— Мой нулевой министр…
Не слышит меня, оживленно болтает с кем-то из приближенных.
Ну да. Есть первый министр, он главный, а то еще есть нулевой министр, он самый главный. После Повелителя.
— Мой нулевой министр… все готово.
Даже не оборачивается. Правда что, на хрена ко мне оборачиваться, подумаешь, церемониймейстер, эка невидаль, что мы, церемониймейстера не видели, что ли…
Повторяю чуть громче:
— Мой нулевой министр… все готово.
Оборачивается. Смотрит, посмеивается.
— Вы так думаете?
— Да, мой нулевой министр.
— Или опять будет как в прошлом году?
— Не будет, мой нулевой министр.
— Вы в прошлом году тоже так говорили, а потом что было?
Чувствую, что начинаю краснеть. Люди смотрят на меня насмешливо, ну-ну, что скажешь? Мысленно бью самого себя под зад, ну не молчи уже, говори уже что-нибудь…
— Обещаю, этого не повторится, мой нулевой министр.
Нулевой министр хлопает меня по плечу.
— Молодец, молодец… ну ладно, поехали.
Иду за нулевым министром. Сколько живу, столько не знаю, церемониймейстер должен идти за нулевым министром или перед ним, дорогу показывать. На кинохрониках такие моменты не показывают, вот и думай…
Выходим на улицу, в снег, белый, пушистый, в город, нарядный, праздничный, сверкающий огнями, на экране напротив — до Нового Года осталось три часа.
Чувствую, как сжимается сердце.
Молюсь, чтобы в этот раз ничего не случилось. Хотя сомневаюсь, что мои молитвы до кого-нибудь дойдут. Оно меня не спросит, оно случится. Как всегда, с последним ударом часов. Знать бы еще, что именно случится. Хоть бы не как в прошлый раз, когда автомобиль нулевого министра превратился в тыкву. Хотя в позапрошлый раз было еще гаже, когда официант подавал эклеры и с последним ударом часов превратился в крысу, поднос на пол, эклеры врассыпную. До сих пор помню, стою, как дурак смотрю на крысищу эту, она сидит, эклер жрет, дамы вокруг, я думал, они визг поднимут, а они к крысе со смартфонами своими тянутся, щелкают, утибоземой, ми-ми-мии-и-иленькая… И нулевой министр на меня надвигается, рожа красная, глаза навыкате, пальцем тычет:
— Это что, а? Это что?
И валится на меня, я думал, он меня ударить хочет, а его самого удар хватил, пена изо рта, пальцы судорогой свело, вцепился мне в воротник намертво, так и не разжали пальцы потом, резать пришлось…
Аминь.
То был предыдущий нулевой министр, этот, новый, вроде ничего, у него машина в тыкву превратилась, он только посмеялся, потом, правда, всю охрану под трибунал отправил, меня премии лишил…
Смотрю на машину, вроде машина как машина, обыкновенная. На всякий случай похлопываю по капоту, машина оживает, откликается визгом. Нулевой министр кивает, проверяйте, проверяйте, ну что, ехать-то можно?
Еле выжимаю из себя:
— Можно.
— Ну, смотрите…
Сажусь в машину. По протоколу, рядом с шофером, а нулевой министр сзади. Думаю, что случится на этот раз, платье на первой леди превратится в лохмотья или министр чего-нибудь-там станет свиньей.
Поднимаемся по ступенькам дворца, где уже лежит туфелька. Нулевой министр довольно кивает, чтут традиции, молодцы. Оглядываю дворец, не превратится ли он в избушку на курьих ножках, оглядываю здоровенную елку на площади, а ведь она тоже может превратиться в какую-нибудь дрянь, и хорошо, если просто в высохшую палку.
С последним ударом часов.
Музыка.
Свечи.
Большие люди с большими деньгами говорят тосты.
У меня в кармане дрожит телефон, знаю, дочка звонит, не понимает Катюшка, что не будет папы дома в новогоднюю ночь, не будет, работает папа, следит, чтобы карета Золушки не превратилась в тыкву…
С последним ударом часов.
Оглядываю столы, стулья, рассматриваю полуодетых дам, да точно ли это люди, а не заколдованные жабы или крысы, вон у той лицо какое-то ненастоящее, да они у всех ненастоящие, понаколят себе ботокса и радуются. Разворачиваюсь, врезаюсь в кого-то, вино из моего бокала проливается на чей-то белоснежный манжет.
Поднимаю глаза.
