говорится, шутки шутками… только сам в конце концов угодил в ловушку, расставленную коварным Эротом и ревнивым Гименеем: о сколько их упавших в эту бездну! А пока до кровавой развязки было ещё далеко:
1831
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле –
И делишь наконец мой пламень поневоле!
1832
КРАСАВИЦА
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сияньи исчезает.
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
1833
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал –
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал...
1835
Я думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! уж не бывать!
Прошли восторги, и печали,
И легковерные мечты...
Но вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.
И, наконец, самое последнее стихотворение – жизненный итог! – помещённое во втором томе пушкинской лирики:
1836
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: «Постой, куда?»
А она мне возразила:
«Голова твоя седа».
Я насмешнице нескромной
Отвечал: «Всему пopa!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора».
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: «Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам».
Впрочем, до такого итога – к счастью или несчастью? – но дожить Пушкину не довелось. Как бы то ни было, отметим только, что это не Афродита Урания, но Афродита Пандемос, или говоря проще – не небесная, а земная… Итого, внешняя сторона дионисийства плюс любовь земная – так что же: Пушкин – весьма приземлённый поэт? Чем ближе к небу, тем холоднее? И да и нет! Ведь есть ещё хрестоматийное:
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
А в завершение уже цитировавшейся «Вакхической песни»:
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
А если вспомнить, что согласно мифу сердце Диониса-Загрея спасла Афина, богиня мудрости, семь же его растерзанных частей вновь собрал воедино Аполлон, бог солнца, – то немудрено понять, кто является третьей ипостасью Пушкина.