Первое испытанный стыд я помню хорошо. Конечно, я не особо понимал той внутренней сумятицы, что топталась в моей детской душе, и уж точно не мог назвать мое состояние одновременного возбуждения и апатии словом, которого я даже не знаю. Но запомнил. Хоть и длилось все какие-то мгновения, но для меня они растянулись в адову вечность такого масштаба, что Данте Алигьери казался шутником из «Смехопанорамы» со своими кругами ада из «Божественной комедии».
Мне не хотелось провалиться, как случается у многих. Падал я часто и много и без этого: когда дома на скользком полу под мамино «а ну не бегай…по помытому», когда в садике с качели, когда во дворе, но уже от качели. Кстати, от качели – это самое неприятное падение: мало того, что упал, так еще и голова болит. А при неблагоприятных обстоятельствах – шишка и слезы ручьем. Девчонки на площадке смеются, пальцем тычут… обидно, словом.
Я не планировал реветь. На счет плакс у меня уже была своя теория, пусть и позаимствованная у «Трех Мушкетеров»: «a la guerre, comme à la guerre». После того, как нога пересекла порог ясельной группы заведения под названием «МДОУ», ты сам за себя и сам по себе. У тебя нет друзей, нет родных, как волк – одиночка. Могут быть временные союзники, с которыми стоит держать ухо востро: чуть зазевался и твою грузовую машинку уже увели.
Все, что родилось в моей душе трехлетнего пацаненка – непонимание. И это самое непонимание переросло в стыд. Стыд от непонимания.
«Круг замкнулся, Оби Ван!»
Димка сказал, что манка «отстой». Ну, не то, чтобы он прям так сказал. Там получилось едва уловимое «не бью касу! Не куса», после чего в тарелке оказалась брошенная ложка.
И завертелись в круговерти смерти световые мечи.
Я всегда любил манку. Мама часто ее готовила: через день. Потому что в другой день папа готовил омлет или жарил блинчики. Особенно я любил, как тает кусочек сливочного масла, расползаясь по каше ярко-желтым пятном, словно солнышко. Да, я не был гурманом и «Геркулес» особо не любил, но манная каша с растопленным маслом взывала во мне гастрономический восторг.
И стыд возобладал мной. А что если…
«На темную сторону силы да не перейти тебе» - слышал вдали я голос магистра Йоды.
В тот момент во мне восстал Люк Скайукер.
Чувствуя себя обязанным, я парировал, что не прав был Димка и доводы его носят субъективный характер, и не зиждутся на сколько-нибудь значимых и доказанных фактах.
«Куса! Куса!» - скандировала, вторя мне, вся ясельная группа.
Но на самом деле все это неправда.
А вот мамину кашу (да и папин омлет, но это будет уже совершенно другая история) я не забуду никогда. Приготовленная этими руками блюда, пусть порой наспех, всегда останутся самыми вкусными, которые я когда либо-либо имел удовольствие кушать.
Ну а стыдно мне было еще много раз: когда за слова, когда за поступки. Стыд – та форма, которой честь и честность обличают диссонирующий поступок. Испытывая стыд, понимаешь, что все «не очень».