Смотрю на нулевого министра.
— Вы… вы что?
— Я… это… проверяю… чтобы ничего не превратилось… ни во что…
— Не бойтесь. Не превратится.
— А?
— Больше не превратится. Никогда.
— Но…
— Я запретил чудеса.
— Вы…
— Я запретил чудеса, — говорит нулевой министр, — официальным указом.
Пол проваливается под ногами, еле успеваю его поймать. Холодеют руки, ставлю бокал, чтобы не расплескать то, что в нем осталось.
Вот оно. Случилось. То, чего боялись. То, о чем говорили не более чем в сердцах, когда власти запрещали шуметь после девяти или пить после восьми, и интернет взрывался комментами, а-а-а-а, скоро дышать запретят или вообще чудеса запретят…
Запретили.
— Но…
— Что такое?
— Это же… жизнь наша. Традиции наши…
— Какие традиции, хотите, чтобы из-за этих традиций весь мир к чертям полетел?
Молчу. Тут лучше молчать, у меня жена, у меня Катюшка, еще не хватало, чтобы папку с работы вышвырнули. Хотя если девочка без новогоднего чуда останется, тоже ничего хорошего, вот так припрусь под утро, и Катюшка ко мне кинется, па, а чудо где?
Вот тебе и чудо…
Предводитель во главе стола поднимает бокал, видеокамера ловит каждое его слово, с новым годом, с новым счастьем…
Аплодисменты.
Сжимается сердце.
— Па, а чудо будет?
— Будет, будет…
Потираю ладони, по гостиной скачет северный олень с серебристой шерстью, позвякивает колокольчиками, Катюшка визжит, еще, еще…
Это было в прошлый Новый Год.
Было…
Нулевой министр отстегивает манжет, меняет его на новый, чистый, кивает мне.
— Поехали.
Мне кажется, я ослышался.
— С-сейчас?
— Ну да.
Выходим на улицу, спускаемся по лестнице, откуда сбегают девушки, оставляют на ступеньках туфельки. Считаю, сколько осталось до Нового Года. Всего-ничего.
Садимся в машину, по привычке смотрю, да точно ли машина, тут же одергиваю себя — чудеса кончились.
Страшно так, набатом в сердце — чудеса кончились.
Садимся, я впереди рядом с шофером, нулевой министр — сзади. Едем. Люди на улицах обнимаются, они еще не знают, что чудеса запретили.
— Па, а чудо будет?
Сжимаю зубы.
Понимаю, не могу я так, пропади оно все…
Пропади.
— Господин нулевой министр… так нельзя. Вот какие-то чудеса вам доставляют неудобства… и вы говорите, давайте запретим все чудеса. А у нас дети, дети ждут чуда… вы сейчас скажете, что детям чудеса опасны, да не опасны они, обращаться с ними надо уметь, с чудесами-то… Вон, за рубежом чудеса изучают, разбираются, что к чему, а вы вот так разом… запретить…
Ищу слова, не нахожу, это же так очевидно, что должны быть чудеса, просто… просто потому, что должны быть. Потому что… не знаю, почему.
Лихорадочно соображаю, что мне делать дальше. Куда бежать, если еще куда-то можно бежать, хватать благоверную мою, Катюшку и ехать, вон, хоть в Фальсландию, где чудеса на каждом шагу…
Бой часов.
Даже отсюда слышу бой часов, бом, бом-м-м, бом-м-м-мм, двенадцать раз, девушки сбегают по ступенькам, роняют туфельки, парни бегут за ними, подбирают, двое парней хватаются за одну и ту же туфельку, спорят о чем-то, она меня любит, нет, меня, она мне туфельку оставила, нет, мне, девушка оборачивается, кричит им что-то, смеется…
— Видите, они все чуда ждут…
Бьют часы.
Нулевой министр не отвечает.
— Господин нулевой министр?
Тишина.
Машина тормозит у министерского дома.
— Господин нулевой министр?
Водитель оборачивается, коротко вскрикивает.
— Что там?
Смотрю.
Не понимаю.
— Господин нулевой министр!
Оторопело смотрю на пустую тыкву на заднем сиденье, тыква скалит зубы на вырезанной роже, смотрит на меня пустыми глазницами. Что-то шуршит на заднем сиденье, вижу залитый вином манжет, который медленно превращается в тыквенный лист…
Бом-м-м-м…
Водитель подбирает под сиденьем ботинок нулевого министра, несет к крыльцу…