Когда меня спрашивают, что значит Пушкин в моей жизни, я поначалу теряюсь. Вопрос звучит в лоб и неожиданно. Уже много лет мне задают его, а я никак не могу к нему привыкнуть и отвечаю всё время по-разному в зависимости от настроения, местопребывания и времени суток – иногда шутливо, иногда серьёзно.
Сегодня как раз второй случай, думаю я, хотя юношеское пушкинское озорство так и ёрзает в мыслях, норовя выплеснуть нечто несуразное и парадоксальное. И ничего с этим не поделаешь: так уж плохо, неоднозначно «близнецы» устроены.
Начну с того, о чём люблю рассказывать. Мне повезло родиться: я появился на свет 6 июня – в тот же день, что и Пушкин, правда, на полтораста лет позже. Конечно, сам поэт отмечал день рождения 26 мая, он же не знал, что мы в XX веке поведём хронологию по новому стилю. Но это было бы неважно – в мае так в мае, – если бы 25 мая не родился мой братишка, 28-го – сын, 5 июня – племянник, 6-го – дочка. Так что мы в семье отмечаем день рождения Пушкина и по старому, и по новому стилю. Имя Пушкина скрепляет наши родственные связи. Случайности и совпадения придают значимость обычным фактам и наполняют жизнь радостью. Хочется думать, что случайности не случайны. И разве не весело «пропасть между времён» заполнять Пушкинскими днями?
Хватит про рождение. Вот что было позже: когда я чуть подрос, родители повесили напротив моей кроватки вырезанную из журнала цветную репродукцию пушкинского портрета работы Кипренского. Это было как день сурка: последнее, что я видел ежедневно, перед тем как заснуть, был образ Пушкина. Первым, кого я видел, когда просыпался, был тоже Пушкин. Спасибо маме с папой! Кем я ещё мог стать после такого, если не филологом и писателем?
Пушкин в моей атеистической стране заменил мне икону. И не мне одному. Потому что Пушкин – наше всё, а всё – это бог. Конечно, с детства слышал сказки Пушкина, но само слово «Пушкин» довольно долго оставалось абстрактным. Я не понимал, что значит «поэт», не знал, для чего вообще нужны стихи. «И на самом деле, а что в них хорошего? – думал я. – Что такого находят в них люди?» И решил разобраться.
Разбирался я уже в классе шестом. Жили мы тогда в посёлке санатория «Юматово», добрая библиотекарша санатория не удивилась просьбе дать почитать «какие-нибудь» стихи, но не нашла ничего умнее, чем предложить томик античных поэтов. Я попытался прочесть. Это была одна из сложнейших головоломок в моей жизни. В чём прелесть стихов, я тогда не понял, но мне запали в душу строки Алкея и Сапфо: и дураку было понятно, что они неравнодушны друг к другу.
Опыт познания античного искусства оказался неудачным, я переключился на романтичного Лермонтова, стихи впервые полюбил в Блоке, затем в мою жизнь ворвался Есенин, а вот после них я по-настоящему переболел Пушкиным. И когда окунулся в него, античные образы вдруг вернулись ко мне и стали близки и понятны. Наверное, пушкинское наследие для нас то же самое, что и произведения древних греков и римлян для мировой литературы.
На летних каникулах перед 8-м классом мама купила мне довольно невзрачный томик, изданный в Элисте. Были в нём романтические поэмы и «Евгений Онегин». Что со мной сделала онегинская строфа! Мне казалось, что нельзя написать ничего более совершенного. Я читал «Онегина» целыми днями. Магия слов и звуков заворожила меня: сюжет, увы, был мне, тогдашнему подростку, не очень интересен, тем не менее я мог читать роман в стихах с любой страницы – с той, которая откроется. Какая разница, если всё и так известно, если читается практически наизусть?!
Думаю, тогда и случилось духовное родство с человеком, жившим совсем в другую эпоху, я чувствовал, что понимаю его. Нет, лучше вот так: я чувствовал, что о-о-очень понимаю его – все его переживания и тайные желания. Интуитивно. От и до. Пушкинские рифмы рождали во мне новые смыслы, и тогда я осознал, что поэзия – это не только чувства, но и образ мыслей. Я понял, что одна метафора может стоить томов исписанной бумаги. Сейчас я бы сравнил её с тем началом, которое рождает Вселенную. Открытие метафоры лично для меня явилось ключом к познанию мира, как бы пафосно это ни звучало.
Пушкин так и остался бы для меня небожителем, если бы моя бабушка не свергла его однажды на грешную землю. Произошло это так.
– Ты опять читаешь поэта, стрелявшегося из-за женщины? – бросила она мимоходом, её раздражало, что я целыми днями – до помутнения в глазах – сижу за книжками. – Лучше бы с ребятами во дворе поиграл!
Я вздрогнул. Это она сказала о моём Пушкине? Кажется, впервые я тогда подумал о том, что Пушкин был обычным человеком и, возможно, даже не без греха. «Стрелялся из-за женщины» прозвучало неодобрительно и вызвало в моей душе смятение. И тогда я бросился изучать биографию поэта. А бабушка на очередное 6 июня подарила мне томик с пушкинскими письмами. И это было захватывающее чтение. Казалось, никогда ничего интереснее я не читал! Опять впервые. Так уж случилось – всё, что происходило со мной впервые, обязательно было как-то связано с Пушкиным.
Было время, я пытался сопротивляться этому, потом смирился: видимо, это судьба, и Пушкин – навсегда. Кстати, он мне помог поступить и в Союз писателей. В день вступления, как обычно, кандидатов обсуждали в приёмной комиссии, задавали им каверзные вопросы. Члены комиссии, маститые прозаики и поэты, были серьёзны и с сомнением, недоверчиво вглядывались в «молодого» писателя. Всё решили слова Равиля Бикбаева, тогдашнего председателя Союза.
– Почему бы его не принять, он же книжку про Пушкина написал, – заявил он и продемонстрировал собравшимся томик моего «Пушкина тридцать седьмого года».
Против такого аргумента никто возразить не посмел, и меня единогласно приняли.
«Спасибо тебе, Александр Сергеевич, выручил!» – сказал я, радостно выходя из писательского особняка на Коммунистической. Увы, члены комиссии не прочитали моей книги, а то бы они знали, что она не о Пушкине, в ней лишь марка тридцать седьмого года, посвящённая столетию гибели поэта, выступала в качестве сквозной метафоры. Но какая, собственно, разница? Такие дела.