Почему мы сдружились? А черт его знает. Призыва 42 года не хватало и призывали тех, у кого была отсрочка. Некоторые уже обзавелись семьями и имели ребенка. Уезжали в отпуск, а через год увольнялись в запас. На год раньше. В те времена служили три года.
Кузькину было двадцать семь. Мне всего двадцать. Он брал меня с собой на охоту. Учил фотографировать. Верил в мои хромоногие стихи.
Через десять месяцев мы закончили учебку. И уехали уже сержантами по распределению.
Кузькин попал в Германию. Я – в линейную часть в Западной Украине. Переписывались.
Потом закрутила жизнь. И он приходил только в сны. В защитной солдатской форме.
Сколько лет прошло с тех пор? Около шестидесяти.
Недавно, роясь в старых бумагах, я наткнулся на письмо Кузькина тех времен.
Привожу его полностью.
Здравствуй, дорогой друг!
Вот вернулся из отпуска и пишу тебе. Ты, очевидно, ждешь.
Да, отпуск. Скверно я чувствовал себя.
Мало кто что говорил мне. Просто смотрели на меня те, кого я обманул, те кто во мне обманулся.
Просто смотрели. Говорили о постороннем. Но я все понимал. Ребята, кто остался, девчонки.
А я пил. Пил весь отпуск, чтобы ничего не видеть. Пил один, пил с какими-то шарамыгами в трактире. Но больше один. Это был нокаут.
Вот так. Часть мы проходим мимо хорошего. Хватаем двумя руками грязь, а потом долго пытаемся отмыться, как я, вином.
В общем, я многого тебе не рассказывал там, в Гороховецких. Когда увидимся, я расскажу. Прямо, не скрывая.
Назад ехал ужасно. Провожали, когда я улыбался. Никто не видел чтобы я тосковал. Недаром звали когда-то «человек, который смеется».
А сердце. Слезы оттуда лились ( прости за сентиментальность).
А в остальном дома все хорошо. Горы великолепны. Море тоже. Раз вырвался на рыбалку. Прелесть.
Сейчас приехал и ни за что не хочется браться. Пиши чаще, друг. А то теперь-то я могу затосковать. Как живешь. Что пишешь. Пришли пару стихов. Только не тех, что печатают! А своих, что для себя пишешь. Прошу тебя.
Угу, вот пока и все.
Жму лапу.
Владька.
�G�#